Глянь: как лезвие, остер

Край земли.

Мчится всадник, буйн и скор,

Там вдали.

Мчится он по лезвию

Все кругом:

Обскакал бы жизнь мою

На лихом!

Я спешу наперерез…

Я – все здесь. Он – все там!

Дух чудес,

Заверть, вьется по степям…

Там, в далекой дали,

Перерезаны жилы мои.

Я не вижу, не знаю,

Только чую, —

Истекаю

Там вдали, за тридевять земель…

На смертельную рану мою

Я скачу посмотреть.

Ошалелые тройки гублю, —

И кого мне жалеть?

На смертельную рану мою —

Там вдали – посмотреть!

– Этих вражьих равнин

Неоглядную рать

Отрази, паладин,

Научись побеждать!

Мчатся кони на смерть,

Пена снегом валит.

Одинокая жердь,

Угрожая, стоит —

Там вдали…

Ах, карета, что еле плетется,

Ослабевшими дверцами машет!

Улица грубо смеется,

Ветер пронзительный пашет…

Голубая обивка слиняла,

И герб облупился древний.

Ты везла меня, дребезжала,

Подпевала душе моей гневной.

Там гуляла любезная сердцу,

Поджидала приезд желанный.

Распахну скрипучую дверцу,

И войдет с улыбкой венчанной.

Повернут, шатаяся, клячи,

Посвистит толпа, провожая —

Потому, что не могут иначе:

Мы простим, всех простим, дорогая.

Не поедем в наследственный терем,

Распряжем коней, спустим шторы —

И в мечту свою пылко поверим,

И сплетем своих снов узоры.

А наутро покинем карету;

Как бродяга, встал день, беззаботен…

Разнесем наше счастье по свету

Под шарманку у всех подворотен.

Художник, женщина и солнце! Вам дано

Родить… Вы матери, о Трое!

Художник, кисть твоя! Вот солнце золотое,

Освободясь от туч, ударило в окно.

Покров упал. Сияньем залита,

Нагая плоть безгрешна, как мечта.

Вглядись во мрак, печальный богомаз.

Кто здесь с тобой средь кельи омертвелой?

Бросай же камнем в этот призрак белый!

Но ты в смятеньи… – не отводишь глаз

И руки тянешь к ней – и только лишь

«Будь проклята» молитвенно гласишь.

Мы – цари. Жезлом державным

Крепко выи пригибаем

Своенравным.

Нашей воле двигать звенья

Цепи мира вправо, влево —

Наслажденье.

Корабли несут нам дани:

Амбру, золото и пурпур.

Взмах лишь длани —

Мерно в бубны ударяя,

Хор плясуний легких вьется…

Девой рая

Будет та, что перст укажет:

Улыбнется

И к ногам владыки ляжет.

Мы – цари. В венцах, с жезлами

Мы идем в пустыню грезить

Под звездами.

И столицу забываем,

Забываем блеск престольный

И внимаем

Речи праведных созвездий,

Головой склонясь на камень:

Нет в них лести!..

Там короной драгоценной

Из ключей черпаем воду —

Дар бесценный.

И, торжественные маги,

Пьем свободу,

Как забвенные бродяги.

Херувимы Ассирии, быки крылатые,

Бородатые,

Возникают из пыли веков.

Железо лопаты, как резец ваятеля,

Чародателя,

Возрождает забвенных богов.

Херувимы крылатые – камень пытания

Высшего знания, —

Из пыли веков

Двинулись ратью на новых богов.

Вашу правду несете вы, пращуры древние,

Херувимы Ассирии,

Ответ человека на пламенный зов Божества.

Был час – и на камне

Почила Рука и руку искала:

Вы – встреча двух дланей,

Вы – их пожатье.

Привет вам, быки круторогие,

С лицом человечески-хмурым грядите!

Повесть немая о тягостной страде

Жалко загубленных дней —

Осеребренные белые пряди

В пышной прическе твоей.

Выпала чаша из рук золотая

И, убегая, звенит…

В дрожи пугливой руки прочитаю:

«Кто позабыл – позабыт».

Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;

Что не прочту – допоют

Голуби пленные с пестрою грудкой, —

Девичьей спальни уют.

Жгучей пустыней Египта святого

Вспоена горькая трель.

Нежно воркуют, – и тайна былого —

Как золотая свирель.

Ты любила стихи и была горбатая.

Были резкие тени на желтом лице.

И часто мечтала ты, с тайной усладою,

О бале блестящем и жемчужном венце.

Ты днем закрывала ставень скрипучий,

Жалобно читала, запрокинув чело;

Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,

И рука поднималась, дрожа как крыло.

А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,

Ловили сквозь щели обезумевший глаз…

Но все же ты пленной казалась царицей,

И наш смех срывался, фальшивил и гас.

И, бывало, мы видели в ночи грозовые —

Появлялась ты белая на ветхом крыльце;

И казалось: ты вышла под зарницы лиловые

С блестящего бала в жемчужном венце.

Утро раннее в красных огнях.

Серебром и румянцем сугробы горят,

И в еловом лесу, на тяжелых ветвях,

Ледяные мечи в переливах дрожат.

Улыбается лес, зачарованный,

Сном окованный

На заре искрометного белого дня.

Темносиние тени кругом

Полегли неподвижной зубчатой каймой.

У опушки, скрываясь густым лозняком,

Волчий след потянул… Вот другой.

И в лощину два следа спускаются

И сплетаются

И бегут, хоронясь от стрельчатых лучей.

Отгорая, тускнеет восход.

Слышен по лесу звучный топор:

Рубят старую сосну, и глухо поет

Похоронную песню встревоженный бор.

Вьются вихри, как духи бесплотные,

Перелетные

На заре ослепительно-яркого дня.

Оттепель. С длинных сосулек сбегая,

Капля за каплей бежит, напевая.

Серо и сыро. В косматом лесу

Гулко рокочут высокие кроны.

Смутно пророчат, – и нежные звоны

В сердце больном я покорно несу.

Эти печальные, сладкие звоны…

Жалобный крик пролетевшей вороны

И безнадежная зелень хвои!

Оцепенение и содрогание,

Жизни прощение, смерти лобзание, —

Лед, – это слезы твои!

epiДалекий, вожделенный брег!

Пушкин

На бледный труп от льдистой мглы,

С бесплодных гор, ширяя, канут

Широковейные орлы

И, веки приподняв, заглянут

В безжизненный зрачок… И вот,

Пророча воскресенье персти,

Орел седой, ярясь, клюет

Из окровавленных отверстий.

Глаза, что в грозный день Суда,

Восхищены от пасти орлей,

Уж не померкнут никогда, —

Скользят в ненасытимом горле.

И ждут косматые орлы

Обряда темного свершенье;

Глядят, нахмурены и злы,

На первое преображенье.

Их дрогнут крылья, чуть старик

Вонзит меж ребер клюв согбенный,

И горд и буен будет клик,

Когда из груди вожделенной

Ужасный повлечет комок

И когтем над орлами вскинет,

Да клюва алчного не минет

Пустой бессмертного чертог.

То верно был монарх, кто взора жадной тягой

Тарпана дикого сдержал привольный лет;

Чей клич, как первый конь, носился пред ватагой

И заклинал, грозя, и в дальний звал поход.

Нагой среди нагих, седым крылом орлиным

Холодный блеск чела по праву оттенил;

И первый тот венец за первородным сыном

Копьем жестоких битв, не дрогнув, закрепил.

То верно был пророк, кто на костер гудящий,

Кудрявый, радостный, юнейший из костров,

Пролил всю кровь свою и, бледный, пал средь чащи,

Как жертва сладкая для трапезы богов.

Любовь вам, пращуры, чьи трепетные жилы,

Как узы строгие, на хаос налегли,

А сердца рдяный угль и чресл слепые силы

Вещали тайну солнца и земли.

И это был поэт, кто в темном реве ветра

Ловил крылатую души своей печаль

И звуки первые размеренного метра

Одни, свистящие, любил в тебе, пищаль;

Кто в шее лебедя провидел выгиб лиры,

В кудрях возлюбленной искал поющих струн;

Блуждая по горам, на красные порфиры

Врубил, восторженный, сплетенья первых рун.

И это был поэт, кто крик любови жгучей

Бросал одним волнам песчаных берегов

И слушал перезвон дождя, смеясь под тучей,

И руки простирал за трубами громов.

О, пращуры, когда внимаю бури ропот,

И злоба вьюжная кружит отмерший лист,

Мне будто слышится набегов буйный топот

И тяжких ваших стрел неверный, резкий свист.

Не вы ль проноситесь, овеянные мглами,

Будить и влечь сынов к невиданным огням,

Чтоб кровью жертвенной и гулкими струнами

Ваш дух живой отдать иным векам?

Где только плуг пройдет, ковыль, волшебство степи,

Развеется, как серебристый дым;

И дикая страна немых великолепий

Отступит вглубь, за пастырем своим.

С печальным рокотом встревоженные волны,

За валом вал, спеша, прольют гурты;

Верблюдов проплывут чудовищные челны,

Качая рыжекосмые хребты.

И косяки коней сомкнет гортанным кликом,

Арапником над головой свистя,

Широкоскулый всадник с медным ликом,

Родных степей любимое дитя.

За пыльным облаком, без дум и без желаний,

Исчезнет, как непонятая быль;

И, уходя, свернет ковры бесценных тканей, —

Жемчужный и серебряный ковыль.

Есть тучи бурые, как стая злых гиен,

Косматых, мстительных и никогда не сытых,

С промозглым холодом струящих гробный тлен

Своих дыханий ядовитых.

Они приходят в дни грозой чреватых лет,

Когда разгул стихий так хмелен и беспечен,

И ливень, брошенный для варварских побед,

Поникшими полями встречен.

Они приходят к нам, когда, в закатный миг,

Лиловый тусклый диск из щели косо глянет

И в лужи кровь прольет, презрителен и дик,

И в бездну дымчатую канет.

Тогда-то, с севера, на пепельный покров

Нежданно ринется, друг друга обгоняя,

Ватага желтая с оскалом злых клыков,

На бой развернутая стая…

В торговой слободе, по суетным делам,

Тоскующий, я жил, сжигая дни за днями;

Средь жадных прасолов трактирный слушал гам,

Смеясь за водкой и груздями.

Касанья цепких рук, делецкий разговор,

Развинченный орган и этот дым зловонный, —

Весь кем-то для меня придуманный позор, —

Я нес, холодный, непреклонный.

А вечером глядел сквозь потное окно

На небо сизое, на жидкий луч закатный,

На скачку бурых туч, и было мне дано

Раскрыть их символ непонятный.

Они бегут туда, где бурно зло прошло,

Где все ненастьями убито или смято, —

Гиены жадные, – и правят ремесло,

Им предназначенное, – свято.

Порвался мертвый полог забытья:

Внезапный ужас сердце ускоряет.

Виски стучат… – Зачем я здесь? Кто – я?

И чья игра из бездны забытья

Меж этих стен, как кость, меня бросает?

С игральной костью сопряженный дух

Восстал, дивясь… И были непривычны

Тень головы, руки и светлый круг

На потолке. И чуждо резал слух

Гудящий бой часов, как зов иноязычный.

Да, – я летел… Я пережил позор…

Рука у сердца, ослепленный взор,

И стыд пылал, как факел, на ланитах.

Склоню колена… Мягче – на ковер.

И глажу перья крыл моих разбитых.

А там?.. Бессилен мозг. Душа молчит.

Разбились, выпали божественные звенья.

Я перья глажу… Нет, крыло не полетит!

Лишь маятник из глубины стучит,

Да серым пеплом сыплется забвенье.

Мой хранитель в орлянку играл,

И высоко меня он метал.

Выше гор, и лесов, и озер

Поднимался я, весел и скор.

– Будь орел! – он вскричал и замолк;

А другой усмехнулся, как волк.

Выше гор и озер я летел,

Ярче солнца в лазури горел.

– Выбирай. Обретаешь ты власть

Возлететь, устоять или пасть. —

И я – стал… Размышлял… И стрелой

Падал ниц, повлеченный землей!

И хранитель в смущеньи поник,

Побледнел затуманенный лик.

А другой взял суму, развязал,

Горсть открыл и бездумно мигал.

Когда Господь метнет меня на землю, —

Как кошка блудная о камень мостовой

Ударюсь когтем я и гневный вопль подъемлю;

И, выгибаясь жилистой спиной,

Гляжу к Нему: с улыбкой наблюдает

Мой жалкий вид Господь – и, сумрачен, бреду…

Потом кричу: «Ты прав! Душа моя пылает!

Ты прав!» – кричу в молитвенном бреду.

И смотрит Он. Рука Его подъята,

И я бегу, и на руки Его

Бросаюсь, и ложусь так беззаботно-свято;

И гладит Он меня, лаская: «Каково?»

О волны хмельные, о сосны вещей дремы,

Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!

Грозящий гулкий смех, воркующие громы

Зеленых рокотов, алеющих веселий!

Ты, книга бурная псалмов, от века петых,

Меж скал раскрытая на древнем аналое,

Склонись к призывам рук, молитвенно воздетых,

И погаси в груди смятенье роковое…

А нет – благослови на путь к безвестным странам.

Прыжок слепой тоски оплачьте, волны, пеньем;

И, буйные, опав над телом бездыханным,

Пролейтесь благостным заоблачным виденьем!

И, прилетев, ту песнь подхватит хор метелей,

Помчит к горам, кружась от сладостной истомы…

О, волны хмельные, о сосны вещей дремы,

Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!

Полярными пионами венчана,

Пирует твердь над бледностью снегов,

Над башнями лазоревых дворцов

У берега холодного Мурмана.

Узывный бубен древнего шамана,

Утишь круженье огненных духов!

Олени ждут, и самоед готов, —

И белая приветлива поляна.

Бескраен путь, а нарты так легки!

Мне к небесам, играючи, снежки

Подбросить хочется, – но уж возница

Заносит жердь… Ветвистые рога

Качаются, – и мы летим, как птица,

Взметая вихревые жемчуга.

Вам по плечу и, знаю, нужен

Чудовищный и тяжкий шлем

И трубка гибкая, – затем,

Что вы – искатели жемчужин.

Зовут, манят во мглу пучин

Волшебства зарослей пурпурных,

Лилеи в известковых урнах

И сангвинический дельфин.

Морской конек на ваше пламя

Круглит, дивясь, беззубый рот;

Звезда заденет и падет

И слабо хрустнет под ногами.

И золотистых рыб игра

Овеет вдруг, как лист осенний…

Но уж, виясь из клуба теней,

Плывет змея… Пора, пора!

Под грузом непосильной тяги

Вы рветесь ввысь – к земле родной.

Любовь владычицы морской

Не вам – лукавые бродяги!

Руно червонное кудрей,

Томящий хвост осеребренный,

И лучший перл – тоски влюбленной

Из бледно-голубых очей —

Тому, кто, с тайной грустью дружен,

Приплыл к ней бледный – наг и нем…

Он презрел этот мудрый шлем,

Вы, похитители жемчужин!

Я не искал крутых дорог

На обездоленные скалы;

Их очерк был так дивно строг,

Мои шаги – так скорбно малы!

От глетчера поток бежал

И пенился, и голос гневный,

Ударясь с кручи, разрывал

Ручьев долины хор напевный.

И в огненных лучах, зардев,

Свергались, ухая, лавины;

А гром гремит, как ярый лев,

Гремит и бьется о стремнины.

И чей-то исступленный лет,

Свой путь означа буреломом,

Безмерной скорбью сотрясет

Столетний лес вослед за громом…

Мне не искать святых дорог

На цепенеющие скалы,

Где на заре глядится Бог

В золотосиние кристаллы.

Как столб, иссеченный в горах, один, затерян

У нисходящего пути,

Приказу древнему самозабвенно верен,

Я не могу сойти;

Я не могу сойти в роскошные поляны,

Где труд и пир людской,

Где нивы спелые грустят благоуханны,

Когда спадает зной.

И странен я и дик для вас, бегущих мимо, —

Посмешище и грех, —

Но сердце темное мое неуязвимо,

Сокрытое от всех.

Лишь тот один, кто здесь меня оставил

И пригвоздил пяту,

Тот ведает, что, – против ваших правил, —

Я на моем посту.

Не люби на земле ни леса, ни луга заливные, —

Над полями, над бором люби монастырские главы;

Темносиние главы и звезды по ним золотые,

Колокольный отгул и седины затворника-аввы.

Припечатанный лаптем, на звоны бегущий проселок,

Где в железах поет юродивый, алкающий боли;

И, белея платками, присела толпа богомолок,

Распуская узлы и грустя про земные недоли.

И над озером тихим, где тянутся братские тони

И огромными хлопьями падают белые птицы,

По-над рокотом пенистых волн, в опрозраченном звоне

Ты услышишь серебряный голос Небесной Царицы.

Хрусткой ночью путь-дороженька ведет,

Хрусткой ночью глаз Лукавый не сомкнет.

Ты иди, моя смиренница, иди,

Ничего, душа, не бойся и не жди!

Льдистой ночью исчисляются дела,

Льдистой ночью закаляется стрела.

Непорочная, иди себе да пой —

И жива пройдешь под вражеской стрелой.

Синей ночью сопрягаются пути, —

Синей ночью, одинокая, иди.

А увидишь если беса под кустом,

Огради себя ты Стасовым крестом.

Чуткой ночью замыкается кольцо,

Чуткой ночью открывается лицо.

Ах, не нужно бы, не нужно бы кольца,

Все идти бы без оглядки, без конца!

Чтоб тропинка да за горы поднялась,

Через звездные узоры повелась…

Зоркой ночью путь-дороженька ведет,

Зоркой ночью глаз Лукавый не сомкнет…

Они горят еще – осколки древней Руси —

В зубцах лесной глуши, в оправе сизых вод,

Где в алый час зари, распятый Иисусе,

Любовный голос Твой и плачет и зовет.

Чуть из конца в конец неизречимый клекот

Небесного Орла прорежет сонный бор

И сосен мачтовых ответит струнный рокот

И запоет в груди разбуженных озер;

И, за свечой свеча, разверзнут очи храмы —

Кругом у алтаря, как черный ряд столпов,

Сойдутся иноки, торжественны и прямы,

Сплетать живую сеть из верных тайне слов.

Там старцы ветхие в священных гробах келий,

Где дышит ладаном, и воском, и смолой,

Уж видят кровь Твою, пролитую сквозь ели,

И воздвигают крест иссохшею рукой.

И в алый час зари, распятый Иисусе,

Как голос Твой томит и манит и зовет

Разрезать плен сердец – к осколкам древней Руси,

К зубцам лесной глуши, к оправе сизых вод,

К сиянью алтарей и чарованьям строгим

Стихир таинственных, чтоб сетью властных слов

Жемчужину любви привлечь к сердцам убогим

Из царства розовых и рдяных облаков.

Волы священные – Иосиф, Варсонофий, —

Глубоко взрезали вы скитские поля.

И белый – тих и благ, а сизый – тем суровей,

Чем неподатливей заклеклая земля.

На жесткий ваш ярем, два сопряженных брата,

В лучистом трепете нисходит крестный знак;

И с ликом огненным божественный Вожатый

К отцовым пажитям ведет ваш мерный шаг.

Две кельи связаны объятьем низких сводов,

Две дружные сестры у нежно-алых врат;

Их окна зрячие, презрев дрему и отдых,

В седую мглу ночей без устали глядят…

Глядят на дремный бор, что глуше все и старей,

На перегиб тропы, завитой меж стволов,

Где тихо шествуют Амвросий и Макарий

Прозрачной радугой в лиловый сон снегов.

Я не один, когда с таинственной иконы

Предтеча Господа, Архангел окрыленный,

Глазами дикого, пустынного орла

Глядит, пронзительный и острый как стрела,

И в согнутой руке, глася о грозном чуде,

Подъемлет голову кровавую на блюде.

Хладеют сумерки, и желтый вечер строг.

Из скал зазубренных, опоры смуглых ног,

Кривится тощий куст, а у корней, под древом,

Секира брошена, отточенная Гневом,

И свиток выгнулся, как разъяренный змей,

Готовый броситься в сумятицу людей.

Я не один, когда с крылатым Иоанном

Я, духом пробудясь, пою о несказанном,

И в тихие часы мне, как своя, близка

Меж скал гремящая пустынная тоска,

И пальмы стройные, и волны Иордана,

Где, верую, моя запекшаяся рана

Тобой омоется, а перст укажет твой

Вдали Идущего с поникшей головой.

Ударил гром. В ночи бездонной,

Раскрыв пурпурные глаза,

На колеснице окрыленной,

Как фурия, летит гроза.

Там – треск осей и ржанье коней,

И бледных грив слепящий взлет;

Здесь – шелест листьев на балконе

И в сердце – жути тонкий лед.

Что ты несешь родимым нивам

Под громыхающей пятой,

Сердцам унылым и пугливым,

Царица ночи боевой?

Ломящий вихрь? Кристаллы градин?

Огонь, что нищий дом сожжет? —

Дать сок от лучших виноградин —

Довлеет сердцу в свой черед.

Кремлевый дуб, один ты близ опушки взрос.

Широк размах ветвей державных;

Чело кудрявое над лесом ты вознес,

И трепет листьев своенравных

Гармонию творит неведомых услад

В часы вечерних откровений,

И пляска легкая доверчивых дриад

У ног твоих колышет тени.

Лесные голуби в развилине суков

Найдут семейственным заботам

Прибежище и мир под сению листов;

Замедлит сойка перелетом

На маковке твоей, лазоревым крылом

Кичася… Безмятежный, строгий,

Ты всем окрест отраден и знаком,

Откроешь всем свои чертоги.

Когда же, в осени, вдруг бурей омрачен,

Воспримешь гневную завесу,

Ты, мнится, сам той бурей порожден

И злую мать бросаешь лесу.

Остановись. Смотри, как хороша сквозная

Игра моих листов… Уж больше сотни лет

Тростинку хрупкую сажал твой грозный дед,

О лаврах боевых мечтательно вздыхая.

И он мне изменил – в двенадцатом году.

А я росла в громах иных, воздушных ратей…

Вы, страсти грозные и взрывы злых проклятий,

Когда металась я в горячечном бреду! —

Я вас осилила!.. Иного поколенья

Неслась ко мне волна – лазурный, нежный сон;

И кроткий человек, осмеян и влюблен,

Лишь мною понятый, бродил, как привиденье…

И ночью вешнею ко мне издалека

Домчалась песнь любви… Как сладко шелестели

Юнейшие меня, и серьги в лад звенели,

А соловей молчал под чарами смычка.

Я выше всех росла и стала я – царица.

Я мантию снегов, мой горностай, люблю.

Приди: моя кора – как чистая страница,

Белей, чем тело жен, – тебе ее даю.

Мой ствол – как столп небес. Я древняя береза.

Я как своей – горда мне близкой синевой;

Но ветвь поникшую родню с твоей мечтой

И трогаю чело, как трепетная греза.

Стихи прочитаны, приветы отшумели,

И самовар погас. – Молчи и слушай ночь.

И совы, может быть, про то, что не сумели

Мы воплотить в слова, проплачут нам – точь-в-точь.

Ты слышишь? Вот они, раскатистые кличи,

Где робкая мольба вдруг перельется в смех,

Смех истерический, русалочий – не птичий…

И снова жалоба – на смутный миг утех.

А полночь звездная тиха, – и месяц нежный

На небе выведен, как некий тайный знак;

И шепоты в листах о доле неизбежной,

О том, что путь любви прорежет злой овраг…

Куда умчало нас? Иль мы не на балконе,

Где недопитый чай и бедный том стихов,

А в мире чудом вдруг открывшихся гармоний

Божественных и музыкальных сов?

В сады моей страны и хмурые дубровы

Ты солнце тропиков на перьях принесла;

И строгой красоты нарушила основы,

Вся – слиток золота, и уголь – два крыла.

И крик твой радостный волшебною валторной

Как вызов прозвенит, как дерзостная весть,

Что для любви моей медлительно-упорной

Есть солнце жаркое, и счастье тоже есть!

Когда по синеве пологими волнами

Ты мягко кинешься, твой золотистый след

Хочу я задержать широкими глазами,

В душе зарисовать отрадный силуэт.

В сады моей страны и строгие дубровы,

Вся – слиток золота, и уголь – два крыла,

Ты образ женщины любимой принесла,

С ноги заточника снимающей оковы.

Я пью мой долгий день, лазурный и прохладный,

Где каждый час – как дар и каждый миг – певуч;

И в сердце, трепеща, влетает рдяный луч,

Как птица райская из кущи виноградной.

Я пью мой синий день, как брагу хмелевую

Из чьих-то смуглых рук, склонивших древний жбан.

От утра до зари брожу, смятен и пьян,

И землю под ногой жалею и милую.

И тайно верится, что в струях этой влаги

Отныне и вовек душа не отцветет…

Но тише… Меж дерев – ты слышишь? – Бог идет.

И ветви, заалев, колышатся, как стяги.

Уж истощил февраль последние метели, —

Сегодня синева, и солнце, и капели;

И тронули сугроб предвешние лучи.

Иссиня-черные клювастые грачи

Над первой лужицей ступают осторожно.

Крыльцо уж высохло, и сельской деве можно,

Накинув на лицо лазоревый платок,

Без шубки выглянуть на солнечный припек

И поцелуй принять от берегов далеких;

Меж тем, как бережно два парня краснощеких

На долгих поводах проводят у крыльца

В попоне праздничной гнедого жеребца.

Лишь воды вешние в оврагах отыграли

И озимь тронулась – прозеленели дали;

И, спячку долгую с трудом преодолев,

Тушканчик выбежал взглянуть на первый сев.

Из деревень, бренча, съезжают сохи к нивам;

Влекутся бороны, и сосункам пугливым

За кроткой матерью не спрятаться никак;

Спокойней стригуны: их юношеский шаг

Степенен и ленив, а морды, то и дело,

К телеге, где овес, склоняются несмело…

Вот пашня рыхлая. И каждый черный ком

Рассыплется в руках, едва его сожмем…

Соха налажена. Старик проводит лехи.

Севалку поднял сын – не видно ли прорехи;

И, осенив крестом широкий белый лоб,

Рядно отворотил и семена загреб.

В сизые волны речные юноши, сбросив одежды

И долгогривых коней метким прыжком оседлав,

Бойко вступают. Храпят боязливо добрые кони,

В брызгах и плесках зыбей мерно копыта взнося.

Там, где студеней бегут родников потаенные струи,

Прянули юноши вдруг, рядом с конями плывут;

Снова и снова взлетают на скользкие зыбкие спины,

С кликом победы лучам стройные кажут тела.

Этот, – могучий плечами, раскинувши смуглые руки,

Ржанью коней подражал, – тот, – горделивый нарцисс, —

Нежной рукой подбочась, заслушался песни далекой,

Рокота первой тоски зорких и ласковых дев.

Любишь ржавых тростников

Полусонное шептанье?

Любишь утренних часов

Золотое одеянье?

Любишь дни, как валуны,

В синь реки бросать без счета?

Любишь степи? Табуны?

Ветер? Шмелей диких соты?..

Любишь – Бог тебя дарит!

Выбирай коня любого, —

Вихрем взвейся… Гул копыт

Сердцу слаще говорит,

Чем докучливое слово.

Слышишь ли иволги голос влюбленный

В куще зеленой?

Видишь, как ласточки вьют хороводы

В синих просторах

Пьянящей свободы?

Трав подрастающих шорох,

Шепоты в чаще цветочной,

Повисшей от неги…

Грохот порожней телеги,

Где, стоя, красотка несется;

За первой – вторая…

И парень смеется,

Скоком ее догоняя, —

Сельских ристаний

Нестройные клики!

Меж тем как багровый, великий

Расточитель желаний,

Могуч и безгрешен,

Трогает ложе земли, лиловой чалмой занавешен…

Тихий день тумана струйно-белого

Над рекой, над бором и лугами, —

Передышка лета всепобедного,

Утомленного льстивыми хвалами.

Влажный сноп, оставленный, не вяжется,

Не свистит косы стальное жало.

В праздный день скорей усталость скажется;

И клубы из труб струятся вяло…

Дымка неги вьется над равнинами,

В грезах смерти поникают злаки;

Красный царь с очами соколиными

На охоте позабыл о браке.

Краток отдых лета перед родами

Над рекой, над бором и лугами, —

Сон царицы с синими глазами,

Утомленной хвалебными одами.

Тревожен лепет темных верб,

Вздыхает красная пшеница;

Заносит позлащенный серп,

Склонясь, божественная жница…

Час совершений и ущерб!

И колос жизнь предать готов

Янтарной горсти спелых зерен;

И лишь насмешливо упорен

То здесь, то там, – со всех концов, —

Немолчный бой перепелов.

И вот они – кануны сельской страды.

Под липняком толчется мошкара;

И, жарким солнцем залито, с утра

Цветет село, что маков алых гряды.

Владычице мы поклониться рады,

А колокол гудит: пора! пора!

Но смутен лик под ризой серебра

И красными миганьями лампады.

А вечером, при трепете зарниц,

Тревожны взлеты диких, вольных птиц

Над слабо плещущей, заросшей речкой;

И в полумрак малейшей между хат

Заглянешь Ты, – где, возлюбя, почтят

Смиренную копеечною свечкой.

Вы не верите нам… О, как знаете

Вы нас, – дрофы мудрые, сторожкие…

Как будто беспечно гуляете,

А заходите в межи – заросшие.

Вы крылами широкими, мощными

Плеснете – и тихо отходите;

И кругами своими урочными

За собой обманчиво водите.

Наши кони ничуть не страшны вам,

Отвратительны – бледные лица!

Но чужда своевольным порывам

Умудренная степью птица.

Безопасно по жнивью гуляете:

Не дохватят винтовки мелькнувшие…

Вы нас знаете, мудрые, знаете,

Глубже нас в нашу ложь заглянувшие!

Я не сменю на вас, возвышенные грезы,

Мой тихий серый день,

И крик сорок, насевших на плетень,

И бедный гул моей березы.

И по тропам спускаюсь я неспешно

К обрыву над рекой.

Парит бездумно взор над сизой чешуей,

А сердце стонет безутешно.

И этот стон, как будто извлеченный

Из гулких тростников,

Растет, подъемлется, – как небо однотонный,

Как полог серых облаков…

Ах, верно, мертвецам покоя не найти

И в матери-земле!.. И нет черты заветной:

Твой бедный памятник велели нам снести,

Дождями вымытый твой столбик безответный!

Живым все места нет… И ветхий сельский храм,

Болея и кряхтя, разверз объятья шире

Таким же, как и он, убогим старикам

И детям ласковым, как ты, уснувший в мире.

Но нет… К тебе стучат, и холмик твой разрыт…

И больно, что ты там, – стенами окруженный,

Что птица ранняя весной не прилетит

К твоей проталинке, пригретой и зеленой.

Колыхались бледные гардины,

Манили блуждать и вздыхать;

Цветом яблонь томились куртины,

Когда умирала мать.

И кукушка золото ковала,

Обещала нам долгий век,

А рука на руке лежала,

И темнели провалы век…

Голосящая нота псалтири,

Огоньки, огоньки – как в бреду,

И мечта, что лучшее в мире —

Это белые ветки в саду.

Вы прошли, как листва прошлогодняя,

Вы, смиряясь, легли под кресты,

Чтобы внукам дышалось свободнее

И пестрели над тленом цветы.

Чтобы в ночь половодья безлунную

К вам сбегали, журча, ручейки

И, упав на ограду чугунную,

Заплетались две милых руки.

Если вешние стрелы нас маяли,

Нам так любо у тихих отцов,

Что, как снежные куклы, истаяли

На распутьи ребячьих годов.

Близ пруда брожу и пою под осинками,

Репей рассекая хлыстом,

А пруд мне кивает кугой и кувшинками,

Обласканный ранним лучом.

Из чаши лазурной на желтые пажити

Прольется томительный зной;

И миги промчатся – провеяли, скажете,

Стрекозы над рябью стальной.

Вот косы пришли и звенят над равнинами…

Ряды золотые легли;

И распяты копны крестами старинными

На лоне родимой земли.

И миги, сменяясь, промчатся за мигами;

И, жизни свершая чертеж,

Закованный в годы, как в цепи с веригами,

Согбенный ты снова придешь.

Рукой заслоняясь от солнца, с усилием

Поймешь, как осинник подрос;

Опять умилишься над злаком и былием

И свисты почувствуешь кос.

И пруд, изумрудной затянутый ряскою,

Меняя загадочный лик,

Покажется вещей и мудрой присказкою

В предсмертный и радостный миг.

У парка дремного, где на заре весенней

Рокочут горлицы среди зеленых теней;

Где в ризе золота, воздушный иерей,

Взывает иволга под куполом ветвей, —

Просторный, белый дом, уютный и прохладный,

Обвитый дикою лозою виноградной,

Как бы расцвеченный лирической мечтой,

Лелеял бережно твой вдумчивый покой.

Белели яблони в расчерченных куртинах,

И ранний первоцвет ждал песен соловьиных,

И ждали соловьи, когда ты выйдешь к ним,

Старик болезненный, но с пламенем живым

Неутолимых глаз, влачащий слабо ноги,

И станешь, охватив колонну, на пороге…

Лениво громоздясь, воздушных облак рой

В лазурной высоте проходит над тобой;

Сонливый ветерок, дохнув, на кольцах ржавых

Натянет полотно – и опадет на травах;

И белая твоя взовьется борода

От вздоха жаркого, забывшего года…

Ты в светлой комнате… Твой профиль хищной птицы

Заостренную тень на белые страницы

Бросал, а зайчиков лучистая игра,

Лаская череп твой, скользила у пера;

Меж тем, как радуга из песен восставала

И вещим таинством два мира сопрягала.

Еще тенета паука

Волшебны в бисере росистом;

Еще замглевшая река

Прибережного кулика

Не внемлет перекрестным свистам;

Еще бакчи столетний страж,

Приметив, как подъемлет донце

Подсолнечник, – бредет в шалаш

И проворчит, кряхтя: шабаш!

Оставя караульным солнце.

Деревню лиловатый дым

Волнистым ладаном окурит,

И, прозвоня ведром своим,

Лучом обласкана рдяным,

Молодка томный глаз прищурит; —

А уж псари ведут на двор

Коней, – и ты, степной патриций,

Спешишь, под завыванье свор,

Чтоб кончить твой вчерашний спор

С ушедшей в камыши лисицей!

Да здравствует задорный треск шаров

И ящики загадочных избраний;

Мундирный блеск и рокот голосов, —

Внезапный взрыв призывных восклицаний!

Пожатья рук и сочный поцелуй, —

И на руках взлетает предводитель!

И острый ток шампанских пенных струй

Широко льет румяный победитель.

Я слушать вас любил с досужих хор,

Шумливые российские дворяне.

Смотрю, дивлюсь… Потом слабеет взор, —

Вы там, внизу – в мистическом тумане…

Меж тем со стен, где бледных досок ряд

Златят имен немые вереницы, —

На буйный пир таинственно глядят

Блестящие холодные гробницы.

Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы

Построенный, стоишь, дощатый серый дом,

Где стекла – в радугах, и покосились рамы

С сердцами по углам, поросшими грибком.

Здесь были до конца меланхоличны дамы…

Как нежно клавесин журчал и пел о нем\

Но франты ловкие ловили легче гаммы

Записку жгучую с надушенным платком.

И тонкий аромат красивого порока,

Насквозь провеянный дыханьем злого рока,

Струил трагический и пряный пустоцвет;

И сколько шепотов носилось в темных залах,

Когда оглядывал в раздумьи пистолет

Вивер, развенчанный усмешкой губок алых!

В шлафроке стеганом, над грудью утучненной

Чубук подъемлет он как некий властный жезл;

Десница ж мягкая с истомой полусонной

Качает плавно кисть пурпурную у чресл.

На блеклом бархате резных огромных кресл

Как светел воск лица и череп обнаженный!

А над челом кумир Киприды благосклонной

Восставил друг искусств и судия ремесл.

Припухлые глаза, не ведая печали,

От дней медлительных лазурность потеряли, —

Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.

Отец для поселян, а к девам пуще ласков,

Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе

Том кожи палевой с тиснением: Херасков.

Ты был простой и тихий человек

И в сюртуке ходил ты длиннополом;

Краснел как девушка, детей не сек

И не блистал ни сметкой, ни глаголом.

– Стань ктитором! – тебе однажды рек

Сам протопоп. В молчании тяжелом

Ты сгорбился, потупя пленку век,

Зане ты был смиренным мукомолом.

И двадцать лет по церкви ты бродил

С тарелкой жестяной, покуда сил

Хватало. Колокол, тобой отлитый,

Так сладок в ночь, когда затихнет мир,

Что для тебя, почивший под ракитой,

Он, – верю, – слаще лучших райских лир.

Дорожкой полевой в потертом шарабане

Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане;

Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло.

Картуз, надвинутый на хмурое чело,

В рубахе кубовой твой стан отяжелелый,

Степная крепость мышц и шеи загорелой,

В перчатке замшевой огромная рука

И длинный жесткий ус, седеющий слегка,

На грунте желтых нив и неба голубого, —

Как много для меня храните вы родного!

Лошадка круглая, не требуя вожжей,

Бежит размеренно – ни тише, ни скорей.

Ты должен осмотреть порядки полевые:

Потравы нет ли где, идут ли яровые,

Шалят ли овражки; не виден ли жучок…

Телега встретится: соседский мужичок;

Поклон приветливый – и вольная дорога. —

Ты тронешь козырек и поворчишь немного,

Что, в рожь заворотив, погложет как-никак

Клячонка тощая тобой хранимый злак.

На полку едешь ты. Там вольный распорядок.

Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок

Девицы шустрые; не молкнет яркий смех…

Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех,

И первое «люблю» полольщицы-дикарки

В глазах, расширенных как у пугливой ярки,

Что нож почуяла от любящей руки

И блеет и дрожит, исполнена тоски…

И снова никого… Кругом простор да тишь.

Поводья натянув, на пашню ты катишь,

А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами,

Кружит и плачется и хлопает крылами…

Уж солнце высоко, и недалек обед.

Ты повернул – домой… Подруга многих лет,

Смирившая твой пыл своей природой прочной,

Завидя шарабан в окошечко молочной,

Поспешно кубаны на ледник отошлет

И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.

Ходит черный при луне

Таракан по балалайке

И бренчит о старине

Да о белой молодайке.

На плите вода шипит,

Жаром пышет поварская. —

За окном сверчок трещит,

Смотрит звездочка, мигая…

– Спишь ты, старый? – И стучат

Девки шустрые в окошко.

За картинами шуршат

Прусаки… Мяучит кошка.

Замирает при луне

Таракан на грустных струнах,

И бежит по седине

Серебро от струек лунных…

Ну играй же, таракан!

Запляши по балалайке!

– «Ночь раскрыла сарафан,

Светят груди молодайки!»

Их было две по сторонам балкона,

Отрытые из древнего кургана,

Две бабы каменных, широкоскулых

И с плоским носом – две огромных глыбы,

Запечатлевших скифский вещий дух.

И милый дом, восставшие от праха,

Вы сторожили, мощные богини,

С улыбкой простоватой и жестокой

На треснувших, обветренных губах…

Одна была постарше, с вислой грудью.

Ее черты казались стерты влагой:

Быть может, сам великий, синий Днепр

Ее терзал в порыве покаянном, —

Владычицу греховную зачатий, —

И мчал к морям, с порога на порог.

Другая, юная, еще хранила облик

Девический; граненых ожерелий

Тройная нить ей обнимала шею,

Округлую и тяжкую, как столп.

О, серый камень, как томил ты дивно

Ваятеля, – как мучил он тебя,

Чтобы мечту пылающих ночей

Привлечь к твоим шероховатым граням!

Когда ко мне прекрасная хозяйка,

Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе

И пышных локонах, кивая головой,

И становилась, опершись на плечи

Одной из двух таинственных богинь, —

О, что тогда в груди моей кипело…

Я слышал речь ее, с едва заметным

Акцентом польским, целовал персты

И увлекал от каменных чудовищ

К террасе, завитой плющом тенистым…

А там, внизу, они стояли грузно,

И каменные плечи их серели

Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

В мой городок из северной столицы

Глухой, метельной ночью я скачу

Услышать смех двоюродной сестрицы.

Я юный ус порывисто кручу,

Бубенчикам заливистым внимаю

И ямщику нелепости кричу.

Оборотясь, кнутом он машет: знаю!

(А борода – как глетчер, и в глазах

Лазурное приветствие читаю.)

Вкруг фонарей танцует снежный прах;

Дымится пар над крупами лошадок

И свищет ветер в гривах и хвостах.

И этот свист, как голос лирный, сладок

Под сводами торжественных ворот

(Являющих возвышенный упадок).

Вот белый дом. И здесь она живет…

Молчите, бубенцы! И тихо мимо

Дверей заветных он меня везет.

Горит душа, больной тоской томима,

И к лону нежной девушки мечта —

В осьмнадцать лет! – влечет неудержимо.

«Теперь скачи!..» Знакомые места:

Дрема домов, что выбиты навеки,

Как в бронзе, в детской памяти. Креста

Серебряное пламя; шар аптеки…

Там – сад во мгле… Все за сердце берет!

И грезится: вот приоткроет веки,

Шепнет: «целуй!» и как дитя уснет.

Смеясь идешь, но с твоего пути

Я сторонюсь и, головой качая,

Шепчу:

– Дитя, повремени цвести.

Не раскрывайся, роза, ласке мая!

Они страшат – твои тринадцать лет

И этот профиль горного орленка,

Глаза огромные – их тьма, их свет, —

И алость губ, очерченных так тонко,

И платьице в широких кружевах…

Скажи мне – зеркалу ты верно говорила

Слова любви с улыбкой на устах?

И мать печальная, не правда ли, бранила

За долгий, нежный и пытливый взгляд?

Не прекословь… Склоненные ресницы,

Сокройте ясные глаза отроковицы:

Пусть тайну женскую до времени хранят.

Ты помнишь ли тот день, когда в саду отцовом

Вдруг изнемог наш смех… И ты была в лиловом

И с лентой венчиком, и голос твой звучал

Как сладостный рожок среди вечерних скал;

А клены стройные сквозистыми перстами

Гасили острый луч и зыбились над нами, —

И падал изумруд – и вспыхивал и гас

Зеленый огонек полуоткрытых глаз?

Я полюбил узор простых и плавных линий,

И ты казалась мне забытой героиней

Романов дедовских, чью древнюю печать

Досужим вечером так сладко пробегать

И путать тиш, похожие как братья…

И были мы одни. И многое сказать я

Хотел тебе… Но нет, нас кто-то окликнул!

И охлажденный ветр в лицо нам потянул,

И туча сизая, как чья-то дума злая,

Гнала полями тень от края и до края.

Лицо твое, как светлый храм,

И купол сверху – золотистый.

Как этим северным чертам

Идут и кика и монисты!

В глаза как будто смотрит бор

Зеленых сосенок и елей,

Кивая смотрит – взор во взор —

Сквозь дымку мглистую метелей.

Слова любви дрожат, текут…

В ответ едва ты двинешь бровью,

Но вьются ленты и зовут

И на груди вскипают кровью.

А там – гудят колокола

От синих струй лесистой дали,

И в сердце сладкая стрела

Несет нездешние печали.

Вы лишь одни цветы речных холодных лилий

Душой младенческой тогда еще любили;

И праздником был вам тот долго жданный час,

Когда мы под вечер на счастье брали вас

В челнок охотницкий, и вы к рулю склоняли

Два пестрые крыла персидской легкой шали;

Мы ж, властно укротив лягавой визг и прыть,

Решали, важные, куда нам лучше плыть,

Чтоб дичь сторожкая – бекасы, утки, даже

Малютки-кулички (для полноты ягдташей)

Нас не почуяли, сокрытых в тростнике.

Так плыли мы втроем, качаясь в челноке,

И с весел медленных, журча, стекали капли.

За беглым плеском рыб, за взлетом тощей цапли

Следим прилежные… Вот щелкают курки, —

Весло скользит из рук… Напрасно: высоки!

И стайка серая чирят, свистя крылами,

Углом разорванным проносится над нами.

На миг забыты вы… Но зоркий синий глаз

Уж видит на волнах то, что пленяет вас:

За гривой камышей, в лучистой синей дали

Вам белые цветы любовно закивали.

Откинув локоны, вы, как бы невзначай,

Туда везете нас, и белый этот рай, —

Когда приблизимся, – с таким внезапным пылом

Охватит жадный взор, таким движеньем милым,

Ребяческим, вскочив, склоните лодку к ним, —

А шаль протянется по волнам заревым,

Чуть розовеющим, – и руки стебель длинный

Ухватят, цепкие, и вырвут с липкой тиной,

С листами влажными возлюбленный цветок,

Что был (казалось мне) тот час уж недалек,

Тот строгий час, когда, тревожны и суровы,

Любви таинственной предать себя готовы,

Мы, побледневшие, как тайной роковой,

Упьемся этих глаз бездонной синевой.

В красный вечер вдоль опушки

Мне навстречу пудель черный:

Завитушки, погремушки,

Над ушами бант задорный, —

Пышный бант из ленты алой!

А за ним, как лебедь статный,

Чудо-дева колебала

Солнца пурпурные пятна.

Скромен был жакет дорожный;

Хлыст в руке и Ритор сладкий, —

Том божественно-безбожный, —

И в глазах одни загадки.

Мефистофель с бубенцами

Вдруг залился… Вот обида!

Улыбнулась мне глазами

Чудо-дева, Маргарита.

Прянул красный луч по платью,

На губах зажег рубины…

Сгиньте, мары злой заклятья,

Наважденья сатанины!

И оделись пыльной тучей,

Провалились за ракитой:

Лик безмолвный, том певучий,

Алый бант и пес сердитый.

Отгремел последний гром.

Как вином

Упоен наш сад приветный.

Влажный лист в лучах сквозит,

И скользит

Резвый зайчик семицветный.

Тянет дым из поварской,

Над травой

Тихо стелется, молочный.

Звонкий голос прокричит,

Пробежит

Босоножка в час урочный.

Кличет желтых гусенят;

И пищат

Ковыляя вперевалку.

На балкон с тобой придем

И вдвоем

Сядем в шаткую качалку.

Книжку станем разрезать,

Пробегать

И страницы потеряем…

Прочь! Друг друга на побег

В рощу нег

Влажным взглядом призываем.

Долгий день читали вы журналы,

Одиноки в недоступной комнате.

Облака уж догорали, алы,

И я думал: теперь меня вспомните.

И как были мертвы в старом доме

Бесконечные коридоры и горенки…

И с какой изнывали истомой

За окном розоватые горлинки!

Я смотрел сквозь кружево завесы

На тропинки, песком убеленные,

Слушал шепот сада, шорох леса,

Свисты кос на лугах, – отдаленные.

И когда я грустил на закате,

И обвеялись тополи дремою,

Зашуршало любимое платье

И шаги простучали, – знакомые.

Коридоры темны и пустынны.

Думал я: в переходах заблудитесь…

Ваше платье так строго и длинно.

Как от долгого дня вы пробудитесь?

И как тронете ручку дверную:

Вдруг охватят льдистыми объятьями

Тени древние – горячую, живую, —

И пройдете, звякнувши запястьями…

Всю ночь над полями алело,

Как факел, тепло и светло.

Далекое где-то горело

Безвестное чье-то село.

И облак кровавые звенья

Вплетались в лазурную ночь

В тот час, как немые виденья

Плен сердца идут превозмочь.

Мы вышли… Искали прохладу…

Над клуней кричала сова…

Я верил пурпурному взгляду,

Но бледные лгали слова!

Всю ночь над равниной алело, —

Как знать, что творилось вдали?

И сердце восторженно пело

О розах ревнивой земли.

Твоей мечтой взлелеяна химера

Высокого служения богам.

В объятия, отверстые, как храм,

Слепой хаос приемлешь, баядера.

Не дерзостно свободная гетера

Дитя учила ласкам и дарам, —

Покорствуя торжественным жрецам,

Ты возросла, священная пантера.

Твои полуоткрытые уста

Лобзаньями бессмертных славословят:

Как голубица в страсти ты чиста.

И путь из роз, смиренные, готовят

К лазури очистительной реки

В запястьях две истонченных руки.

Ты, женщина любви, бегущая вольней,

Чем дикий мчится конь в безудерже степей

И, буйный, прядает, кидая вширь ногами;

Немая женщина с желанными губами,

Раскрытыми для нег, как розовый бокал,

Что в забытьи моем я вновь и вновь искал!

Я знаю, – ты спешишь… Твои мерцают взоры.

Окно зовет тебя; открыты дерзко шторы

На площадь шумную, где каждый друг и брат, —

И пальцы по стеклу насмешливо стучат…

О, конь! Каким тавром плечо твое отметить

Иль бархатистый круп, чтоб, – где тебя ни встретить, —

Моя рука одна властительно легла

На холку длинную бездумного чела,

И ты пошел за мной, забыв и степь и волю,

И буйных косяков приманчивую долю?

Какой бы тайный знак мне в сердце начертать

Твоем, о женщина, чтоб, обратившись вспять,

Ты вновь пришла, любя, и, сжав чело перстами,

Сжигала кровь мою безумными словами?

Я люблю печаль уездных городов,

Тишину ночей беззвездных, гул подков;

Площадей ленивых травы – подорожник и лопух —

И причудливые нравы пригородных молодух.

Что мне в том, что машет осень рукавом,

Льется дождь, другим несносен – что мне в том?

Переклик неугомонный ржавых труб

Сердцу, ищущему звоны, – только люб!

Сердцу, любящему струны, – лучший друг

Ночь, несущая буруны, матерь вьюг.

На стене моей беленой два скрещенные ружья

И портрет необметенный – будто милая моя;

Затянуло паутиной взор усталый, неживой,

И над грудью лебединой окружило как фатой.

Ударяет тихо в ставни чья рука, —

Или ты, друг стародавний, ты, Тоска?

Нежно бусы прозвенели на губах.

Этот пламень в гибком теле, детский страх!

Ах, в пурпурных этих волнах мне ли к берегу доплыть?

Ты притихнешь и подсолнух станешь робко теребить.

На груди, не позабыла, принесла стыдливый дар

И, потупясь, говорила: муж хмелен и стар…

Как любил я эти нравы молодух!

Площадей ленивых травы и лопух;

Тишину ночей беззвездных, заглушенный гул подков, —

Грусть забытых и безвестных, слишком русских городов.

Ты в дубленом полушубке

Хороша, как зимний день!

Целовал бы эти губки,

Да подняться что-то лень.

Сапоги твои расшиты,

На подковке каблучок;

Брови хмуры и сердиты,

И нахохлился платок.

А глаза – что у голубки:

Не видал таких во сне…

Целовал бы эти губки,

Только жутко что-то мне.

Слово горькое отрубит

Иль ударит – не беда!

Страшно, если приголубит,

Зацелует навсегда.

Брови хмуры и сердиты,

Ходят бусы на груди…

Нецелованный, небитый

Лучше мимо проходи.

София, София, Небесная Дева,

Кропила и грела ты эти поля;

Но рдяные заросли вражьего гнева

Мне к лету высоко подъемлет земля.

София, София, Царица, Царица,

От гарпий спасешь ли твой гибнущий всход?

Взмахнешь ли серпом, светлоликая жница, —

Крылатая стая мне сердце клюет!

В победе неверной на миг возлетает

И кубком горячим упьется одна, —

Но мертвая снова, грозя, оживает

И вновь с победившей змеей сплетена.

София, София, Небесная Дева,

Царица над сонмами ложных цариц,

Исполнись святого и правого гнева!

Сожженный к стопам твоим падает ниц…

София, София, Царица, Царица,

Еще я не кончил молитвы моей, —

Как новая сладкая, страшная птица

Резнула мне сердце ударом когтей.

Моя свирель – из белой косточки:

Слезами щели прожжены.

Когда взойдут, мигая, звездочки,

И копья льдистые ясны

Над белым и лазурным глетчером,

И зелень неба холодна, —

Еще белей холодным вечером,

Еще умильнее она.

Ко мне свирель моя запросится,

Коснется губ моих, любя;

И с ней душа горе возносится,

И с ней – ищу, ловлю тебя!

Вожу очами оробелыми:

И там и здесь – неверный свет…

И мне ль за горними пределами

Найти твой перелетный след?

Я не знаю, что было, как было, —

А смерть – та будет потом.

И за что мое сердце изныло,

Расскажет Архангел с мечом.

Расскажет Архангел гневный,

Потрясая пурпуром крыл,

Что очи любимой царевны

Я сам – убийца – закрыл.

А впрочем, на свитке свершений

Так много заклятых имен…

Так темны сходящие тени,

Так жуток прощальный их стон!

Не знаю, как было, что было, —

Вся мудрость моя изошла.

Кровавые смотрят светила

На холм, где царевна легла.

Июль пылал, и вихорь пыльный,

Крутясь, бежал и бил в лицо

И от невесты замогильной

Бросал разбитое кольцо.

Лучились жгучие осколки,

Дымился золотистый прах…

И дале вихорь мчался колкий

И где-то падал – на полях.

И где-то падал – в сизой дали,

И не восстанет никогда!

Ланиты, как июль, пылали

От грезы смутной и стыда.

А кузнецы в траве звенели,

Ковали неразрывный сплав…

И кольца новые горели

На перегибах шатких трав.

Огнем пожара сожигая

Из темных, окруженных глаз,

Мою дорогу, роковая,

Пересекала ты не раз.

И как губительной стихии,

Что победить не станет сил,

Я образа заповедные

Тебе навстречу выносил.

Ты усмехалась и бледнела

И, вскинув горестно платком,

Как лиру, выгнутое тело

Топила в хаосе людском.

Тогда я звал… Но ты молчала,

И я достичь тебя не мог,

Пока ты вдруг не вырастала

На перекрестке трех дорог!

И через годы, – в этой пытке, —

На перекрестке трех дорог,

Судеб таинственные свитки

Я разбирал – за слогом слог.

И ныне мне темно и сиро:

Уж не постичь твоих путей,

Ты, пламень сумрачных очей,

Ты, плоть, звенящая как лира!

Довольно. Злая повесть кончена

О возмутившемся рабе.

Чтоб улыбнулась ты утонченно,

Я посвящу ее – тебе.

Ты в ней проходишь, маскирована;

Но, размышляя, ты поймешь,

Зачем с прожитым согласована

Однажды снившаяся ложь.

И острия зачем притуплены

Былой снедающей тоски,

И много ранее искуплены

Пожатия твоей руки.

Не повторить, что жизнью скажется

О возмутившемся рабе;

А как узлы в ней крепко вяжутся,

Ты верно знаешь – по себе.

Подошли мы к разбитому зеркалу

И глядимся, глядимся туда…

Черной трещиной лица коверкало;

О былые, о злые года!

Камнем выбит твой смех озаряющий

(Я осколок в душе схоронил).

Брезжит глаз, как огонь догорающий,

Как светляк на кусте у могил.

Изувеченный резкими струями,

С омертвелым стоял я лицом.

Покрывай же его поцелуями

И рыдай о небывшем былом…

Натянешь ли ты голубую вуаль,

Мерцая булавкой, – широко, округло

Откинувши руки, и смотрятся в даль

Глаза, где угрюмое пламя потухло;

Иль руку в перчатке мне молча даешь

(Там бледный кружок у ладони любовно

Моим поцелуям оставлен!) – и ждешь

И слушаешь сердце, – забилось ли ровно;

И тронешь дверную скобу и ко мне

Опять повернешься и медлишь, мечтая

О встречах давнишних, о милой весне,

И крадет румянец вуаль голубая, —

Я знаю: я нищий… И чем отплатить

За чашу, где пенится горечь разлуки?

Не этой ли позой: недвижно скрестить

Тебя обнимавшие руки?

Да, мы пройдем с тобой близ ветхого собора

И стену обогнем, и тот же жидкий сквер

Нас поманит иссохшими ветвями

К скамье убогой, где когда-то мы

Читали вензеля, слова – признанья

Любовников давнишних… Уж они

Те надписи забыли и затерли

Телами грузными, вкушая отдых

С детьми и няньками в закатный час.

Под нами – Тускар. В голубых волнах,

Как жимолости цвет, снесенный ветром,

Тела людей отрадно розовеют —

Бесстыдные, зовущие тела.

Там, над водой часовенка и крест,

Которому так жарко я молился;

О чем – ты знаешь… Эти вечера,

Когда луна нас мягко озаряла,

Казалась ты далекой, как луна,

Как метеор, низвергнутый на землю…

Теперь все это – правда ведь – как сон?

И, может быть, пора с холодным смехом

Резнуть ножом усталую скамью

И начертать горящие два сердца,

Которые пронзил единый вертел,

Протянутый лукавою судьбой?

Ты видишь, там – веселые гуляки,

Идут сюда… В нахохленном платочке

Девица краснощекая… Нам нужно

Скамейку уступить. Мечтать о жизни

Они не будут, если должно жить!

И отведем глаза, затем что опыт

Неправо судит бренную любовь.

Ты, дорассветной мечтою взволнована,

Никнешь к стеклу утомленным челом.

Белое небо, печально по-новому,

Смотрится будто незрячим бельмом.

С плеч заостренных платок опускается;

Ночью греховной ты шепчешь упрек.

Жадные красные губы сжимаются,

Как на снегу оброненный цветок.

К Царству Небесному сердце усталое,

Уж не противится, тихо идет.

Но и земное свое, запоздалое,

Счастье, как крест, покоряясь, несет.

Солнце потоками крови горячей исходит.

Солнцем зажженные, мы улыбаемся двое.

Губы раскрылись, как рана, – и рану находят.

Солнце великое, кто твою рану закроет?

В древнем покое бесстрастья – кто прорубил тебя, злобный,

Жизнь неизбывная, боль воспаленных зияний?

Черные, милые очи, что тайне домирной подобны,

Слезы роняют одни, но верны своей тайне…

С улыбкой детских губ, раскрашенных на диво,

Он смело подбежит и, перед вами став,

Окинет взглядом вас так остро и пытливо

Глазами цвета ранних вешних трав!

И вы потянетесь к остриженной головке,

Звеня запястьями; а он, скользнув, как уж,

Докажет скоро вам, что не всегда вы ловки

И что дитя отважнее, чем муж…

Легки, затопают сафьянные сапожки;

У ваших ног, грозя, сомкнет он полк солдат,

Рукой коснется вдруг агата круглой брошки, —

И, не сморгнув, на взгляд ответит взгляд.

А вы потупитесь негаданно-нежданно,

И в сердце запоет, заноет, зацветет,

Как роза пурпура, зияющая рана

И бледность щек окрасит в свой черед…

Если сердцу нужно приобщиться радости, —

Шелковинку нежной паутинной нити,

Что струится в крепком, ясном, синем августе,

Между мной и вами, улыбаясь, киньте.

Если скорби сердце хочет упояющей,

Только скорби жгучей – что, слепые, знаем? —

К страсти одинокой неравного товарища

Увлечете ль весело, холодная и злая?

Но я знаю, знаю… Пусть вы не поверите…

Ночь любимых глаз мне одному измерить:

Если станет жаждать сердце только смерти,

Вы одна придете смертный кубок вспенить.

Гремели, ослабев, и множились трикраты

Над сводами туманных, синих чащ

Еще зловещие, последних битв раскаты,

И в клочьях багровел простертый в небе плащ.

Стволы дубов, мрачась, как уголья, чернели;

Больной огонь под пеплом слабо тлел.

И только над крестом горе взнесенной ели

Кровавый мотылек любовью пламенел.

Разносит вихорь сумрачный глагол

Бездомными червлеными листами.

Сойди ко мне в уединенный дол,

Коснись чела прохладными перстами!

Бездомными червлеными листами

Пестрят овраги и сожженный луг.

Коснись чела прохладными перстами,

Заворожи снедающий недуг.

Пестрят овраги и сожженный луг.

Зеленый луч дробится в сетке веток.

Заворожи снедающий недуг,

Твой поцелуй рассеянный так редок…

Зеленый луч дробится в сетке веток.

Смешливая синица прозвенит.

Твой поцелуй рассеянный так редок…

В какую даль лазурный взор стремит?

Смешливая синица прозвенит.

Стучит желна, подъемлясь по вершине.

В какую даль лазурный взор стремит?

Ведь ты моя… Ведь ты моя – поныне?

Стучит желна, подъемлясь по вершине.

Там за холмом, трубя, манит рожок.

Ведь ты моя… Ведь ты моя – поныне?

Пусть затаен язвительный упрек.

Там за холмом, трубя, манит рожок.

Заноет сук надломленной березы.

Пусть затаен язвительный упрек, —

Я жадно жду, когда прольются слезы.

Заноет сук надломленной березы;

Вот дождь листов пурпуровый пошел.

Я жадно жду, когда прольются слезы.

Разносит вихорь сумрачный глагол.

Золотая минута любви как лист пролетает осенний,

Лист, что утренник меткой рукой в лазоревом небе сломил.

Выходите же, мудрые девы, спешите на встречу мгновений:

Скоро буря все золото вмиг свеет к уступам могил.

В час крылатых свиданий забудь про ненужные, длинные речи.

Постучится ли в маске любовь, – нет, не гони ее прочь.

День придет, и вздыхая шепнешь: день не румянит мне плечи.

Ночи скажешь: не лги про любовь, гадальщица нищая, прочь!

Еще мертворожденный день

Костлявыми руками скошен.

И Ночь мою торопит лень,

Затем, что сам себе я тошен.

Она тиха, она черна,

И поцелуи ей не внове:

Она – законная жена

В задрапированном алькове.

Прольет холодного свинца

Она мне в мозг – и веки тронет,

Морщины темного лица

Короной фольговой разгонит; —

И до полудня я готов

Внимать бездумно, недвижимо,

Как с реверансом ряд послов

Шуршит, прихрамывая, мимо.

За фресками безумная охота, —

Я не знавал нелепей ремесла, —

Нежданно нас в больницу занесла:

Наш гид был строг, и нам была работа!

Искусство и больница, – странно что-то…

Но красота усталая звала,

А мы – за ней… Когда б не эта мгла,

Да запахи, да жуткая икота!

Смутясь глядишь, как тлеют угольки

Былых миров… Как детских две руки

Переплели сведенные колени.

Довольно, прочь! Но гид не досказал:

Перед стеной, где мальчик угасал,

Тут был алтарь, и вот к нему – ступени.

Торговка низкая, едва бледнеет день,

К воротам бронзовым Марии дель Фиоре

Ведет красавицу – на верхнюю ступень.

Толпа снует… Толпа оценит вскоре.

Спешит зарисовать божественный овал

Какой-то юноша, раскрыв альбом украдкой;

Пылал огонь в глазах, и карандаш дрожал,

Как шпага, обессиленная схваткой.

И нет ее… Ушла. – А старая все тут,

Змея пригретая… Мгновенья грезы – где вы?

Он закусил губу и в несколько минут

Мегеру набросал на нежный абрис девы.

Точно в платье подвенечном тонкий стан ты преклонила;

Или вправду ты – невеста, золотая кампанила?

В кружевах окаменелых, в многоярусных колоннах,

В этом небе густо-синем ты мечта для глаз влюбленных!

И когда спиралью шаткой я всходил, и сердце ныло,

Близко билось чье-то сердце – не твое ли, кампанила?

В бездну падали колонны, и над сизыми холмами

Облака сплывались в цепи и кружились вместе с нами.

И я думал: там за далью целый мир пройдешь безбрежный, —

Чуда равного не встретишь этой девственнице нежной!

И я думал: чары знаешь, а напрасно ворожила:

Будешь ждать его веками, не дождешься, кампанила!

Ты к площади, где в жар томительный

Отраден сумрачный платан,

Идешь походкою медлительной,

Перетянув осиный стан.

Как ты бледна под синью черною

Любовно глаженных кудрей!

Я узнаю тебя, упорную,

По самой тихости твоей…

Шумят подруги с водоносами,

Звонка певучая струя;

Они со смехом и вопросами

Все льнут к тебе, любовь моя!

А ты, блаженная, ленивая,

Тебе их речи – нипочем?

Ведь он не лжет, что ты красивая,

Холодный, ясный водоем?

По улицам извилистым, как расщелины скал,

Как узкие расщелины, жилища горных фей,

Ночами полнозвездными один я блуждал

Среди домов торжественных, где не было людей.

Казалось, то не улица, а волшебницы нить;

Казалось, по-над плитами, светясь, бежит клубок.

И было мне так счастливо и привольно жить,

Ночами полнозвездными вдыхая ветерок.

Змеилась нить, вела меня – уводила под уклон

Туда, где своды мшистые одели водоем.

И, как струя холодная, охватил меня сон.

И снился мне прекрасный лик, и были мы – вдвоем.

Сказала мне: «мы в городе, где не было людей.

Здесь в ночи наши звездные, под дремный струйный гул,

Скользим мы, тени белые, с крылами лебедей.

Молись, чтобы в моих руках навеки ты уснул»…

Солнце-лира!.. Со струн золотых,

Где зачался хорал мирозданья

И творящий восторг не затих,

Льется песня святого страданья.

И когда в первый час раздались

Под предвечной Рукой эти звуки, —

От огней твоих, Лира, зажглись

Все миры, все обители муки.

Под стенанье пылающих струн

Понеслись круговыми стезями

Сонмы тусклых планет, бледных лун

И комет с голубыми крылами.

И чем громче аккорд, чем больней

Затрепещет под властной Рукою,

Тем свободней, любовней, полней

Мир сольется с надмирной Душою.

– Отведи синие шторы.

Стукнули. Выглянь немного.

– Чьи-то тяжелые взоры

Смотрят строго.

– Рукой поманил он, стеная,

Согнулся и мягко отпрянул…

– Выйдешь ли? – Ночь ледяная.

– Выйдешь ли? – Канул…

Запахнулись синие шторы.

– Не гляди так больно и строго.

– Ах, не скоро, не скоро

Добредем до Бога…

Дробным дождем,

Золотистым дождем освежало меня.

Пел я под милым окном,

На гитаре звеня.

И к окну подошла посмотреть,

Кто поет под дождем.

Розу бросает смеясь,

Пышно зардевший цветок.

Как я запел веселясь!

Вышла ко мне на росистый лужок.

Юноша, строен и смел,

Хлыстиком тронул цветок.

Юноша строен и смел,

Томную деву победно кружил.

Струны щипал я и сладостно пел,

Словно колдун ворожил.

Строфу кончаю – зажгу поцелуй.

Пел – пламенел.

Солнечным пылом возжег

Двое сердец…

Только уж я изнемог —

Песне конец.

Вот оборвалась струна.

Утренний сон мой далек…

Замер последний аккорд.

Птицей взлетел на коня

Юноша, строен и горд.

Хлыстик целует и мчится склонясь…

И, не взглянув на меня,

Тихо к себе поплелась.

Плача, я ждал у окна.

Вот показалась она.

Очи пылают огнем.

Грозно качнула перстом…

– Будь же ты проклят навек! —

Дрогнули ставни окна.

Мы вышли к берегу. Темнело. У реки

Был тот же тяжкий зной. Суровыми тенями

Покрылась даль, и черных туч клоки

Неслись разбитыми грядами.

Аллея вязов, словно две стены,

Во мгле ночной теряла очертанья;

А смутный гул ветвей и плеск волны

Сливались в трепет ожиданья.

Как снег бледна, в короне черных кос,

Она глядела вдаль, загадочно немая,

И на груди гирлянда чайных роз

Дышала, тихо увядая.

И к мраморной руке устами я приник.

Я говорил: – Люби меня, царица. —

Она не вздрогнула… Но в этот миг

Синея вспыхнула зарница.

Зарница беглая мелькнула вдалеке, —

И взоры, полные зловещего покоя,

Зажглись, как меч в закованной руке

Непобедимого героя.

– Будь господин, – вот лучший лозунг мой.

Спокойно странствуй в пламенной пустыне.

От полдня жгучего укутанный чалмой,

Пей воду из ключей, молись перед зарей, —

Из камня грубого не сотвори святыни!

Будь господин душе своей мятежной;

Иди вперед и благодарен будь,

Когда к тебе, на твой кремнистый путь,

Скользнет красавица, блестя улыбкой нежной;

Люби ее на миг и тотчас позабудь!

Но если, раненый, ты изнемог в пыли, —

Страдай один… Молчи! И не моли

Ты у людей холодного внимания;

Гляди: вот лютый барс. Уже вдали

Он чует кровь твою и полон сострадания!

Девушка в белом: «Он любит тебя.

Слышишь, как жалобно струны дрожат?»

Девушка в розовом: «Любит тебя.

Помнишь вечерний зардевшийся взгляд?»

Девушка в белом: «Он ласков со мной,

Чтоб о тебе я шептала ему».

Девушка в розовом: «Ласков со мной.

Только я песен его не пойму».

Об руку шли, отдаваясь судьбе.

Тайну откроет цветок на пути!

Девушка в белом : «Вот роза – тебе!»

Девушка в розовом (тихо): «Прости…»

Надвое косу свою расчесала.

(Волосы хорошие были.)

Белая ночь твою кожу ласкала,

Сердце иголки язвили.

И ты вздыхала… Ты знала, ты знала…

Косы бессильны, бессильны!

Белая ночь твою кожу ласкала

Словно сиделка – бесстрастно, умильно.

Он не придет: отопри же шкатулку,

Вынь конверт пожелтевший.

Кто-то крадется по переулку…

– «Счастье?» – «Лист облетевший».

Светлая, вечно прекрасная!

Знамя твое поднялось на горах снеговых.

Мрак, отступая, редеет, – близка ты, всевластная…

Утренний ветер затих.

Вот показалась ты нам из тумана,

Вышла как юная дева из вод голубых.

Ждали тебя мы – и рано,

Рано собрались с молитвой и жертвой своей;

Лотос зацвел под лучами, раскрылись тюльпаны…

Кроткая, вечно прекрасная,

Кони твои понеслись все быстрей и быстрей.

Пылкие кони летят, – покори их, бесстрастная!

Дымок рассеялся, и только рокотали

Вагоны – там вдали… Их красная черта

Влилась в холодный мрак, а мы еще стояли,

Склонясь под тяжестью незримого Перста.

Еще глаза, борясь, из мрака вырывали

Мигнувший огонек, – но даль была пуста;

Лишь звезды в высоте роились и дышали

И ночь струила сон, нетленна и проста.

От золотых полей и смуглоликих жен,

Ракит раскидистых и белых колоколен

В какую даль твой лет грозящий устремлен,

Над брошенной сохой внезапно вставший воин?

И где твоим святым дерзаниям предел,

Когда в грозе, о жнец, как жатва мир поспел?

Пусть плачут женщины с пустынными глазами

И капли горьких слез срывают рукавом;

Пусть дети побегут за милыми отцами,

Когда пройдут они, суровы, под ружьем;

Громада двинулась. За хмурыми полями

Уж гулко прогремел и раскатился гром;

Над смертной высотой сплетаются крылами

Железные орлы в объятьи мировом.

Смиряясь, подними, о мать, детей на плечи,

И пусть безгрешный взор один глядит туда,

Где дрогнули весы последнего суда;

Где для бессмертия не нужен гроб и свечи,

И шествуют отцы, спокойны до конца,

К воздушной лествице единого Отца.

Ледяная рука простучала в окошко;

Чей-то голос и смех за стеклом:

– «Мой звенит бубенец и как скатерть дорожка,

В санках мчаться отрадно вдвоем».

И с улыбкой пошел ты на зов непреклонный:

– «Дайте шубу. Остынешь в пути».

Тронул конь, и помчались порошей взметенной,

И следов не найти, не найти…

Мы остались. Нам пусто. И зябко. И странно.

– «Слышишь там бубенец вдалеке?»

– «То метель разыгралась. То вихрей осанна…

Разводи же огонь в камельке».

И глядим мы туда, через стекла, на вьюгу;

И нет сил этот сон превозмочь:

Как помчались они, окликая друг друга,

В безысходную, бледную ночь.

Красную Пасху встречаем.

Пасху пресветлую ждем.

Розой штыки украшаем,

Песню мирскую поем!

Если недели довольно,

Чтобы века искупить,

Если, как птицам, привольно

Сердцу в лазури парить, —

Алой заре возрожденья

Верь благодарной душой:

Рухнули ржавые звенья

Цепи твоей вековой.

Красную Пасху встречаем.

Пасху пресветлую ждем.

Розой штыки украшаем,

Песню мирскую поем!