Рабочий класс

С советских времен революции ассоциируются в основном с пролетариатом, которому нечего терять, кроме своих цепей, и поэтому он смело идет на штурм антинародной власти, увлекая за собой вечно упирающихся и колеблющихся попутчиков. Пролетариат порой был действительно активен. Но в революции он выполнил в основном роль массовки, причем не на основной сцене.

Из-за неразвитости городов рабочий класс был немногочисленным и представлял в массе своей скорее разновидность крестьянства, в основном не порвавшего связи с землей. Ленин очевидно лукавил, когда в «Развитии капитализма в России» относил к пролетариям и полупролетариям 50,7 % населения, или 63,7 млн человек с членами семей[506]. В это число он включал не только собственно рабочих, но и всю деревенскую бедноту, а также прислугу, мелких служащих, люмпенов и т. д. Советские и современные российские исследователи сошлись на цифрах куда более скромных: количество пролетариата выросло с 12–14 млн в начале ХХ века до 18–22 млн в канун Первой мировой войны[507]. Полагаю, и эти цифры следует признать сильно преувеличенными. Более половины от причисляемых к рабочему классу составляли сельские пролетарии, кустари и торговый персонал. Собственно промышленных рабочих насчитывалось не более 2,5–4 млн, из них как минимум треть приходилась на предприятия в сельскохозяйственных регионах, где многие трудились на фабриках в свободное от полевых работ время.

Квалифицированные рабочие, которые вместе с семьями уже полностью оторвались от деревни, могли быть обнаружены только на высокотехнологичных предприятиях Санкт-Петербурга и полудюжины других крупных городов. Этим во многом объяснялась неразвитость легальных рабочих организаций – профсоюзов, кооперативов, больничных касс, культурно-просветительских обществ, – которые стали возникать после принятия в 1905–1906 годах законов, предоставлявших право на создание профессиональных союзов и проведение экономических забастовок. Численность членов профсоюзов к 1914 году, по разным оценкам, составляла лишь 40—150 тысяч человек. Характерные для западных стран формы организации рабочих, делавших ставку на борьбу за повышение уровня жизни и социальных прав трудящихся, в России глубоких корней не пускали. Ленин считал это обстоятельство, как и малочисленность «привилегированных рабочих», весьма положительным фактором, коль скоро они препятствовали «процветанию социалистического оппортунизма в среде рабочих масс»[508]. Действительно, квалифицированные рабочие, дорожившие своим местом, не имели отчетливых революционных настроений, которые были больше заметны среди подсобных рабочих, вчерашних крестьян, приезжавших в города на заработки. В начале ХХ в. 63 % населения Санкт-Петербурга и 67 % – Москвы составляли именно такие крестьяне.

Жизнь их было нелегкой. Средняя продолжительность рабочего дня на предприятиях фабричной промышленности составляла 9,8 часа. Даже в столицах более половины семей пролетариев размещались меньше, чем в одной комнате. При этом надо сделать поправку на то, что «у рабочих России праздников было больше, чем у их товарищей в Западной Европе, что давало им при одной и той же продолжительности рабочего дня 280–300 часов в год, т. е. один час в день дополнительного (не рабочего) времени. В конце XIX – начале ХХ в. русский рабочий по уровню реальной заработной платы уступал английскому в 1,8 раза, немецкому – в 1,2 раза»[509].

Сохраняя прежние, традиционалистские установки, вчерашние крестьяне обретали и новые ментальные стереотипы. В очень интересном труде Ольги Поршневой о социальной психологии российских низов накануне революции эти стереотипы суммированы следующим образом: «нескрываемая неудовлетворенность своим экономическим и правовым положением; иронический взгляд на жизнь; ослабление религиозных представлений и несоблюдение сложившихся в прошлом норм поведения; особые манеры, пренебрежение законом и неповиновение властям; стремление изменить свое положение с помощью организаций революционеров и массовых выступлений»[510]. Отсутствие какого-либо уважения к чужой собственности при отсутствии своей, твердая убежденность в несправедливости распределения доходов и в стяжательстве хозяев предприятий и вообще «начальства» обусловливали не только протестное поведение, но и элементарное воровство на собственном рабочем месте («хозяева больше воруют»).

После пика забастовочной активности, который пришелся на 1905 год, наблюдался ее заметный спад. В 1910 году по всей Европейской России прошло всего 222 стачки, охвативших 2,4 % от общего числа рабочих. Однако затем вновь кривая забастовочной статистики пошла резко вверх, особенно после расстрела рабочих компании «Лена Голдфилдс» в 1912 году, когда зарегистрировали 2034 стачек. Волна не спадала и на следующий год – 2404 забастовки (из них 1034 с политическими требованиями) с участием 38,3 % от всех рабочих[511]. Ситуация сильно беспокоила правительство. В октябре 1913 года министр внутренних дел Маклаков сообщал: «Замеченное в последние годы развитие забастовок, вспыхивающих внезапно иногда по самым ничтожным поводам и захватывающих с чрезмерной быстротой обширные районы с десятками тысяч рабочих, несомненно является крупнейшим злом современной промышленной жизни… Забастовки возникают преимущественно на почве неудовлетворения предъявленных рабочими к работодателям экономических требований и лишь впоследствии приобретают политический характер. Поэтому одним из наиболее действенных средств к предупреждению забастовок являлось бы более отзывчивое отношение к означенным требованиям, поскольку они оказываются непреувеличенными и действительно оправдываются наблюдаемым ныне вздорожанием жизни… Иногда поводы к забастовке намеренно создаются самими фабрикантами, которые, тяготясь уступками, сделанными ими в прежнее время рабочим, рассчитывают произвести новый набор их на других, более выгодных для себя условиях»[512].

В начале войны стачечное движение сошло на нет. «В 1914 г. политические забастовки имели две причины: начало войны и арест депутатов-большевиков IV Государственной думы. Общее число выступлений было менее двух десятков, а количество участников – около 12 тыс. (а возможно, и меньше). По первому поводу бастовали рабочие в Петрограде, Риге и Макеевке, по второму – в Петрограде и Харькове»[513]. Патриотические забастовки под антинемецкими и антиавстрийскими лозунгами собирали во много раз больше участников. На следующий год количество стачечников увеличилось до 165 тысяч, причем поводом для выступлений стали как традиционные даты 9 января и 1 мая, так и новые – суд над рабочими депутатами Думы, применение оружия против забастовщиков в Костроме, Иваново-Вознесенске и Москве, приостановка императором заседаний Госдумы в сентябре 1915 года. Относительная слабость забастовочного движения объяснялась и тем обстоятельством, что все ведущие социалистические партии и организации (за исключением, разумеется, большевиков) долгое время крайне отрицательно относились к любым акциям, которые могли повредить обороноспособности страны.

Ситуация резко стала меняться в 1916 году, что было связано и с углублением экономических проблем, и с общим изменением морального климата в стране, и с творческой деятельностью Земгора. Главным раздражителем стал рост стоимости жизни. Темпы увеличения заработной платы в 2–3 раза отставали от роста цен на продовольствие, жилье и одежду. По подсчетам кадетских экономистов, к осени 1916 года средняя зарплата рабочих в Петрограде поднялась на 50 %, а у квалифицированных слесарей, токарей, монтеров, занятых на военных предприятиях, – на 100–200 %, однако стоимость «угла» выросла с 2–3 до 8—12 рублей в месяц, обеда в чайной – с 15–20 копеек до 1–1,3 рубля, сапог – с 5–6 до 20–30 рублей и т. д.[514].

У некоторых же категорий занятых, особенно не связанных с оборонным производством, зарплата не росла вообще либо росла крайне медленно. Особенно это касалось текстильщиков, и не случайно больше половины всех забастовок пришлось на три «ткацкие» губернии – Московскую, Владимирскую и Костромскую. Всегда присущее рабочим недоверие к работодателям все сильнее перерастало в озлобление и враждебность, предпринимателей и торговцев поголовно подозревали в мошенничестве. Кривая забастовочного движения резко устремилась вверх, заставляя власти принимать ответные меры. 7 февраля 1916 года Совет министров одобрил постановление с подобающим военному времени грозным предупреждением: «всякое нарушение порядка тотчас же будет подавляемо, лица, препятствующие чем-либо правильному возобновлению работ, немедленно будут подвергаемы аресту и высылке, а рабочие призывного возраста будут подлежать отправке на фронт»[515].

Помимо собственно рабочего класса, правительству вскоре пришлось иметь дело с его организованной частью – рабочей группой Центрального военно-промышленного комитета. Ее меньшевистское руководство впервые заявило о себе призывом, не слишком удавшимся, ознаменовать Первомай 1916 года всеобщей забастовкой. Более успешными стали действия большевиков, которым в октябре удалось разогнать забастовочную активность в Петрограде, где за полмесяца прошло 110 стачек со 133 тысячами участников.

«В ходе массовых продовольственных волнений и патриотических погромов рабочие получили опыт приобщения к насильственному перераспределению ценностей в интересах малоимущих, обретавшему в их глазах моральную оправданность»[516]. Но в целом сил самого рабочего класса было совершенно недостаточно для совершения революции.

Крестьянство

Крестьянство можно рассматривать как слой населения, проявлявший в предреволюционную эпоху очевидную пассивность. Крестьянское движение протеста было, но за исключением периода 1905–1907 годов погоды не делало.

Существовавший политический режим вполне устраивал подавляющее большинство сельских жителей, а значит, и населения страны в целом. Крестьянство с непониманием и даже презрением относилось к идеям политических прав и свобод и, как подчеркивал Аврех, «несмотря на жестокий гнет со стороны государства, отличалось повышенным чувством патриотизма, воплощенным в идее преданности православному царю»[517]. Отношение крестьянина к людям, власть олицетворяющим, к коим относили всех лиц умственного труда, было противоречивым: «общественное положение интеллигента, а в особенности государственного служащего, вызывало у него восхищение, но иногда он делал вид, что относится к этому положению с презрением, к его восхищению инстинктивно примешиваются элементы зависти и злобы»[518]. Политикой крестьянская масса не интересовалась, газет в деревнях не выписывали. «Стоит ли на них деньги тратить, когда все написано по-непонятному, вроде как не по-русски»[519]. Революция из деревни не шла.

Крестьяне жили замкнутым миром, не распространяя свои интересы за пределы круга обитания, коим на протяжении веков оставалась община. Она представляла собой узаконенный институт, связывавший крестьян своеобразным коллективным соглашением о равном распределении земли между ее членами и их коллективной ответственности за выплату налогов. Общинным землевладением охватывалось в начале XX века почти 80 % дворов в европейской части страны. Экономический рост в начале XX века затронул всю деревню. Тыркова вспоминала посещения крестьян в родовом гнезде Вергежа в новгородской глубинке: «Когда мы, по старой привычке, ходили к ним поесть праздничных пирогов, нас угощали куда обильнее, чем бывало в нашем детстве. По-прежнему в праздник по деревенским улицам прогуливались взад-вперед девушки. По-прежнему они за день раз десять меняли наряды, но теперь, кроме дешевых ситцевых, они уже щеголяли более дорогими шерстяными, а иногда и шелковыми платьями. Вечером пастух гнал в деревню большое стадо уже не чахлых, а хороших коров, часто выращенных из наших породистых телят… В дни семейных праздников за стол садилось больше 20 человек, вся своя семья, включая племянников и племянниц. Еды было до отвала не только в господской столовой, но и в господской кухне, и в рабочей застольной»[520].

Правительственные чиновники, либералы, многие социалисты – все в один голос доказывали, что община сковывала предприимчивость и была главной причиной исключительной отсталости сельского хозяйства. И для подобных выводов были свои основания. Однако крестьянство упорно держалось этой столь привычной системы землепользования. Когда Столыпин попытался сломать общину и ввести индивидуальную собственность на землю, крестьяне активно просаботировали его реформы, защищая свой деревенский мир. Земля рассматривалась ими как Божий дар, который принадлежит всем, кто ее обрабатывает, а потому идеи частной собственности пробивали себе дорогу в деревенской России с огромным трудом. Из общины вышло всего 2,5 млн домохозяйств, или 22 % от их общего числа, которые укрепили в личную собственность 14 % общинной земли[521]. К началу мировой войны и революции ³/₄ крестьян продолжали жить в общинах, отторгая любые нововведения. И если властям и приходилось применять силу в деревне, то исключительно для подавления локальных восстаний в отдельных селах, вызванных сопротивлением реформам.

Следует заметить, что внедрение столыпинской аграрной реформы, создание индивидуальных крестьянских хозяйств приносили ощутимый экономический эффект. Федор Шлиппе, который был ответственным за реформу землепользования в Московской губернии, утверждал: «Трудоемкость хуторского хозяйства по сравнению с прежним общинным настолько увеличилась, что местные крестьяне почти перестали работать на фабрике. Хутора стали поставщиками молочных и огородных продуктов для фабричных рабочих, прибывавших из других мест. Урожаи зерна увеличились в баснословной пропорции… И так потом было повсюду: урожайность удваивалась, а поголовье скота утраивалось… При общинном хозяйстве земские агрономы с трудом навязывали крестьянам улучшенные способы производства. При единоличном владении они не успевали всех желающих обслуживать, так велик был запрос»[522].

Однако для деревни в целом это было не аргументом, она связывала свои проблемы не с отсутствием агрономических знаний и частной собственности на землю, а исключительно с безземельем. Считалось, что достаточно ликвидировать помещичье землевладение, раздать казенные земли, и для крестьян настанут сказочные времена. Российский крестьянин жил мечтой о «черном переделе». О том, что со дня на день помазанник Божий на троне проведет равнение всей земли по стране, как это регулярно делалось внутри общины. Популярная версия о том, что крестьяне не имели ни малейшего представления о праве земельной собственности и праве вообще, отвергается современными историками. Дж. Бербанк, исследовавшая поведение селян в волостных судах, пришла к однозначному выводу, что оно отражало не только уважение к властям, стремление мирно урегулировать конфликты, личное достоинство, но и глубокое проникновение правовой культуры в русскую деревню[523]. В то же время общинные крестьяне ждали только намека на санкцию сверху, чтобы ринуться на захват всех остальных земель. «Каждый мужик был в душе глубоко уверен, что рано или поздно, так или иначе помещичья земля перейдет к нему, – замечал будущий глава Временного правительства князь Львов. – Он глядел на барскую усадьбу как на занозу в своем теле»[524]. Причем крестьян-единоличников они ненавидели никак не меньше, чем помещиков, что наглядно проявилось в «жакерии» 1905–1906 годов, когда погибло большое количество, говоря современным языком, владельцев индивидуальных фермерских хозяйств.

Земельный передел был главным требованием и крестьянских депутатов, избранных в Государственную думу. Извольский подчеркивал, что они были зачарованы «мыслью о том, чтобы получить возможность разделить землю в интересах своего класса. Совершенно не осведомленные в других вопросах, которые стояли перед Думой, и равнодушные к политическим свободам, которые требовались либеральными партиями, они были готовы поддержать всякую партию, которая обещала бы им полную реализацию их аграрных вожделений»[525]. Отсюда тяготение к левой части политического спектра.

Но передел собственности проблемы безземелья решить не мог. Как мы уже знаем, на долю крестьянских хозяйств и так уже приходилось к 1916 году более 92 % обрабатываемых земель (тогда как до реформ Столыпина – только 62 %). Малоземелье было следствием, в первую очередь, исключительно быстрого роста сельского населения. Во второй половине XIX века оно увеличивалось на 1,5 млн человек в год и почти удвоилось. Наделы же земли оставались все те же и, дробясь на души, становились все меньше и меньше. «В годы “воли” душевой надел земли составлял около 2,5 десятин, а через сорок лет он упал до 1,5 десятин»[526], – справедливо констатировал видный большевик Шляпников. В западноевропейских странах, сталкивавшихся с той же проблемой избыточности сельского населения, она решалась ускоренными индустриализацией и эмиграцией, в массовом порядке выбрасывавшими крестьянство в города и за океан. В России же городская крупная промышленность делала первые шаги, а о возможности перебраться в Америку крестьяне – за исключением польских и прибалтийских – даже не задумывались.

Начало войны не внесло каких-либо кардинальных перемен в жизнь деревни, кроме тех местностей, которые были затронуты военными действиями. «Русские крестьяне в массе еще сохраняли средневековое по сути восприятие войны как крестового похода за землю и веру… После вступления России в войну и до середины 1915 г.