«В пять часов я подписал манифест. После такого дня у меня тяжелая голова, мысли путаются. Господи, приди к нам на помощь и успокой Россию»[210]. Николай, как видим, не был уверен в успехе. Манифест предусматривал «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»; привлечь к выборам в Государственную Думу все слои населения; «установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы»[211].

Почетный президент французской Академии наук, глубокий историк Элен Каррер д’Анкосс с высоты времени утверждает, что манифест «вводит страну в новую, конституционную историческую эпоху, и даже если в глубине души Николай II чувствует себя лишь наполовину связанным документом, под которым скрепя сердце поставил подпись, изменения необратимы. Итак, 17 октября 1905 года, после долгого топтания на месте и болезненных испытаний, для России началась эпоха конституционного государства»[212]. Многим в России так тогда не показалось. Манифест вызвал взрыв общественных эмоций. «Неясно было главное, остается самодержавие или нет, – писал Николай Мельников. – Такой взгляд разделяли многие в наших земских кругах, а радикалы, усматривая, что власть все-таки не капитулировала и что «настоящей» конституции манифест не давал, выкинули лозунг: «война продолжается». Крайне правые считали манифест не добровольным, а вынужденным актом, на который власти пришлось пойти под давлением беспорядков, всеобщей забастовки и т. д. Это давало повод к надеждам, что, овладев положением, власть сумеет свести на нет этот по существу своему «ничтожный» документ. Итак, накопившееся в стране недовольство манифест как будто не уничтожил»[213].

Попытка земцев вновь провести Общероссийский съезд не вполне удалась. К собравшимся в московском особняке князя Долгорукова явился полицейский чин и заявил о запрете мероприятия. Земцы под председательством графа Гейдена не подчинились, за что потом им предложили передать полиции свои визитные карточки. Нелегальный съезд запомнился участникам гневной речью Петрункевича с призывом пролить большую кровь. Не менее гневной отповедью князя Касаткина-Ростовского, который заявил, что «если мне придется погибнуть в кровавой схватке, то я предпочту пасть у ног Императора Николая II, а не у ног господина Петрункевича». И скандалом, связанным с кооптацией в бюро Союза земств князя Георгия Львова, который, как выяснилось, на съезде никого не представлял, поскольку не имел мандата Тульского земства[214]. Туляки в знак протеста покинули собрание, что никак не поколебало позиций князя. Это тот Львов, который сменит императора у руля государства российского.

Демонстрации с выражением поддержки Манифеста 17 октября, проходившие по всей России, сталкивались с демонстрациями революционного протеста, высекая искры новых кровопролитий, забастовок и еврейских погромов. В декабре 1905 года в Москве вспыхнуло вооруженное восстание, во главе которого оказались лидеры социалистических партий, в их числе и Владимир Ленин, за месяц до этого ненадолго возвратившийся из эмиграции. 12 дней шли бои, унесшие более тысячи жизней и оставившие в руинах несколько районов Первопрестольной. Царское правительство оперлось на армию. Как с явным неудовольствием замечал большевик Александр Шляпников, «в огромной массе войск царское правительство все еще находило надежные полки, которые совершали кровавое дело подавления революции по приказу властей»[215]. Многие участники восстаний были репрессированы.

Совет рабочих депутатов был разогнан. «В длинной зале, где еще так недавно происходили бескровные бои между марксистами и народниками, царили беспорядок и испуг. Все входы охранялись городовыми… Члены Совета торопливо очищали свои карманы и бумажники, нервно просматривали, рвали в клочки письма, документы, печатные листки. Пол был усеян бумагой, как снегом. Тут же валялись несколько револьверов. Меня поразило выражение лиц. Совет рабочих депутатов был одной из самочинных новорожденных организаций, которые издали представлялись стройной армией, сокрушительницей существующего строя. А тут вокруг меня суетился не ожидавший нападения партизанский отряд»[216], – свидетельствовала при сем присутствовавшая Тыркова-Вильямс.

Правительство продолжило наводить порядок силой, 82 губернии находились на положении «усиленной охраны». Основания для этого были. О размахе беспорядков говорит хотя бы то, что только с февраля 1905 по май 1906 года было убито 1237 государственных служащих всех уровней, среди них 8 генерал-губернаторов, губернаторов и градоначальников, 5 вице-губернаторов, 21 уездный исправник, 8 высших жандармских чинов, 4 полевых генерала, 125 околоточных надзирателей, 346 городовых, 12 священников и так далее. Кроме того погибли 51 землевладелец, 54 владельца и высших менеджера предприятий, 29 банкиров[217]. С августа 1906 года в течение восьми месяцев действовали военно-полевые суды для гражданских лиц, вынесшие более тысячи смертных приговоров. Волнения пошли на спад, хотя отдельные очаги продолжали вспыхивать до 1907 года. Эсеры не прекращали терактов. Всего в 1906–1907 годах было убито и ранено до 4,5 тысячи должностных лиц.

Что же касается либеральных земцев, заваривших всю эту кашу, то они стали быстро праветь, в ужасе от развернувшейся перед ними картины последствий развертывания творческой инициативы раскрепощенных ими народных масс поддержав последующие шаги царского правительства по введению в стране конституционного строя, которые становились куда более приоритетными, нежели силовые акции.

Еще осенью 1905 года Николай поручил Государственному секретарю барону Икскулю подготовить проект Основных законов, который затем окончательно рассматривался особым совещанием под председательствованием самого царя. 23 апреля 1906 года Законы были изданы. Через 4 дня собрались Государственная дума и обновленный Государственный Совет.

Примечательно, что большинство тогдашних политиков, да и многие юристы называли Основные законы «псевдоконституцией», оставившей в неприкосновенности самодержавный строй. Ленин, чье мнение предопределило и оценки всей советской науки, считал Конституцию 1906 года монархической, Думу и Госсовет – псевдопарламентом, а политический режим – абсолютизмом, прикрытым лжеконституционными формами. Его определение мало отличалось от того, что повторяли видные либералы, прежде всего из партии кадетов – конституционных демократов.

Идеолог монархической государственности Лев Тихомиров, анализируя Основные законы, тоже приходил «к несомненному убеждению в том, что власть эта остается в руках Монарха неограниченной»[218]. С ним был согласен не менее именитый правовед Петр Казанский: «И при обновленном строе Монарх остается единственным Носителем Верховной Власти, а значит, и неограниченным»[219]. Более того, подобная точка зрения получила широкое международное признание после того, как сам Макс Вебер назвал установленный Основными законами государственный строй «псевдоконституционализмом», подчеркнув при этом, что «кодификация псевдоконституционализма – это унизительная дань, которую автократия платит конституционализму»[220]. Так неужели абсолютная монархия действительно осталась неизменной?

В данном случае позволю себе не согласиться с классиками. И буду в этом не одинок, поскольку огромное количество современных юристов, историков и политологов считают, что в апреле 1906 года Россия получила конституцию, политические свободы, двухпалатный парламент и действительно стала конституционной монархией.

Конституция определила обязанности и права граждан, причем обязанностей было всего две: мужчинам – служить в армии, и всем – платить налоги. Гарантировались неприкосновенность жилища, частной собственности, конфискация могла осуществляться только на государственные нужды и при справедливой компенсации. Признавалось право на выбор места жительства, свободный выезд за границу, провозглашались свободы слова, вероисповедания, печати, собраний, создания союзов. Вводились процессуальные гарантии на случай ареста и суда, уголовный закон обратной силы не имел. Принципы гражданской свободы, таким образом, были сформулированы достаточно полно, хотя, безусловно, их подкрепление конкретными законодательными актами оставляло желать много лучшего.

В России появлялся двухпалатный парламент. Нижняя палата – Государственная дума учреждалась для «обсуждения законодательных предположений, восходящих к Верховной Самодержавной власти по силе Основных Государственных законов» и избиралась населением сроком на пять лет. Избирательное право было настоящим, хотя оно и не было всеобщим. Так, женщины не голосовали, но в начале ХХ века они не голосовали даже в самых развитых демократиях. Не было ни одной группы населения, которая принципиально лишалась бы права голоса. В городах это право было близким ко всеобщему, так как голосовать могли все, кто снял жилье на собственное имя в пределах городской черты. Выборы в Думу были не прямыми: депутаты избирались на губернских собраниях выборщиков, представлявших четыре отдельных курии – землевладельцев, городских жителей, крестьян и рабочих, – при этом землевладельцы пользовались явным преимуществом, а крестьяне были недопредставлены. Это являлось легко закамуфлированной формой применения имущественного ценза, что тоже было не новостью в тогдашней демократической практике. Среди выборщиков в Первую Думу выборщики от землевладельческой курии составляли 31 %, от крестьянской – 42 %. Выборы были тайными и действительно свободными, коль скоро вмешательство власти в избирательный процесс если и было, то «бесспорно гораздо более пассивно, чем обыкновенно бывает в западных демократических странах»[221].

Государственный совет из законосовещательного органа при императоре превращался в достаточно полноценную верхнюю палату парламента. Предусматривалось, что подведомственные ему законодательные и большинство финансовых дел предварительно рассматриваются нижней палатой, которые Госсовет мог отклонять. Обладал он и фактическим правом законодательной инициативы. Царь ежегодно назначал председателя и вице-председателя Госсовета, а также половину его членов – 98 человек. Другая половина была выбиралась «высшими классами» и включала представителей от духовенства, Академии наук и университетов, земских собраний, дворянских обществ, торговли и промышленности (56 человек – от территорий, 42 – от курий) Каждое губернское земское собрание выбирало одного члена Совета, в губерниях, не имевших земств, избирательными коллегиями выступали съезды землевладельцев. 12 мест закреплялось за Польшей. Оговаривалось и представительство от Финляндии, которым она, однако, по причинам, о которых я скажу позднее, не спешила пользоваться. По своему правовому статусу члены Государственного совета, назначенные императором, являлись не народными представителями, как их коллеги по избранию или депутаты Госдумы, а чиновниками первых трех классов Табели о рангах, которым были запрещены занятия частным бизнесом. Выборные члены обеих палат пользовались ограниченной неприкосновенностью. Для лишения их свободы требовалось согласие соответствующей палаты или задержание на месте преступления[222].

Россия перестала быть абсолютной монархией, главный родовой признак которой заключается в недифференцированнности законодательной и исполнительной власти, сосредоточенной в одних руках. Согласно Основным законам, император уже не мог законодательствовать помимо Госдумы и Госсовета. Исключение из этого правила составляло чрезвычайно-указное законодательство «в порядке 87-й статьи», но и в этом случае требовалось последующее утверждение представительным органом. Высшая исполнительная власть осуществлялась царем и Советом министров. Причем император должен был действовать «согласно закону». «Власть исполнительная, особенно в среднем и низшем звеньях управления, во всем объеме монарху не принадлежала, действовали органы самоуправления, земства, городские думы. Уже тогда сказывалась и сила «четвертой власти» в лице оппозиционной прессы, влиявшей на управленческие структуры подчас сильнее Императора»[223]. На самом деле утверждать, будто разделение властей было фикцией и все решения все равно принимались в одном кабинете, как часто делается, оснований не было. Вот как описывал свои будни, начиная с открытия заседаний Третьей Думы (1907 год) Владимир Коковцов: «С этого дня в течение длинных шести лет вся моя работа по должности министра финансов, а потом, с сентября 1911 года, и в должности председателя Совета министров протекала неразрывно в связи с Государственной думой сначала третьего, а потом и четвертого созыва, и, можно сказать, что мой 14-часовой труд в сутки столько же протекал на трибуне Думы, сколько и в кабинете министра финансов на Мойке»[224].

Дума и Госсовет не формировали правительство, и на этом основании многие критики режима говорили о сохранении самодержавия. Столетие назад конституционные монархии делились на парламентарные, в которых исполнительные органы действительно формировались парламентским большинством, и дуалистические, где исполнительная власть сохранялась за монархом и назначаемым им правительством, которое могло оставаться у власти и не пользуясь поддержкой парламента, а законодательная власть принадлежала монарху и избираемому парламенту. Такого было, например, государственное устройство Пруссии, считавшейся образцовой дуалистической монархией, и «эволюция высшей исполнительной власти в России осуществлялась по прусскому пути»[225]. Для меня нет сомнений, что по Основным законам 1906 года Российская империя юридически и политологически может быть квалифицирована как конституционная дуалистическая монархия.

Отрицать это можно с таким же основанием, с каким называть самодержавной действующую российскую Конституцию 1993 года. Еще во время обсуждения ее проекта я обращал внимание на ее сходство и с конституцией Германской империи, и конституцией Николая II[226]. Сейчас эта точка зрения достаточно распространена. «Сегодня, если мы сравним современную Конституцию России с «Основными законами» 1906 г., то увидим их поразительную схожесть. В основе и того, и другого документа стоит идея сильной централизованной власти, которая, в условиях отсутствия развитого гражданского общества и демократических традиций, является для многих панацеей от политического развала, сепаратизма, экономического коллапса и внешнеполитической дискриминации России»[227]. Нынешнюю Конституцию я бы тоже не отнес к высшим образцам либеральной мысли, но она точно не является абсолютистско-самодержавной, как и ее предшественница 1906 года.

А как же быть с мнением авторитетных классиков? Увы, вынужден здесь разделить слова известного эмигрантского историка российского либерализма Леонтовича: «Утверждения, будто российская конституция 23 апреля 1906 года – лжеконституция, не имеют просто никакой научной ценности, а представляют собой лишь выражение определенных политических тенденций…»[228]. Для правых охранителей было существенно подтвердить незыблемость власти императора и после принятия Основных законов. Большевикам и либералам-кадетам было важно обосновать свою борьбу с антинародным режимом, оправдать разрушение российской государственности в 1917 году. А как же Вебер? Петербургский историк Борис Миронов объяснял его мнение тем, что он наслушался «своих друзей кадетов»[229]. Полагаю, был и другой фактор: с чего бы Веберу должен был нравиться политический строй не вполне дружественного государства, главу которого он откровенно ненавидел? Хотя, замечу, и Вебер признавал, что новый порядок организации власти означал определенный прогресс: «исчезновение последних элементов самодержавия в старом смысле и установление власти модернизированной бюрократии»[230].

А среди кадетов уже после 1917 года найдутся люди, которые отдадут должное тому конституционному строю, против которого так страстно боролись. Василий Маклаков, главный эксперт партии по правовым вопросам, напишет: «Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего восемь лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества с Государственной Думой, и наши политики научились делать общее дело с правительством»[231].

Но революционный взрыв 1905 года имел следствием не только торжество конституционализма. Он привел к комплексному расшатыванию основ государственности. Либеральный князь Сергей Трубецкой, ставший в 1905 году первым избранным ректором Московского университета, признавал: «Революция разрушает гипноз власти в двух направлениях: она подрывает его в душах тех, кто должен повиноваться, и в тех, кто должен приказывать»[232].