Идти далеко не пришлось. Знакомый стол, на нем щит медный, а на щите – горы, домики, реки, маленький кораблик...
      Наш мир.
      Номос!
 
      Служанка, наверное, думала, что я до утра не вернусь, и привела своего конюха прямо к нам. Дверь, что она щеколдой изнутри закрыла, я вышиб (тоже мне дверь!), на конюха и смотреть не стал – он и сам в окошко выпрыгнул, голозадый, а у служанки, как она заикаться чуть поменьше стала, поинтересовался лишь, все ли с девушкой в порядке. Оказалось, в п-п-порядке. П-п-помылась. П-п-поела самую малость. П-п-попила. Сп-п-пит.
      Ну и пусть себе спит! Я тоже додремал до утра, затем плащ прихватил, велел дверь починить и убежал.
      В лес.
      А Сфенел говорит, что всех моих служанок вместе с привратником и поваром надо повесить – на потолочных балках. Может, и вправду?
      Почему многие леса боятся? Года два назад погнали нас, эфебов, в самую глушь – за реку Инах, к Немее. Конечно, это для Арголиды глушь, а для Аркадии или для моей Этолии – чуть ли не двор проходной. Хотя это еще как посмотреть. Там ведь, у Немей, еще лет тридцать тому львы жили! Пока дядя Геракл не пожаловал.
      Задание простое было – неделю в лесу просидеть, костры не жечь, себя не выдавать. И не попасться – другие эфебы по лесу ходят, следы ищут. Поймают – вздуют от души. Кое-кого поймали – вздули. Ферсандра поймать не смогли, зато потом искали два дня. Нашли – а он зеленый, как дриада какая-нибудь. Зеленый – и молчит. То ли от голода (это в лесу-то голодать!), то ли от самого леса. вот чудик!
      А я бы в том лесу и месяц просидел! Только без костров холодно.
      И действительно, где еще подумать можно, чтобы не мешал никто? Ни пеласги, ни друзья-приятели, ни стража ночная, что прямо в полночь орать начинает: «Спи-и-и-те спокойно-о-о-о, жители сла-а-авного Аргоса-а-а!». А в лесу – благодать! Тем более и костры жечь можно, не запрещает никто.
      А таблички с папирусами мне в лесу не нужны. Память хорошая, могу прямо на земле всю нашу Ахайю нарисовать – и реки, и города, и берег морской, и горы. С этого я и начал.
      Ночь. Костерок погас, и даже угли уже не светят. Хорошо, что осень теплая, а то я сгоряча не тот плащ захватил. Надо было пастуший брать, из шкур козьих, а я обычный взял – серый, эфебский.
      Ночь...
      – Мама, тогда под Фивами... Папу нельзя был спасти? Я уже тебя спрашивал, а ты так и не сказала... Мама!
      – Он был смертельно ранен, сынок. Ни один знахарь не помог бы. Даже Асклепий...
      – Асклепий? А ты, мама? Я знаю – нельзя, но ведь... Ты его любила, мама! Мама, почему ты молчишь? Ведь ты же ИХ не боишься?
      – ИХ, сынок? Не их, НАС... Не боюсь. И не люблю. МЫ, Семья и все остальные – не люди, Диомед...
      – Знаю, мама.
      – Люди могут ненавидеть, могут любить. МЫ тоже можем любить, но не друг друга. Вначале кое-кто из Семьи пытался, как и люди, жениться, детей заводить. Дети-то заводились, а любви не было. А потом поняли – МЫ не любим своих. У отца полно детей, но они либо от людей, как у нас говорят, от «земных» женщин, либо он просто брал НАШИХ женщин силой. Или обманом. И не только он... Знаешь, у тебя был брат, Диомед. Я тебе еще не говорила...
      – Б-брат ?! Мама! Но почему ?..
      – Он давно умер. Давно-давно, за много лет до того, как мы познакомились с твоим папой. Его звали Эрихтонии, он родился в Аттике, и я его очень любила. Его – но не его отца.
      – Тебя... тебя на нем женили? На этом отце?
      – Сынок, сынок! Не женили, а выдали замуж. Только меня не выдавали. Отец запретил, ему предсказали, что мой сын станет сильнее отца. А если отец – из НАШИХ, представляешь, что может быть? Поэтому я – Дева. Мне просто нельзя выходить замуж. А тогда меня изнасиловали...
      – Мама-а-а! Я... Я его...
      – Не надо, сынок! Я с ним сама потом рассчиталась. Теперь он хромой, уродливый... и детей у него уже не будет. А тогда... Я была совсем девчонкой, а он – мой родич, старший родич, я ему доверяла. Он просто набросился на меня, как мерзавцы, которых ты разогнал, на ту бедную девочку. За меня некому было заступиться... Сын мой родился страшным: наполовину человек, наполовину – дракон. Он не стал НАШИМ, хотя и мог бы, ведь он НАШ ребенок. Отец – МОЙ отец – не позволил. Но я очень любила моего Эрихтония, он стал царем, басилеем Афин, все его очень любили, а когда умер – долго плакали...
      – Я... Я не знаю... Значит, ВАШ сын – не обязательно такой, как ВЫ? Как же так ?
      – Потом, сынок, потом... Расскажу как-нибудь. Дети Семьи – не всегда НАШИ, а дети людей не обязательно уходят к Гадесу. Особенно те, у кого есть НАША кровь...
      – Но папа...
      – Хочешь правду, Диомед? Тидея можно было спасти. И даже, может быть, сделать НАШИМ. Но не его – его безумие. Понимаешь?
      – Значит, правда? Он... Он сошел с ума?
      – Его безумие все-таки вырвалось – как зверь из бронзовой клетки. Вырвалось – и само стало Тидеем. Он так и не смог прорваться через огонь. Я знаю, ты пытаешься... Будь сильным, сынок! Отец хотел, чтобы бессмертным стал ты...
      – Не хочу! Не хочу! Не хочу быть таким, как ВЫ! ВЫ! Дядя Капаней был прав, прав!..
      – Не плачь, маленький, не плачь...
      – Я не плачу! Не плачу. Но, мама, почему?..
      Костер давно погас, на востоке, над недвижными кронами старых грабов, уже белеет. Не сплю. Ночь...
 
      * * *
 
      Домой я вернулся вовремя, как раз чтобы столкнуться возле дверей (починили-таки двери!) с гонцом от дяди Эгиалея. Вот чудеса! Зачем гонец, я и сам все знаю. На пятый день, в полдень, в Пелопсовых Палатах. Хитон, серый плащ, меч при поясе. Ну и то, что я придумал, само собой.
      Как бы не так! Не серый плащ, а фарос. И не меч – кинжал парадный, в золоте который. И диадема. Диадема?
      Пока я моргал, гонец дальше побежал, а я у дверей починенных остался. С открытым ртом. Фарос я сразу нашел – отцовский. Хорошо хоть я его раз в год надеваю, поэтому стирать не надо. И кинжал есть с ножнами в золоте. Дрянь ножик, от лезвия труха одно осталась, зато рукоять тем же золотом сверкает. Это еще прадеда – Портаона. Того, от которого мне и меч достался А вот диадема... Отцова – серебряная, давно в храме Афины-на-Лариссе лежит. Да и зачем мне она? Даже по праздникам не надеваю. Ладно! Пока я вепрем эрифманским по дому метался, мне служанка пыталась про кого-то что-то объяснить. Мол, три дня полежала, поплакала, молока козьего попила, потом ушла. И все благодарила, все обещала богов за «господина» молить. Только уже на улице понял, про кого речь была. Понял – и забыл почти сразу. Отлежалась девчонка – и хорошо. А что богов молить станет, так тоже неплохо. Всегда приятно, когда за тебя богов молят!
      А ведь ей ВСЕХ мужчин любить положено! Как же это можно, чтобы ВСЕХ?
 
      * * *
 
      – Радуйся, ванакт Адраст, богоравного Талая сын, Аргоса владыка богоравный! Диомед сын Тидея по божественному повелению твоему к стопам твоим припадает! Да будет власть твоя вечной, вековечной!
      Уф, не перепутал! Во всяком случае, если и перепутал (то ли «вековечной», то ли «на все века»), то дед и виду не подал. Он вообще виду не подал – и бровью не двинул. а даже позавидовал. Ведь трон каменный, жесткий, каково сидеть на таком? А дед может часами не двигаться – сам видел! Сидит в золотом венце, в пурпурном фаросе, жезл (тоже золотой – тяжелый!) в деснице зажал – и царствует. Не каждый день, понятно – по праздникам, когда в Новый Дворец все приходят. Поздравлять. Или в храм собираются – к Зевсу Трехглазому. Там тоже трон имеется. Теперь в Тронном зале пусто, и факелов всего два – по бокам, и стражников в латах золоченых – тоже двое. Ну и мы, ясное дело. Я и дядя Эгиалей.
      Вот почему фарос был нужен вкупе с диадемой! То есть с диадемой я так и не понял. Зачем мне она?
      (Диадему я у Капанида взял. Его самого не застал – в гимнасии Капанид, так я управляющего, который над домом главный, попросил. Тот мне вначале золотую совал – самого Анаксагора-ванакта, но я вовремя вспомнил, что мне серебряная требуется. А если бы не сообразил и в золотой пришел? Вот смех!)
      Я ждал. Каменной статуей молчал царь Адраст. Наконец...
      Тихий вздох. Бледные губы чуть дрогнули.
      – Радуйся и ты, Диомед сын Тидея, наследник калидонский, мой любимый внук...
      Наследник калидонский? Диадема! Ах, вот оно что! В первый раз дед меня так назвал. Впрочем, говорим мы с ним редко. Раз в год.
      – Докладывай! – это дядя Эгиалей. Шепотом. Хорошо, что он успел предупредить. И что в Тронный зал пойдем и что дед сам мой план послушать захотел. А то бы я точно подумал, что дед о Калидоне спрашивать станет.
      (Наследник калидонский? Да что случилось-то?)
      А вот и столик несут. Это уже для меня. На столике доска каменная, а на доске той – рисунок знакомый. Не весь Номос, правда, а только наша Ахайя. А рядом – часы песочные. Они – тоже для меня, чтобы времени не тратить и все доложить успел.
      – Приступай...
      Это тоже дядя. Говорит, а сам часы переворачивает.
      Эх, если бы я с самого.начала знал, где говорить придется! Если...
      Все! Время пошло!
      – Богоравный ванакт! Старший эфеб Диомед получил задание подготовить план захвата Фив Беотийских, называемых также Семивратыми...
      Боги! Что я подумал, когда значки на остраконе разобрал! Еще до конца не дочитал, а столько всего вспомнить успел! Столько всего...
      Фивы!
      " – Я, Адраст, сын Талая...
      – Я, Амфиарай, сын Оикла...
      – Я, Гиппомедонт, сын Сфера...
      – Я, Тидей, сын Энея..."
      « – На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»
      «-Это ловушка, Ойнид!..»
      ...Сначала о том, кто и как в Фивах правит. Недаром я Ферсандра расспрашивал! Басилей Лаодамант: характер, привычки, способности. Потом – Тиресий-прорицатель, слепец-скопец, без которого в Фивах и вороны не каркают. Затем – басилеево войско, Серебряные Палицы, дружины гиппетов, эфебы, укрепления. Ну а за всем этим – ошибки Семерых: медленное выдвижение, разделение на отряды, беспорядочный приступ...
      И тут я похолодел. Про ошибки я должен был дяде Эгиалею рассказывать! Ему, а не деду! Ведь кто тогда войско вел? Кто папу и всех остальных погубил?
      Холодны были глаза Адраста Злосчастного, и не было в них ничего – ни интереса, ни гнева. Но я знал: дед помнит! Помнит, не должен забыть! И кто ему сейчас про Фивы эти проклятые рассказывать будет? Мальчишка, которому на войне и десятком калек командовать не поручат? Наследник неизвестно чего с чужим венцом на голове – а песок сыплется, сыплется... Эх, пропадай. Собака Дурная!
 
      * * *
 
      – Капанид! Эй, Капанид!
      Пахнет сеном, конским потом и почему-то благовониями – чуть-чуть. Тихо, кони сеном заняты, в маленьких окошках сумрак вечерний...
      Дома Сфенела не оказалось. Собственно, я забежал венец управляющему отдать, а потом понял – надо с Капанидом поговорить. Просто так, ни о чем. Или даже выпить-чуть-чуть...
      ...Ничего не ответил мне дед, ванакт Адраст Злосчастный. Выслушал, ни о чем не спросил, кивнул. Все!
      – Капани-и-ид!
      Здесь он где-то! Управляющий точно сказал: лошадей пошел смотреть. Ведь завтра Сфенелу колесницу гонять! И дядя Эгиалей там будет, и все будут.
      ...Ас дядей мы потом долго говорили. Долго! И не зря! Понял я...
      – Сфенел, даймоны тебя!..
      Конь, тот, что рядом стоял – вороной красавец с длинной гривой, – удивленно покосился, мотнул головой, снова в сено уткнулся. И действительно, ходят тут всякие, голос повышают!..
      Тут никого, а там, у окна...
      – Здесь я, Тидид! Я...
      Отозвался!
      – Ой!.. – это уже я (отворачиваясь).
      – Ай! – это она.
      Да-а-а... Как говорит дядя Эвмел, муза, воспой! Муза, воспой Капанида Сфенела, гиппета из первых знатных мужей аргивянских, божественной крови владыку! Много имеет он стад, много тучных полей и угодий. Всем он велик, многомощен – но с дулькой сбежал на конюшню. Горниц, видать, не хватило в именье его многошумном...
      И это же какая муза такое должна воспеть?
      – А я... А я думал, ты позже...
      Хитон он уже накинул – в отличие от нее. Опять – только браслеты на руках!
      – Капанид! – Мы... Мы вот... – Радуйся, богоравный Диомед!
      Хоть бы не пищала так! А хитон, кажется, она и надевать не собирается. Да и где тот хитон? Неужели такой и пришла? В браслетах?
      – Ничего, Капанид, просто погулять думал.
      – Так погуляем! – почему-то с облегчением отзывав ется мой друг (ба-а-асом). – Мы просто... А ты не?..
      А при чем тут, интересно, я?
      На этот раз наша Глубокая пуста. То есть не совсем, конечно. Еще рано, открыты ставни, соседская рабыня кувшин с водой от колодца несет. Зато пеласгов нет, и драться не надо, можно просто гулять – сначала от Трезенских ворот к храму Трубы, потом от Трубы к воротам. Гулять, болтать о пустяках...
      ...А план войны у дяди Эгиалея давно готов! Прямо он не сказал – но намекнул. И план этот чем-то на мой похож. А чем-то и нет. А чем именно – не у дяди же спрашивать!
      Тайна!
      А еще он сказал, что венец, тот, что я у Сфенела взял, – не зря. Будущий басилей калидонский должен не только мечом махать и на колесницах гонять. Вот и решили меня проверить.
      Обидно? Обидно, конечно. Но с другой стороны, на что я рассчитывал?
      Ах да, замечтался! О чем это Капанид? Неужели о дульке?
      – Она, понимаешь, в храм возвращаться боится. Там главным жрецом Стрепсиад, злой, как собака... То есть я имел в виду...
      – Понял, – кивнул я. – Как дурная этолийская собака.
      Смутился, бедняга. Неужели думает, что я обижусь? Ладно, пусть смущается, это ему за дульку! Ишь, Приап Конегривый!
      ...И ведь что интересно? Мы с дядей о дорогах немного поговорили – тех, что в Фивы ведут. Когда я (лавагетишка сопливый!) свой план измышлял, то исходил из того, что война начнется сейчас, осенью-зимой. Потому и дороги проходимые выбирал. А дядя... Он те же дороги выбрал! Значит, осень и зима? Но ведь осень уже началась!
      И кто мне скажет, почему в храме Афродиты Горы главным жрецом какой-то Стрепсиад? Мужчина, в смысле. Гермафродит нашелся, понимаешь!
 
      * * *
 
      Думал, война приснится. Зря, что ли, я четыре дня только об этих Фивах и размышлял? А если не война, то все премудрости, мою бедную голову забившие. И что же? Вместо Фив, вместо семи ворот, вместо Серебряных Палиц (лучшая сотня басилеева!) дорог, крепостей приграничных, Тиресия Боговидца (вот бы с кем поговорить!), приснилась мне дулька.
      Та самая, в браслетах.
      Будто лежу я в горнице, светильник в углу чадит-помирает, а она входит и голосишком своим писклявым...
      – Радуйся, богоравный!..
      – ...Радуйся, богоравный!
      Что за Танат? И во сне эхо?
      – Господин Диомед, я...
      Пока глаза продирал, пока пальцы знаком-оберегом складывал, понял – не сон. Вот светильник догорает, а вот и...
      – Сгинь!
      Не сказал – подумал. В окошко взглянул – темно. На дульку посмотрел – на ней хитон тканый, в серебре (уж не из Капанидовых ли сундуков?). А как звякнули ее браслеты, так я и проснулся.
      Окончательно.
      – Ты... Ты чего?
      И увиделась мне веревка. Та, на которой я служанок вкупе с привратником повешу. Прав Сфенел, надо! И действительно, спит себе господин Диомед, от трудов праведных, Ареевых, отдых вкушает...
      – Я... Я пришла любить тебя, господин...
      Фу ты!
      – К Капаниду иди! – буркнул я, на левый бок поворачиваясь. – К богоравному Сфенелу. На конюшню. В стойло...
      Ох, узнаю, кто ей двери ночью открыл! .
      Лег, покрывало на голову накинул... Что такое? Неужели плачет?
      Плачет!
      Почти так же, как когда пеласги-ублюдки ее насиловали. Я даже испугался.
      – Ты... Не надо! Не надо!
      Пока усадил, пока воды принес вкупе с полотенцем, пока себе водой в лицо плеснул...
      – Я... Я пришла любить тебя, богоравный господин Диомед! Я должна любить тебя! Я – рабыня Афродиты Пенорожденной, мне так приказали...
      Бормочет, слезы полотенцем утирает – и на меня смотрит. Мне даже не по себе стало. Или я ей не то брякнул спросонья? А ведь точно! Зря это я стойло помянул!
      – Как тебя зовут?
      – Амикла, господин Диомед! – сказала и потянулась – ближе, ближе. – Меня из Амикл сюда продали, поэтому зовут так. Я – иеродула, раба Киприды , я должна любить всех мужчин...
      И вдруг почудилось – не то эта девочка сказать хочет. Совсем не то! Будто рот одно говорит, а глаза – другое совсем.
      – Я... Я красивая, господин Диомед. Я умею мужчин любить! Я все умею!..
      А хитон уже на полу! Когда только успела? Улыбнулась сквозь слезы, вновь вперед подалась.
      ...А я стою себе столбом. И не потому, что не знаю, чего с дульками этими делать. Ночуют у меня порой – и дульки, и свободорожденные (и богоравные – иногда). Да только...
      – Я все умею, господин! Я все умею...
      ...Не все! Не засветится ее кожа, не унесет меня ночным ветром над безмолвным лесом, не плеснет в глаза кипящим серебром... Потому и не задерживается здесь никто. Уходят! И уже слушок ползет-извивается: Диомед, Собака Этолийская, лошадей только любит. А о девчонок сандалии вытирает.
      Но ведь неправда это!
      – Я... красивая...
      Тихо так сказала, безнадежно. Как в тот миг, когда пеласгов умоляла.
      И уже не знаю, кого винить? Закляли меня, что ли? Ведь красивая девчонка, таких не на каждой улице встретишь! Другой лишь заметит – на колени упадет. А я... Груди вижу (маленькие, обвислые немного, на левой – родинка), синяки на ногах, на щеке – царапина, еще не зажила. И пупырышки на животе...
      – Я... Я и танцевать могу! Я хорошо танцую...
      – Сядь!
      Понял – ничего с собой не сделаю. Ни-че-го! И она ничем не поможет. Ведь что осталось от тех девчонок, что ко мне приходили? Помню только: одна пыхтит, другая вертится, у третьей изо рта пахнет...
      Думал сперва – просто так Светлая сказала. Просто так...
      «...Ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить».
      – Слушай, Амикла, а чего ты в храм боишься возвращаться?
      Шморгнула носом (нос короткий, маленький, куда там Капанидову!), плечиками дернула:
      – Не хочу, чтобы высекли! Я ведь повеление Пеннорожденной нарушила. Нам всех мужчин любить приказано, понимаешь? Всех! А те господа, ну, которые тогда...
      – Те ублюдки, – с удовольствием поправил я.
      – Я их всех любила! Честно! А они... они не очень меня любили. Они силой заставляли, били. Силой нельзя – ведь это же любовь! Плохие они!.. Но все равно, я должна их любить!
      – Ну и богиня! – вновь не утерпел я. – Сама бы попробовала!
      – Ты не понимаешь! – Амикла вскинулась, вновь шмыгнула носом. – Когда я их люблю, я и есть Афродита! Настоящая! Это она любит – ну, и я немножко... А я их не смогла больше любить. И еще я не принесла серебра богине, а я должна каждый вечер серебро в храм приносить, которое мне за любовь дают. Много серебра... Поэтому я обязана рассказать это господину Стрепсиаду, а он должен высечь меня перед алтарем. Больно высечь! А я не хочу! А хочу господина Сфенела любить. И тебя тоже! Только тебя больше...
      Я прикрыл глаза – на миг, всего на миг. Нет, не блеснет серебро, не засветится, не унесет над ночным лесом. Просто девчонка, исцарапанная, в синяках, с родинкой на левой груди. И я – истукан деревянный.
      – Я... Я всех люблю, господин Диомед. А тебя... А тебя тоже люблю... Ты... Ты не делай ничего, ладно? Просто ложись, я тебя любить буду...
      Потянулась ко мне, коснулась губами плеча... шеи... груди... повязки на руке...
      Афродита! Бедная маленькая Афродита с пупырышками на коже. Богиня, которая боится, что ее высекут...
 
       СТРОФА-II
      – Завтра на рассвете – у алтаря Реи. Оттуда – бегом, в полном вооружении, затем – учебный бой... Старший эфеб Диомед, ко мне!
      Сегодня занятие ведет Эматион. Правда, занятием это и не назовешь. Копье, лук (опять промахнулся!), подгонка панциря. А вот завтра!.. Мне же сотню дядя Эгиалей обещал! Моя сотня против... Интересно, против кого?
      – Тидид, ты остаешься в городе.
      Что-о-о-о?
      – Приказ лавагета. Из города не выезжать, ночью оставаться дома. Повторить!
      Повторяю. Повторяю – а сам еле на ногах стою. Да как это? Мы ведь готовились, столько готовились! Мне уже сотню обещали!
      – Р-р-разойдись!
      Хвала богам! Теперь хоть спросить можно. Да что толку? Эматион только руками разводит.
      – Сам не понимаю, Тидид! Мы же должны были друг с другом воевать – моя сотня против твоей. Мы с твоим дядей три дня по лесу ходили, рубежи намечали! Может, из-за того, что ты руку порезал?
      Я не знаю, он не знает. Кого спросить? Дядю Эгиалея? Так он как раз этим утром уехал.
      Вот не везет!
      ...И ничего я не запомнил после той ночи. Только родинку и то, что дышала эта девчонка быстро-быстро. А груди – вверх-вниз, вверх-вниз. А потом стонала – тихо так...
      Не запомнил – и не почувствовал.
      Наверное, она поняла. Утром ушла, даже не простилась...
 
      * * *
 
      – Тельхины и гелиады...
      На этот раз дядя Эвмел устроился не на привычном треножнике, а в кресле. Здоровенное такое кресло, прямо как трон дедушки Адраста. Только деревянное. А вместо ножек – лапы с когтями.
      – Тельхины... – я задумался. – Тельхины – темные, Дети подземных богов. Гелиады – дети солнца. Это названия двух племен, которые до людей жили. До нынешних яюдей. Считается, что они погибли еще в Золотом Веке. Они очень много знали, а тельхины умели делать самодвижущиеся вещи. Такие вещи называли «автоматами». В легендах говорится, что автоматы придумал Гефест, но это не так...
      – Четыре дня в городе. Нет, я и раньше подолгу из Ареса не выезжал, но одно дело по своей воле дома сидеть, совсем другое – по приказу. Так и хочется разбежаться – и лбом в ворота. А потом – в лес.
      Тоска!
      – Достаточно, мальчик! Теперь о Номосе. Сначала о нашем.
      А дядя Эвмел как почувствовал. Каждый день к себе зовет, папирусы с табличками глиняными в нос тычет. А вот сегодня решил испытание устроить. За все годы сразу.
      Недаром о Номосе спросил!
      – Номос – название части мира, дядя. Считается, что весь мир состоит из трех... Нет, не из частей! Мир имеет три... состояния. Первое – Космос, это все Номосы, похожие на наш. В них живут люди – или могут жить. Второе состояние – Номосы богов, их еще называют «тонкими» Номосами, или «эфиром». Но слово «эфир» неправильное. И есть еще третье, о нем я ничего не знаю.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.