Амфилох медлит, зачем-то оглядывается.
      – А ты... А ты не обидишься?
      Я задумываюсь, наконец качаю головой.
      – Не обижусь. Ведь ты мне расскажешь, чтобы я знал, – а не чтобы обижался.
      Мы поднимаемся выше, садимся на неровные, теплые от солнца ступени. Амфилох не спешит.
      – Понимаешь, Тидид, – наконец начинает он. – Человек... Он не виноват, если болен. А особенно, если болезнь послали боги.
      Я киваю. Не виноват, конечно. Вот дядя Эмвел, брат дяди Эгиалея, так больным и родился. Но он очень хороший, его любят. Даже больше, чем дядю Капанея.
      – Говорят, Геракла преследует Гера. Она насылает безумие. Ты слыхал, Геракл ведь детей своих убил? И племянников...
      – Врешь!
      «Врешь!» – это я просто так. Почему-то я верю Амфилоху. Но как же такое может быть?
      – А сейчас он, говорят, совсем из ума выжил. Никого не узнает, с даймонами разговаривает...
      «Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете».
      «Не сравнивай. Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!»
      Вот о чем говорили папа и дядя Полиник!
      – Но... Но мой папа... Он не такой. Не такой! Не такой! Это все неправда. Папа не убивает детей!
      – А ты знаешь, за что его изгнали из Калидона?
      Любопытство щекочет ноздри. А действительно, за что? Плохие родичи напали на моего папу, он защищался... А как же дедушка Ойней? Почему? Нет, не хочу. Лучше сам у папы спрошу!
      – Изгнали – и изгнали. – Я отворачиваюсь, смотрю в сторону. – Ну, ладно, Амфиарид, мир?
      – Мир!
      Жмем руки – тоже по-взрослому.
      – А своим пеласгам... то есть скажи своим, что на нашу улицу они могут приходить, но пусть сначала спрашивают. И в бабки пусть у храма не играют! А драться будем по правилам. Как полагается.
      – Драться? – Голос Амфилоха звучит как-то странно. – А вот насчет драться...
 
      – Он сказал, что со мной драться больше никто не будет. Никто! Родители запретили. И дедушка Адраст запретил. Если драка, я должен стоять в стороне – как взрослый, а иначе будет не по правилам.
      Сфенел не отвечает. Сопит.
      Думает.
      – Выходит, мы победили, а, Тидид?
      Не хочется огорчать друга, но...
      – Так теперь же вы двое будете против всех!
      – Верно...
      Безопасность нашей любимой улицы под угрозой. Если со мной не станут драться, Алкмеон приведет своих пеласгов...
      – Правда, мы с Амфилохом ну... помирились. Он сказал, что драться будут теперь на равных. Вас двое – их двое. Кто кого побьет – тот и победил.
      Капанид снова думает.
      – А если он не придет? С Алкмеоном ты не мирился?
      С ним я не мирился. Старший сын дяди Амфиарая не пожелал жать руку какой-то мелюзге. У-у, Губа Заячья!
      Ну, тогда...
      – Тогда я все равно драться буду. Если Алкмеон придет. Или если пеласги толпой нападут. У них свои правила – у нас свои. Правильно?
      Капанид ухмыляется, кивает. Военный план готов, да только он пока бесполезен. Вот уже неделя, как на нашу улицу чужаки не приходят. А если и приходят, то по одному. И в бабки не играют.
      А когда нас видят – разрешения просят.
      – Я вот чего подумал, Тидид, – внезапно изрекает Сфенел. – Ты Амфилоха побил – и вы с ним помирились. И даже подружились!
      Я с уважением смотрю на друга. Странно, о таком я даже не подумал. А ведь действительно: побил – и подружились.
      А если бы я Алкмеона побил?
 
      – Хорошо. Расскажу...
      Папа долго молчит, наконец качает головой.
      – Думал, потом. Ну ладно. Тебе все равно расскажут... У меня такое с детства. Только вижу я не реку, а огонь. Если разозлюсь – себя не помню. Говорят, я очень храбрый...
      – Ты храбрый! – перебиваю я. – Ты самый храбрый, папа!
      Его рука ерошит мои волосы.
      – Может быть. Но когда начинается бой, я вижу только огонь. Словно дерусь не я, а... Даже не знаю кто. Мне нельзя сердиться, нельзя ни с кем ссориться. Ты видел, в гимнасии мы боремся только с Капанеем. И на копьях, и на мечах. И просто так.
      Да, действительно. По праздникам дедушка Адраст всегда устраивает агоны – соревнования. То за кубок, то за новую колесницу. А папа...
      – Мы с Капанеем друзья, я не могу на него сердиться, понимаешь? Даже с Полиником... боюсь. А в Калидоне...
      Сегодня папа согласился рассказать. Он не хотел, но я очень просил.
      – У отца был двоюродный брат – Мелан. Он курет, из западной Этолии. Ты помнишь, я тебе говорил...
      Это я помню. На папиной родине живут калидонцы и куреты. Одни на востоке, другие – на западе, в горах. Калидонцы еще ничего, а куреты – совсем дикие. В шкурах ходят.
      Как волки.
      – Мелан со своими сыновьями и братом Афареем хотели убить отца и захватить престол. Их было восемь человек, они напали на отца в храме Артемиды...
      – И... И ты их убил?
      Я замираю – от страха и одновременно восторга. Восемь человек! На одного моего папу!
      – Убил, – в его голосе не слышно радости. И гордости не слышно. – Даже не помню, как это было. Плеснуло в глаза – все... А потом меня обвинили в нечестии. Будто бы в храме нельзя убивать.
      – Но они же напали! – возмущаюсь я.
      – Вот и я так думал, сынок. А получилось... Обвинил меня Алкатой, твой двоюродный дед, отцов брат. Теперь-то я понимаю – он тоже хотел править в Калидоне, наследовать отцу, ведь я – единственный сын. Он был хитрый, понял, что со мной. Понял, что мне нельзя сердиться. Обвинил при всех, на совете. Назвал нечестивцем, оскорбил...
      – И ты...
      – Его охраняли пять человек, – отец качает головой. – Думал за спины спрятаться. Не спрятался... Ну а убийство Родича прямо на совете... Меня никто не решился очистить от скверны. И до сих пор не решается.
      Я знаю. Папу так и зовут – Тидей Нечестивец. Или Непрощенный. За глаза, конечно. Шепотом.
      – Но ведь ты не виноват, папа!
      Его рука вновь гладит меня по голове.
      – Кто знает, Диомед, кто знает... Поэтому я ни с кем стараюсь не ссориться. И вина почти не пью. Говорят, это наказание богов. Не знаю...
      – Боги плохие! – решаю я. – Они злые. Дядя Капаней прав – с ними нужно драться. Собраться вместе – и...
      Папа не отвечает. Молчит, молчит, молчит. Мне даже становится страшно.
      – Нет... Нельзя. Бойся богов, Диомед! Бойся!
 
      Сегодня я впервые пошел в гимнасий.
      Впервые – после болезни. И Капанид пошел. И Ферсандр. Сначала мы бегали, потом метали диск, а потом дрались копьями.
      Папа говорит, что копьем не дерутся, а «работают». Но мы все равно дрались. На нас были полотняные панцири и тяжелые шлемы, поэтому можно бить со всей силы.
      Но на этот раз я со всей силы не бью. Только по мишени. У мишени нет ребер. Поэтому Сфенел сегодня меня побеждает.
      Днем, когда солнышко совсем пригрело, в гимнасий зашли папа, дядя Капаней и дядя Эгиалей. Дядя Эгиалей и папа спорили, что лучше: лук или копье. Дядя Эгиалей сказал, что лук лучше. Только тетиву надо тянуть не от груди, а от уха.
      Он показал. Он попал. Дядя Эгиалей лучше всех стреляет. Говорят, он учился луку у бога Эрота. Я его спросил, а он сказал, что учился у Эрота, но не этому. А папа сказал «Гм-м».
      Зато папа лучший на копьях. Его никто не может победить. И он меня учит! Я тоже буду лучшим.
      А дядя Капаней говорит, что лучше всего не копье, а дубина. И смеется.
      А потом мы снова бегали, а дяди и папа спорили о железе. Я так и не понял, почему. Из железа делают украшения. У тети Эрефилы есть железное кольцо. А у тети Эвадны – браслет.
      Папа сказал: «Вот бы мне сотню парней в железе!» Зачем ему столько мальчиков с украшениями?
      Потом мы обедали, и папа сказал, что после обеда я не буду больше бегать, а пойду вместе с дядей Эгиалеем к дяде Эвмелу. Я спросил, пойдут ли с нами Сфенел и Ферсандр, а папа сказал, что нет.
      Я очень огорчился. Сегодня я не смогу победить Капанида на копьях. Он мой друг, но я не хочу, чтобы меня побеждали!
 
      * * *
 
      У дяди Эгиалея длинные ноги, поэтому он быстро ходит. Я так быстро не умею, а он смеется и говорит: «Догоняй!»
      Я догоняю.
      Сначала я догонял его у могилы Форонея (который огонь людям принес), но не догнал. Потом мы пошли к Критериону, где стоит большое каменное кресло. На это кресло иногда садится мой дедушка и судит разбойников.
      Я спешил. Но все равно не догнал!
      Тогда мы пошли к воротам Лариссы, где живет дедушка Адраст, но подниматься не стали, а свернули к Аполлону Волчьему. Там я почти догнал дядю, но он все равно меня опередил и первым пришел к Голове Медузы.
      Эта Голова – настоящая. Саму Медузу у агоры похоронили, а голову тут на память оставили, когда злой Персей ее убил. Медуза была хорошая. Она охраняла Аргос, а Персей был разбойником. Это он потом ванактом стал. И все равно его изгнали. За Медузу. Медуза, между прочим, – моя прапрапрабабушка (три раза «пра»!).
      Про Персея и Медузу у нас каждый мальчишка знает. А те, кто приезжает, думают наоборот и удивляются.
      Папа говорит, что у Персея все дети – разбойники. И внуки. И даже правнуки. Один Геракл хороший. А дядя Амфиарай говорит, что и Геракл плохой. Что ему лучше бы в колыбели умереть.
      Я сам слышал!
      Возле Головы Медузы я догнал дядю, но оказалось, что уже пришли. Пришли, так как дом, где живет дядя стоит совсем рядом.
      Я это совсем забыл, потому что редко здесь бываю. Тут чужие мальчишки. Они злые и никого не пускают. Их много, с ними даже втроем не справиться. Поэтому я хожу сюда только на дни рождения дяди Эвмела. Сам он к нам не приходит – не любит выходить из дому.
      Дядя Эвмел – очень старый, ему, наверное, сто лет. У него белые брови и совсем нет волос на голове. Некоторые мальчишки его боятся, но я знаю: дядя Эвмел очень добрый и хороший. Только больной.
      Говорят, он таким и родился. Он – младший брат дяди Эгиалея. Только дяде Эгиалею двадцать пять лет, а дяде Эвмелу – сто.
      Или сто двадцать.
      – Ты мне его на обед привел, братишка? Давненько человечинки не пробовал!
      Мне не страшно. Дядя Эвмел шутит. Он не ест людей. И мяса не ест. Только овощи – вареные.
      Дом у дяди Эвмела очень большой. Даже не один дом, а два, сверху и снизу. Это называется «этажи». Раньше я бывал только в нижнем доме, а теперь мы сразу же поднялись в верхний. То есть не "в", а «на» – на этаж. Второй.
      Поднялись – а там!..
      – Ну, смотри, смотри!
      Я стал смотреть. То есть вначале думал убежать, но потом мне стало стыдно. Я не должен убегать, даже если прямо за дверью сидит гидра.
      Настоящая!
      Одно хорошо – дохлая. И не вся, а только кости и кожа. И даже не кости, а что-то другое, но этого слова я не знаю.
      Про кости мне потом дядя Эвмел рассказал. Когда гидру убили, с нее сняли шкуру, высушили и опилками набили. Это называется «чучело». А все равно – страшновато.
      И если бы только гидра!
      – Это маленькая гидра, Тидид. Гидреныш. Та, которую Геракл убил, была втрое больше. Но и она – не самая большая.
      – Ты его не пугай! (Это дядя Эгиалей.)
      – А я не боюсь! (Это я – очень громко.)
      – А это зуб Кронова быка. Их уже нет – вымерли. Они до потопа жили. Большой зуб, правда? А это Сетов зверь из страны Кеми . Не бойся, не кусается!
      – А я не бо... Ой-й-й!
      (Это я руку в пасть засунул. А там – зубы. И острые!)
      – Хорош, а? А это...
      «Этим» была заставлена вся горница. И на стенах висело, и на полулежало. Кости, головы, щупальца сушеные, снова кости...
      А гидра – все равно самая страшная!
      – Дядя Эвмел, это ты гидру убил? Как дядя Геракл?
      И что я такого смешного спросил?
      – Ну, братишка, оставляю тебе этого юного героя. На съедение.
      Дядя Эгиалей уходит, а я остаюсь. И мне не страшно. То есть почти не страшно. Интересно, зачем он меня сюда привел. Гидру показать?
      – Ну, пойдем, Тидид!
      Оказывается, эта горница – первая. А за ней – вторая. Еще больше первой.
      Я думал, у дяди Эвмела во второй горнице тоже кости, а там оказались не кости, а камни. И дерево. И не просто камни, а идолы. Некоторых я узнал сразу. И Зевса, и Аполлона, и Гекату (у нее три лица, даже в темноте не спутаешь). А еще там были камни круглые и камни с ровными краями.
      На один такой камень я сел. А дядя Эвмел сел на треножник. У треножника тонкие ноги, но дядя Эвмел очень худой, поэтому он не упадет.
      – Ну вот, герой. Мы с твоим папой поговорили, и он согласился. Будешь учиться. Утром – в гимнасий, а после обеда – сюда.
      Такие слова следует обдумать. Я думаю.
      Долго.
      – Дядя Эвмел, я ведь и так учусь. В гимнасии. И еще меня папа дома учит. И дядя Капаней.
      – Учатся разному, Диомед.
      Я снова думаю. Мама говорила...
      – А я еще значки знаю. Которыми пишут. Не все, правда... Хочешь, дядя, покажу?
      – Хочу.
      Табличка, кисточка... Вечно я краской мажусь!
      – Это – «алеф», это – «бейт», это – «гимель». Правильно?
      – Правильно, Тидид! А откуда они взялись?
      Он снова улыбается – хитро. Думает, не знаю.
      – Эти значки сидонские. Сидон – это город такой за морем. А страна называется Финикия. Там эти значки придумали, а мы их себе взяли. Чтобы писать. В Сидоне еще пурпур делают. Из лягушек.
      Почему дядя уже не улыбается? Я что-то не то сказал?
      – А ты действительно молодец, парень! Эгиалей был прав. Ну, пойдем.
      Оказывается, за второй горницей есть еще третья! третьей горнице – снова камни. Но другие. Гладкие, с рисунками и значками. И доски – тоже гладкие и тоже с рисунками. И свитки – один на другом.
      Наверное, дядя каждый день письма получает!
      – Знаешь, что это?
      «Что это» на столе. Большое, из бронзы. Круглое.
      Щит?
      Я уже хотел сказать про щит, но не стал. Щит слишком большой. И неровный. На нем что-то нарисовано. Даже не нарисовано – из бронзы вылито.
      На щитах всякое рисуют. У моего папы на щите – звезды и луна. Папа называет луну Глаз Ночи. У дяди Капанея на щите – воин с факелом. А у дяди Полиника на щите богиня Афина и он сам. Его богиня за руку держит. Только у дяди Амфиарая на щите ничего нет. Черный – и все.
      У меня тоже есть щит, но еще не настоящий – маленький. На нем кабан нарисован. Это папа так решил.
      Только этот щит какой-то непонятный. Таких щитов не бывает! Может, это щит киклопа? Какой-нибудь киклоп потерял, пока нашу Лариссу строил?
      Наклонился я, пальцами до бронзы дотронулся. Ага! Кажется, понял. Это вроде как гора, это – река. А это – море. Вот и кораблик. А это что? Тоже гора. И домик. А вот еще домик!
      – Это наш мир, мальчик. Точнее, Номос.
 
       СТРОФА-II
      – А еще дядя Эвмел мне про богов рассказывать будет. И про героев. И про потоп расскажет. И про то, что до потопа было!
      Сфенел морщится, хмурится...
      (Точно как дядя Капаней! Только у Сфенела бороды нет, чтобы ее на пальцы накручивать. У дяди Капанея борода – черная. У папы тоже черная, но короткая. А у дяди Полиника – светлая, почти белая.)
      – А папа говорит, что воину это все знать не надо. От такого жуки в голове заводятся.
      Я осторожно трогаю голову – на всякий случай. В глубине души я почти согласен с Капанидом. Копье – понятно, и колесница – понятно. И как прятаться – тоже понятно. Без такого и вправду не повоюешь. А боги-герои, да еще значки для письма в придачу...
      – Так папа решил, – вздыхаю я. – Значит, нужно.
      Сфенел оглядывается (незачем – пуста наша Глубокая, никого, только взрослые), шепчет баском:
      – А мой папа сказал, что тебя хотят царем сделать. Ну, басилеем . Потому и к дяде Эвмелу послали. Папа тебя жалеет, говорит, что басилеем быть плохо.
      Тут уж и спорить не приходится. Дедушка Адраст даже не басилей – ванакт, а значит, всем царям – царь. Поэтому из дому, из дворца то есть, почти не выходит – все на троне сидит.
      Думает.
      И еще царю одному ходить не положено. И самому колесницей править – тоже. И еще его все ругают. Скукота!
      Дядя Капаней умный. Его дядя тоже басилеем был, а он взял и отказался. И правильно сделал. И я откажусь!
      – А мы в гости уезжаем, – внезапно сообщает Сфенел. – В Лерну, к дяде Гиппомедонту.
      От зависти я не могу даже сказать «Ух ты!». Наконец вздыхаю...
      – Ух ты! А когда?
      – Послезавтра вроде.
      Да, завидовать нехорошо. Тем более лучшему другу. И в особенности Капаниду. Это я понимаю, но...
      Мне уже шесть лет, скоро совсем взрослым стану, а почти еще ничего не видел. В Тиринфе гостил однажды, в Трезенах – и все. Впрочем, в Трезенах не считается. Мне тогда всего два года было.
      А все потому, что папа все время куда-то ездит. Ездит – а меня с собой не берет. Даже в Тиринф, хоть это и рядом совсем. А не берет он меня из-за кровников. Кровники – плохие, они могут зарезать из-за угла. Даже маленького мальчика. И девочку тоже.
      На папу пять раз нападали, но он всех их убил!
      – Ну, ты там это, Капанид, – я отворачиваюсь, делая вид, что смотрю на знакомую черепичную кровлю храма Трубы (старая черепица, под ногами лопается), – гидру увидишь, запомни какая. Хорошо?
      Сфенел-то запомнит. А я?
 
      * * *
 
      – Ойнид, ну послушай меня! Хоть однажды в жизни послушай!
      На этот раз точно – не сон'
      Мама!
      Кричать нельзя, о маме никто не должен знать. В моей спальне никого, значит, она в большой горнице за дверью...
      – ОНИ что-то задумали. Семья... Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!
      Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать...
      Ой как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.
      – Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?
      – Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.
      У мамы такой голос... О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!
      – Ну, ты прямо как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры !
      – Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься...
      Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.
      – Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким...
      – Ты?!
      Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.
      – Ты думаешь, если я... – ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я... такая... Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю...
      Дальше подслушивать нельзя!
      Нельзя!
 
      * * *
 
Элек натис энки да
Нори люко тане фо.
Эгис ране зала те
Ону вадис карину.
 
      Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с Детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.
 
Адо элек токани
Зайни геро умифо.
Тойно гале арита
Велу рато тане фо.
 
      Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но...
      Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!
      И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!
 
       СТРОФА-III
      – Ну что, Диомед, собрался?
      Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное... Да зачем его брать – остальное?
      – Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.
      Шляпа – широкополая, на самый нос налазит – и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!
      В Лерну едем. Гидру смотреть.
      Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!
      – Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..
      Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.
      – Папа, а мы через Диркские ворота поедем?
      – Через Диркские.
      Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии...
      – А вожжи подержать дашь, папа?
      – Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии...
      Хейя-а-а!
      Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.
      Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!
      Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!
      Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.
      А гидру я все равно посмотрю!
 
      ***
 
      Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...
      Это не я, это колесница так стучит.А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух».
      Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная.А уж если под уклон... Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.
      – Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. .И на дорогу смотри, на дорогу!
      На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно.Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть...
      (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц... Бух!)
      – А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!
      Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули...
      Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает...
      (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...)
      – Ну, хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?
      Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?
      – Папа, а это боевая колесница? Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).
      – Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.
      – То есть как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!
      Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах, – между собой. На то и война.
      – Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли... Любой сотник из Баб-Или или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся...
      Странно, кажется, папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?
      ...А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!
      (Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)
      – Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?
      – Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом...
      (Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)
      – ...и еще луком, как дядя Эгиалеи!
      – Эх, ты! – Папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..
      Дедушка Адраст? А при чем здесь...
      (Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)
      – Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?
      Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть маленький, конечно. И в повозке не так трясет...
      – Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду. (Бух! Бух! Ай!)
      – Ну давай! А может, еще ходу прибавим?
      Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!
 
      * * *
 
      – Славную петь начинаю Сантиду-Афину, С хитроискусным умом, светлоокую, с сердцем немягким, Деву достойную, градов защитницу, полную мощи, Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион...
      Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И папа разговаривает, и дядя Гиппомедонт, и дядя Капаней, и дядя Полиник...
      ...Он тоже к дяде Гиппомедонту приехал. И Ферсандра привез. И не только он – дядя Мекистий тоже здесь. И Эвриал, его сын, тоже приехал.
      Дядя Мекистий очень похож на дядю Эгиалея. Такой же длинноногий. А Эвриал – коричневый. Это он в маму. Его мама – коричневая. Ее из-за моря привезли.
      Правда, папа говорит, что не «коричневая», а «смуглая». А по-моему, все равно – коричневая.
      – Микены? С Эврисфеем лучше не разговаривать... – Атрей, лис старый, не захочет... – Через Кофрея. Он там фсем крутит, таром что глашатай!..
      – ...Из головы он священной родил ее, в полных доспехах, Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленье Всех охватило бессмертных...
      Интересно, Сантида не обидится? Наверное, нет, ведь жертву ей принесли, и еще какую! Быка, телку, трех баранов. И вина – пифос целый. До сих пор запах стоит.
      .. Дядя Мекистий тоже брат дедушки (не двоюродный – родной). И тоже не старый. А его сыну всего шесть лет. Как и мне. Только я не коричневый.
      – Я поеду, Полиник. Не удастся через Копрея, попытаюсь через Фиеста.
      – Ты, Ойнид, острожнее. Фиест такая сволочь!
      – Зато продажная!
      – Тише, о богоравные басилеи!
      – Сам ты богоравный басилеи!
      – ...Пред Зевсом эгвдодержавным
      Прыгнула наземь она из главы его вечной, Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой Заколебался великий Олимп, застонали ужасно...
      А храм здесь тесный. Правда, и народу полно. Папа, дяди, их тети... Все приехали. Только мамы нет!
      ...Да еще мы – Капанид, Ферсандр, Эвриал, Полидор. Ну и я, конечно.
      И еще жрецы. И слуги. И еще кто-то...
      И все равно храм тесный! И стены давно не красили. И в потолке – дырка. И как только Сантида не обижается? Я бы обиделся!
      – Партенопей согласен. Остается Амфиарай. Без него Адраст не решится.
      – Трус этот Вещий!
      – Тише-тише, Капаней! Он не трус, он просто ждет, пока Адраст к Гадесу...
      – Эй, не поминайте! С Амфиараем, ребята, мы вот что сделаем...
      – ...Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло море И закипело волнами багровыми; хлынули воды На берега. Задержал Гиперионов сын лучезарный Надолго быстрых коней...
      Жаль, нам, маленьким, разговаривать нельзя! Ничего, с Полидором мы уже договорились. Пир начнется, по первой выпьют, флейтисток позовут, нас выгонят...
      И Полидор нам гидру покажет!
      Полидор очень толстый – как и дядя Гиппомедонт. Зато у него есть серебряный обруч. Он его в волосах носит. Такой обруч есть и у дедушки Адраста. Но не серебряный – золотой.
      Потому что дедушка – ванакт!
      – Тумаешь, она согласится?
      – Эрифила? Да она за твое, Полиник, ожерелье сама ножки разведет. Каждому по очереди...
      – Тише! Дети тут! Эрифила-то согласится, но нам же не ножки нужны. Ножки ее, хе-хе, как у сороконожки...
      – Мекистий!
      – Да ну вас, завели! Ладно, так и сделаем. Как говорит в Аиде мой прадедушка Тантал: «Попытка – не пытка». – Эй, богоравные, давайте-ка споем! Зря, что ли, жертву приносили? Сейчас, когда он про «радуйся» начнет.
      – Капаней, пасть на ширину колчана!
      – И-и-и раз!
      – Р-р-радуйся мно-о-ого, о до-о-очерь эгидодержав-ного Зевса-а-а-а-а!!!
      Ой, мои уши! Сейчас оглохну. И жрец оглохнет. И тети оглохнут!
      – Ныне ж те-е-ебя помяну-у-ув, к тр-р-ра-а-а-апезе мы-ы-ып-р-р-риступа-а-а-а-а-а-аем!!!
      Ну вот, и жрец не выдержал – за голову схватился. А крыша? Не развалилась? Не иначе, сама Сантида поддержала!
      Смеются – все смеются. Мой папа, дядя Капаней (ух, раскраснелся!), дядя Полиник, дядя Мекистий... И мы смеемся. И даже жрец.
      А может, мой папа – еще маленький? И остальные – тоже?
      Ну ладно. Пора и к трапезе (к тр-р-ра-а-а-апезе!!!) приступать.
      Проголодался!
 
      * * *
 
      Флейтисток не звали и не пили даже.
      Зато нас выгнали – почти сразу. Вот только барана доели. У дяди Гиппомедонта самые толстые бараны в Ахайе. И сам он самый толстый.
      (Это я шучу. Дядя Гиппомедонт – хороший.)
      В общем, выгнали. Выгнали – и даже двери заперли. И всех теть выгнали. То есть не выгнали – их тетя Клея, дядина жена, ковры смотреть пригласила.
      И хорошо. А мы пошли гидру искать!
      Дом дяди Гиппомедонта на холме стоит. Почти рядом с храмом Сантиды. С холма даже море видно. Море – направо, а прямо – болото. Алкиония называется. Вот мы туда и пошли.