Для этого достаточно было проехать несколько часов верхом, ведь Азербайджан – страна не слишком большая. Правда, и в первой книге Льва «Нефть и кровь на Востоке», и в последовавших за нею «Двенадцати тайнах Кавказа» зачастую трудно понять, где заканчивается личный опыт Льва и начинается его пылкое воображение. Он писал, например, о племени, напоминавшем амазонок: мужчинам там не разрешалось работать, женщины же ходили с оружием, сами выбирали для себя сожителей и носили не юбки, а штаны. Писал о хевсурах, голубоглазых, рыжеволосых горцах, которые утверждали, что их предками были крестоносцы; они все еще носили кольчуги, прямые мечи и небольшие круглые щиты с изображенными на них крестами[33]. Рассказывая о них, Лев почти наверняка смешивал то, чему был свидетелем, с тем, о чем лишь читал или слышал от других. Районы, находившиеся на расстоянии дневного конного перехода от Баку или от Тбилиси, представлялись горожанам дикими и экзотическими, а обычаи горцев давали пищу для бесконечных пересудов, слухов и сплетен.

Во время путешествий на юг от Баку Лев познакомился с айсорами, потомками жителей Ассирии, чьи лица казались ему похожими на изображения в древних каменных храмах. При поездках на север, на территорию бывшего Кубинского ханства, он впервые встретился с теми, кто особенно повлиял на него, еврейского мальчика, который стремился стать мусульманским воином, – горскими евреями Азербайджана. Они носили кинжалы, сапоги и меховые шапки – точь-в-точь как их соседи-мусульмане, так что их невозможно было отличить друг от друга. «У них всегда было оружие, – одобрительно отмечал Лев, – как и другие горские кланы, они пасли овец, однако были не только пастухами, кочевниками, но и воинами, даже разбойниками, которые грабили купеческие караваны на границе с Персией». Для большинства евреев-ашкенази, перебравшихся в Баку из черты оседлости, эти местные евреи были явлением поразительным. Флора Бененсон с восторгом писала о том, что азербайджанских евреев «в их восточных одеяниях трудно было счесть за евреев; они выглядели едва ли не большими казаками, чем сами казаки, причем у любого мужчины обязательно был острый кинжал, а их женщины, укутанные с головы до ног в одежды из плотной ткани, носили филигранные украшения – их, правда, редко можно было видеть на улице».

Лев с увлечением погрузился в изучение различных теорий, посвященных происхождению горских евреев. Оно было предметом исследований многих историков и этнографов, а в период нацизма даже представители СС поучаствовали в полемике относительно судьбы горских евреев. Согласно некоторым теориям, это остатки одного из исчезнувших колен Израилевых или потомки иудеев времен Вавилонского пленения, которые много веков провели в Персии, прежде чем переселились на север, в Азербайджан. Язык, на котором говорили многие горские евреи, представляет собой средневековый диалект фарси, что придает этой теории известную обоснованность. Когда я брал интервью у старейшин горских евреев в Кубе и спросил, откуда родом их предки, они все сразу же показали на юг.

– Так вы из Персии? – заволновался я. – Ваши предки пришли сюда с юга?

– Ну да, – кивнул один из старейшин, поправляя на голове ермолку, не менее цветистую, чем персидский ковер.

Правда, после дальнейших расспросов выяснилось, что этот человек имел в виду следующее: много веков назад его предки действительно пришли сюда с юга – ведь прежде они жили на десять миль южнее.

– В общем, тут вот какое дело, – увидев мое замешательство, поспешил на помощь Фуад, – он на самом деле понятия не имеет, где изначально была их родина. Ведь горские евреи живут в этих местах уже около тысячи лет.

Поначалу Лев тоже придерживался теории, что горские евреи являются потомками тех, кто пережил Вавилонское пленение. Это означало бы, что они жили здесь за много веков до того, как предки нынешних азербайджанцев мигрировали сюда из пустынных районов Туркестана и Монголии, то есть горские евреи относились бы к самым древним этническим группам на территории нынешнего Азербайджана. Они были независимыми вассалами персидского шаха, эти «гордые княжеские кланы, несколько веков назад основавшие здесь могущественное царство, в котором, однако, иудейской веры придерживались только воины, вельможи и верховные правители. Ведь в ту пору иудаизм был религией привилегированных классов». Все эти штудии привели его в конце концов к теории, доставившей множество затруднений нацистам, потому что из нее следовало, что горские евреи были их собратьями-арийцами, а никак не недругами-семитами. Суть ее заключалась в том, что горские евреи – потомки хазарских племен, союза воинственных тюркоязычных племен, которые стали объектом единственного в постбиблейские времена массового обращения в иудаизм – в VIII и IX веках. «Иудейский правитель, носивший титул кагана, некогда владел всеми пространствами заволжских степей, вплоть до берегов Каспийского моря, – поражался Лев. – На протяжении двухсот лет каган был самым могущественным правителем на Востоке; и все подчинялось его власти, так что даже христианские правители были вынуждены платить ему дань». Лев отмечал также, что азербайджанские мусульмане относились к местным евреям как к мусульманам, которые перешли в иудаизм «по какой-то ошибке, ведь даже само их местное название – “кипта” – означает “заблуждающиеся”». Однако куда серьезнее были «заблуждения» кагана. Самые ранние исторические свидетельства о хазарах относятся к VI веку новой эры; в конце же VIII века это тюркское племя, захватив территорию между Черным и Каспийским морями, стало господствовать над всеми народами Кавказского региона. В результате именно хазары оказались там властителями, притом как раз тогда, когда на этот регион двинулись полчища арабов, которые в течение столетия, минувшего после смерти пророка Магомета, победоносно пронеслись по просторам Анатолийского полуострова и Персии. Хазарский же каган успешно отразил нападения воинов ислама, и Хазария стала буфером между исламским и христианским миром. Если бы не эти арабо-хазарские войны VII–VIII веков, славяне Руси, возможно, были бы обращены в ислам.

Хазары были язычниками, верили шаманам, у них существовали человеческие жертвоприношения, но в какой-то момент верхушка хазарского общества приняла иудаизм. Согласно легенде, это случилось после того, как каган Булан, правивший Хазарией в 730–740 годах, изучив две великие богооткровенные религии, ислам и христианство, обнаружил, что они обе вышли из иудаизма, и нашел его наиболее разумным. Большинство историков в наши дни считает, что главную роль тут сыграли практические соображения: каган не желал принимать одну из двух религий, предпочтя ту, которая представлялась ему истоком их обеих и к которой, по его разумению, они обе должны были испытывать пиетет. Это решение кагана в иудейской литературе признавалось благородным поступком, став одновременно темой еврейских анекдотов: подумать только, ну и логика – считать, что, если выберешь иудаизм, тебя будут больше уважать и христиане, и мусульмане, тогда как на самом деле и те и другие способны лишь презирать подобный выбор.

Как бы то ни было, в середине VIII века большинство хазарской знати и многие простые люди перешли в иудаизм, так что в течение нескольких веков, в правление Булана и его преемников, по всему Кавказу были построены синагоги и возникли талмудистские школы. В раннем Средневековье, когда евреи подвергались преследованиям и в христианской Европе, и в Византии, и в мусульманской Персии, Хазария была убежищем для всех тех, кому удавалось добраться до Кавказа. В то же время Хазария, где правящая верхушка исповедовала иудаизм, отличалась веротерпимостью и создавала благоприятный климат для всех иноверцев, позволяя и христианам-грекам, и мусульманам из Ирана, и язычникам-славянам жить в этой стране, не принимая иудаизма. Хазары учредили верховный суд, семь членов которого представляли каждый свою религию, и, по свидетельству арабского летописца того времени, самих хазар судили по законам Торы, а прочих – согласно законам их собственной религии.

На Кавказе существовала и еще одна совершенно неожиданная религиозная группа – потомки русских крепостных крестьян, отрицающих божественное происхождение Иисуса Христа и молящиеся согласно иудейскому закону. Эта секта, получившая название «субботники» и не имевшая представления о традиционном иудейском праве, перешла в иудейскую веру, по-видимому, стихийно, без всякого влияния евреев – носителей традиционной веры. Субботники буквально следовали указаниям Ветхого Завета, например, истово выпекали пресный хлеб, причем многие из них питались им круглый год. В 1817 году субботники обратились к царю с просьбой признать их переход в другую веру, но в это время царское правительство было озабочено тем, чтобы обратить в христианство всех евреев из черты оседлости, так что петиция субботников только разгневала монарха. Согласно крупному историку еврейства в России Семену Дубнову: «Целые селения были опустошены, тысячи сектантов были сосланы в Сибирь и на Кавказ. Многие, не в силах вынести преследований, вновь перешли в православие, но зачастую это делалось лишь напоказ, тогда как на самом деле, тайком, они продолжали исповедовать свои сектантские принципы».

В Азербайджане особенно много поселений «новообращенных иудеев» располагалось вдоль южной границы страны. Самыми необычными среди субботников были казаки, влившиеся в их ряды в XIX веке, тайно соблюдавшие субботу как священный день отдохновения, и притом не менее строго, чем самые ортодоксальные иудеи. Современники отмечали, что во время еврейских погромов на Украине в 1905 году «казаки-иудеи» всеми силами пытались предотвратить насилие, тогда как большинство казаков принимало в нем непосредственное участие[34].

Лев все больше подпадал под очарование живших на Кавказе евреев, независимо от их происхождения. Он выяснил, что «чужеродных евреев» они считали людьми испорченными и более низкими по положению. «Свободный кочевник, – по словам Льва, – не желает признавать своими единоверцами тех иудеев, что жили под пятой царизма». Лев даже утверждал, что горские евреи якобы обменивались оружием со своими соседями-мусульманами и тайно, на крови, клялись во взаимной верности. Такое кровное братство между кавказскими евреями и кавказскими мусульманами и питало возникшее у Льва представление о самом себе как об уникальном выходце из региона, где «дикие, суровые воины, рыцари и разбойники ничем не отличаются от раввинов или ремесленников из Галиции, если только их нарядить в соответствующие одежды». Хотя Лев публично ни разу не признал того, что в его жилах течет еврейская кровь, он тем не менее напоминал своим читателям: «Многие народы Кавказа с гордостью признают свое иудейское происхождение и считают, что выделяются именно этим»[35].

Лев в конечном счете пришел к выводу, что мусульманам и иудеям понадобится объединить свои усилия в борьбе с исходящим с Запада массовым насилием. Неслучайно описание приключений, которые ему пришлось претерпеть, спасаясь от большевиков, он начинает с восстания горских евреев, случившегося во время прихода красных на Кавказ. Лев утверждал, что его отцу якобы предложили пост наместника Кубинского региона, где они в основном обитали. Эта история, разумеется, призвана показать его отца грозным, всесильным мусульманским правителем, которого страшились как власти, так и бандиты Баку, а вовсе не тем, кем он был на самом деле: предпринимателем, человеком с хорошими манерами, который и помыслить не мог о том, чтобы встать во главе восставшего племени.

«Моя любовь к ханскому дворцу так же не поддается разумному объяснению, как и моя ненависть по отношению к революционным событиям», – вспоминал Лев.

Пока что революция бурлила под поверхностью повседневных событий, выплескиваясь наружу то в «экспроприациях» Кобы, то в виде куда более цивилизованных методов Красина, однако то десятилетие, вплоть до 1914 года, несомненно, стало кульминационным периодом в развитии Российской империи. Насилие и анархия, начавшиеся в 1905 году, мало-помалу улеглись, и царский премьер-министр Петр Столыпин, половина семьи которого погибла от рук террористов, сумел с помощью реформ и политики умиротворения вернуть России атмосферу порядка, стабильности, экономического роста[36]. Период декадентского процветания пришелся на 1912 год, когда российские газеты куда больше внимания уделяли спортивным новостям, нежели революционным волнениям. В кабаре Санкт-Петербурга происходили поэтические вечера футуристов. Экономика России была на подъеме, и Баку оставался основным двигателем, точкой опоры для промышленного развития страны. В 1914 году французское правительство направило в Россию экономиста Эдмона Терри, дабы он произвел общую оценку состояния дел в стране, ведь Франция была крупнейшим кредитором России, и по возвращении тот вынес оптимистический вердикт: «К середине двадцатого века Россия будет доминировать в Европе». Экономические достижения сопровождались и расцветом искусств, именно тогда появились такие грандиозные фигуры русской культуры, как Рахманинов, Дягилев, Стравинский, Малевич и Маяковский. Однако этот подъем оказался весьма недолгим.

В августе 1914 года, после того, как царское правительство объявило мобилизацию своей огромной армии – самой большой в мире. Она блистательно победила австрийскую армию в одном из первых крупных сражений Первой мировой войны. Однако когда завершился первый год обучения Льва в Имперской русской гимназии, немцы уже переломили ход войны, что живо напомнило всем о трагическом исходе войны с Японией девятью годами ранее. И так же, как в 1904–1905 годах, грандиозное поражение царской военной машины сразу же отозвалось антиправительственными выступлениями по всей стране, от Санкт-Петербурга до Владивостока. Революционное брожение захватило и Баку. Фрау Шульте вспоминала, как ей часто приходилось забирать Льва из гимназии в разгар учебного дня, поскольку его отца страшила резко ухудшающаяся обстановка.

К весне 1918 года в России уже бушевала Гражданская война, причем не только белые и красные воевали друг с другом, но большевики находились в конфликте со всеми остальными политическими партиями. Большевикам не удалось победить на выборах: более того, у них не было даже простого большинства голосов[37]. Решение проблемы, согласно мысли Ленина, было простым: большевики использовали самосуд, грабежи и преследование дворянства и буржуазии, играя на самых низменных чувствах низших классов. Демократическая коалиция партий, составивших правительство в 1917 году, прилагала усилия для предотвращения грабежей и насилия, тогда как большевики всячески поддерживали «гнев народа», сделав террор против «бывших» первым шагом по превращению террора в краеугольный камень своей государственной машины. Большевики, заменив царскую тайную полицию собственной организацией под названием Чрезвычайная комиссия (ЧК), сразу же предложили работать в ней многим из прежних полицейских, и те получили от «государства рабочих и крестьян» новые полномочия для действий в отношении врагов государства. Но если царские жандармы и полицейские в своей деятельности были ограничены известными рамками, то сотрудники ЧК не были ограничены вообще ничем, никакими законами, кроме одного – принципа классовой борьбы. Ленин, одержимый желанием принимать жесткие меры по отношению к классовым врагам, постепенно проникся уважениям к методам Кобы Джугашвили, у которого после 1913 года появилась новая партийная кличка – «Сталин». Именно Ленин назначил его комиссаром по национальным вопросам, и в ноябре 1917 года, уже в этом своем новом качестве, тот представил проект всеобъемлющей «Декларации прав народов России», которая должна была сделать частью революционного процесса малые народности страны. В этой декларации, содержавшей набор обещаний, которые впоследствии были цинично преданы забвению, товарищ Сталин заявлял о праве всех народов уничтоженной царской Российской империи на «свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства».

Жители Баку, однако, знали, с кем имеют дело, а потому не поверили человеку, который более десяти лет наводил на них ужас. Той весной на улицах Баку выросли баррикады, а защищали их представители различных фракций – и тех, кто был за большевиков, и их противников.

Три дня, пока на улицах стреляли, Лев, его отец, фрау Шульте и другие домочадцы прятались в подвале собственного дома, питаясь консервами, хлебом из арахисовой муки и икрой. И днем и ночью Лев слышал из подвала пулеметные очереди. Понять, что творилось на их улице, было невозможно, и Абрам Нусимбаум счел благоразумным отсиживаться внизу. Взрослые сидели в углу, рассуждая, как лучше поступить, куда они могли бы уехать по своим российским паспортам и какие вещи надо взять с собой. Лев – в другом углу – вслушивался в происходящее на улице, даже как-то попытался выглянуть наружу: в подвальной стене было небольшое оконце. При этом никто не решился приблизиться к нему, ведь снаружи, за этим окном, где-то совсем рядом, грохотал пулемет.

Для двенадцатилетнего мальчика, еще вчера грезившего о тюркских воинах и персидских царевнах, время, проведенное в подвале, казалось игрой. На третий день их сидения в подвале стрельба прекратилась, и он тут же прилип к оконцу. Их красивый квартал был полуразрушен: повсюду виднелись разбитые экипажи, повалившиеся столбы уличного освещения, кучи тряпья, мертвые верблюды.

Лев разглядел трупы погибших, лежавшие посреди улицы, и сначала ему показалось, будто это тряпичные куклы или снопы соломы. Но тут вдруг за окном возникла картина, которая осталась в его памяти на всю жизнь: «По пустынной улице заскрипели арбы. Одна, другая, третья – целая процессия, все нагружены трупами. Людьми. С оторванными руками и ногами, истекающими кровью, растерзанными животной ненавистью взаимной вражды. Их руки и ноги порой свисали с телеги до самой земли. Из-за движения они тряслись. Оттого и казалось: эти люди еще живы, пусть у них проткнуты глаза и оторваны носы. Целые горы тел – мужчины, женщины, дети. Мимо меня катила арба за арбой. И даже у возниц глаза будто остекленели, были недвижны и безжизненны, как у трупов… Но вот этот жуткий караван проехал. И тут же громче застучали пулеметы. Я снова скатился в подвал».

Представив себе, как Лев с отцом прятались в подвале собственного дома, я вспомнил о судьбе другого нефтепромышленника, который решил не делать этого. Фуад, водивший меня по великолепным зданиям дореволюционного Баку, как-то указал на одно из них с надписью «Дворец бракосочетаний». Его владельцем был один из немногих миллионеров-нефтепромышленников, который не бежал из города, и история этого дома, как мне представляется, идеально отобразила искаженную насилием кончину капиталистического Баку после того, как революция 1917 года распространилась из центра России далеко на юг.

Этот самый Дворец бракосочетаний построил нефтепромышленник-мусульманин Мухтаров, выходец из скромной крестьянской семьи. Разбогатев в первые годы ХХ века, он принялся строить мечети по всему Кавказу. Он любил путешествовать, изучать иностранные языки. Во время одной из своих поездок в горы, к реке Терек, где Мухтаров также собрался построить мечеть, он повстречал молодую красавицу-горянку благородных кровей и тут же без памяти влюбился в нее. Но родители не пожелали выдавать ее за него замуж – ведь его происхождение не было достаточно аристократическим. Тогда в честь их дочери он построил великолепную мечеть, и это произвело на них такое впечатление, что они согласились на этот брак.

Молодожены провели медовый месяц в Европе, причем разговаривали друг с другом на языках, которым научились совсем незадолго до этого, – по-французски и по-английски. Во Франции молодая женщина увидела здание, в котором ей хотелось бы жить, – это, как оказалось, был готический собор. Мухтаров тут же пригласил одного польского архитектора, и всего через несколько недель этот архитектор прибыл в Баку[38], чтобы выстроить копию того собора, который так понравился его молодой жене. Сооружение это возводили в 1911–1912 годах, оно стало самым великолепным из многих роскошных особняков дореволюционного Баку. Но когда строительство подходило к концу, один из строителей упал с крыши и разбился насмерть. Мухтарова сочла это дурным предзнаменованием и, получив от мужа дополнительные средства, перестроила здание в пансион для девочек-сирот.

В 1920 году, когда отряды Красной Армии вошли в Баку, пансион уже не функционировал. Мухтаров отказался покинуть собственный дом и, стоя в прихожей с револьвером в руках ждал, когда «большевистские мужланы» посмеют явиться к нему. После того как в переднюю залу прямо на конях ворвались двое красноармейцев, требуя от имени народа освободить помещение, Мухтаров застрелил их обоих, а затем застрелился сам.

А вот Абрам Нусимбаум, подкупая представителей новоявленных властей, завершая последние дела, готовился бежать из страны на пароходе через Каспийское море на восток с единственным, прежде оберегаемым от всех житейских сложностей сыном. В штанины своего модного европейского костюма отец приказал зашить денежные ассигнации, драгоценности и документы, подтверждающие право владения нефтяным бизнесом.