Их было две по сторонам балкона,

Отрытые из древнего кургана,

Две бабы каменных, широкоскулых

И с плоским носом – две огромных глыбы,

Запечатлевших скифский вещий дух.

И милый дом, восставшие от праха,

Вы сторожили, мощные богини,

С улыбкой простоватой и жестокой

На треснувших, обветренных губах…

Одна была постарше, с вислой грудью.

Ее черты казались стерты влагой:

Быть может, сам великий, синий Днепр

Ее терзал в порыве покаянном, —

Владычицу греховную зачатий, —

И мчал к морям, с порога на порог.

Другая, юная, еще хранила облик

Девический; граненых ожерелий

Тройная нить ей обнимала шею,

Округлую и тяжкую, как столп.

О, серый камень, как томил ты дивно

Ваятеля, – как мучил он тебя,

Чтобы мечту пылающих ночей

Привлечь к твоим шероховатым граням!

Когда ко мне прекрасная хозяйка,

Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе

И пышных локонах, кивая головой,

И становилась, опершись на плечи

Одной из двух таинственных богинь, —

О, что тогда в груди моей кипело…

Я слышал речь ее, с едва заметным

Акцентом польским, целовал персты

И увлекал от каменных чудовищ

К террасе, завитой плющом тенистым…

А там, внизу, они стояли грузно,

И каменные плечи их серели

Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

В мой городок из северной столицы

Глухой, метельной ночью я скачу

Услышать смех двоюродной сестрицы.

Я юный ус порывисто кручу,

Бубенчикам заливистым внимаю

И ямщику нелепости кричу.

Оборотясь, кнутом он машет: знаю!

(А борода – как глетчер, и в глазах

Лазурное приветствие читаю.)

Вкруг фонарей танцует снежный прах;

Дымится пар над крупами лошадок

И свищет ветер в гривах и хвостах.

И этот свист, как голос лирный, сладок

Под сводами торжественных ворот

(Являющих возвышенный упадок).

Вот белый дом. И здесь она живет…

Молчите, бубенцы! И тихо мимо

Дверей заветных он меня везет.

Горит душа, больной тоской томима,

И к лону нежной девушки мечта —

В осьмнадцать лет! – влечет неудержимо.

«Теперь скачи!..» Знакомые места:

Дрема домов, что выбиты навеки,

Как в бронзе, в детской памяти. Креста

Серебряное пламя; шар аптеки…

Там – сад во мгле… Все за сердце берет!

И грезится: вот приоткроет веки,

Шепнет: «целуй!» и как дитя уснет.

Смеясь идешь, но с твоего пути

Я сторонюсь и, головой качая,

Шепчу:

– Дитя, повремени цвести.

Не раскрывайся, роза, ласке мая!

Они страшат – твои тринадцать лет

И этот профиль горного орленка,

Глаза огромные – их тьма, их свет, —

И алость губ, очерченных так тонко,

И платьице в широких кружевах…

Скажи мне – зеркалу ты верно говорила

Слова любви с улыбкой на устах?

И мать печальная, не правда ли, бранила

За долгий, нежный и пытливый взгляд?

Не прекословь… Склоненные ресницы,

Сокройте ясные глаза отроковицы:

Пусть тайну женскую до времени хранят.

Ты помнишь ли тот день, когда в саду отцовом

Вдруг изнемог наш смех… И ты была в лиловом

И с лентой венчиком, и голос твой звучал

Как сладостный рожок среди вечерних скал;

А клены стройные сквозистыми перстами

Гасили острый луч и зыбились над нами, —

И падал изумруд – и вспыхивал и гас

Зеленый огонек полуоткрытых глаз?

Я полюбил узор простых и плавных линий,

И ты казалась мне забытой героиней

Романов дедовских, чью древнюю печать

Досужим вечером так сладко пробегать

И путать тиш, похожие как братья…

И были мы одни. И многое сказать я

Хотел тебе… Но нет, нас кто-то окликнул!

И охлажденный ветр в лицо нам потянул,

И туча сизая, как чья-то дума злая,

Гнала полями тень от края и до края.

Лицо твое, как светлый храм,

И купол сверху – золотистый.

Как этим северным чертам

Идут и кика и монисты!

В глаза как будто смотрит бор

Зеленых сосенок и елей,

Кивая смотрит – взор во взор —

Сквозь дымку мглистую метелей.

Слова любви дрожат, текут…

В ответ едва ты двинешь бровью,

Но вьются ленты и зовут

И на груди вскипают кровью.

А там – гудят колокола

От синих струй лесистой дали,

И в сердце сладкая стрела

Несет нездешние печали.

Вы лишь одни цветы речных холодных лилий

Душой младенческой тогда еще любили;

И праздником был вам тот долго жданный час,

Когда мы под вечер на счастье брали вас

В челнок охотницкий, и вы к рулю склоняли

Два пестрые крыла персидской легкой шали;

Мы ж, властно укротив лягавой визг и прыть,

Решали, важные, куда нам лучше плыть,

Чтоб дичь сторожкая – бекасы, утки, даже

Малютки-кулички (для полноты ягдташей)

Нас не почуяли, сокрытых в тростнике.

Так плыли мы втроем, качаясь в челноке,

И с весел медленных, журча, стекали капли.

За беглым плеском рыб, за взлетом тощей цапли

Следим прилежные… Вот щелкают курки, —

Весло скользит из рук… Напрасно: высоки!

И стайка серая чирят, свистя крылами,

Углом разорванным проносится над нами.

На миг забыты вы… Но зоркий синий глаз

Уж видит на волнах то, что пленяет вас:

За гривой камышей, в лучистой синей дали

Вам белые цветы любовно закивали.

Откинув локоны, вы, как бы невзначай,

Туда везете нас, и белый этот рай, —

Когда приблизимся, – с таким внезапным пылом

Охватит жадный взор, таким движеньем милым,

Ребяческим, вскочив, склоните лодку к ним, —

А шаль протянется по волнам заревым,

Чуть розовеющим, – и руки стебель длинный

Ухватят, цепкие, и вырвут с липкой тиной,

С листами влажными возлюбленный цветок,

Что был (казалось мне) тот час уж недалек,

Тот строгий час, когда, тревожны и суровы,

Любви таинственной предать себя готовы,

Мы, побледневшие, как тайной роковой,

Упьемся этих глаз бездонной синевой.

В красный вечер вдоль опушки

Мне навстречу пудель черный:

Завитушки, погремушки,

Над ушами бант задорный, —

Пышный бант из ленты алой!

А за ним, как лебедь статный,

Чудо-дева колебала

Солнца пурпурные пятна.

Скромен был жакет дорожный;

Хлыст в руке и Ритор сладкий, —

Том божественно-безбожный, —

И в глазах одни загадки.

Мефистофель с бубенцами

Вдруг залился… Вот обида!

Улыбнулась мне глазами

Чудо-дева, Маргарита.

Прянул красный луч по платью,

На губах зажег рубины…

Сгиньте, мары злой заклятья,

Наважденья сатанины!

И оделись пыльной тучей,

Провалились за ракитой:

Лик безмолвный, том певучий,

Алый бант и пес сердитый.

Отгремел последний гром.

Как вином

Упоен наш сад приветный.

Влажный лист в лучах сквозит,

И скользит

Резвый зайчик семицветный.

Тянет дым из поварской,

Над травой

Тихо стелется, молочный.

Звонкий голос прокричит,

Пробежит

Босоножка в час урочный.

Кличет желтых гусенят;

И пищат

Ковыляя вперевалку.

На балкон с тобой придем

И вдвоем

Сядем в шаткую качалку.

Книжку станем разрезать,

Пробегать

И страницы потеряем…

Прочь! Друг друга на побег

В рощу нег

Влажным взглядом призываем.

Долгий день читали вы журналы,

Одиноки в недоступной комнате.

Облака уж догорали, алы,

И я думал: теперь меня вспомните.

И как были мертвы в старом доме

Бесконечные коридоры и горенки…

И с какой изнывали истомой

За окном розоватые горлинки!

Я смотрел сквозь кружево завесы

На тропинки, песком убеленные,

Слушал шепот сада, шорох леса,

Свисты кос на лугах, – отдаленные.

И когда я грустил на закате,

И обвеялись тополи дремою,

Зашуршало любимое платье

И шаги простучали, – знакомые.

Коридоры темны и пустынны.

Думал я: в переходах заблудитесь…

Ваше платье так строго и длинно.

Как от долгого дня вы пробудитесь?

И как тронете ручку дверную:

Вдруг охватят льдистыми объятьями

Тени древние – горячую, живую, —

И пройдете, звякнувши запястьями…

Всю ночь над полями алело,

Как факел, тепло и светло.

Далекое где-то горело

Безвестное чье-то село.

И облак кровавые звенья

Вплетались в лазурную ночь

В тот час, как немые виденья

Плен сердца идут превозмочь.

Мы вышли… Искали прохладу…

Над клуней кричала сова…

Я верил пурпурному взгляду,

Но бледные лгали слова!

Всю ночь над равниной алело, —

Как знать, что творилось вдали?

И сердце восторженно пело

О розах ревнивой земли.

Твоей мечтой взлелеяна химера

Высокого служения богам.

В объятия, отверстые, как храм,

Слепой хаос приемлешь, баядера.

Не дерзостно свободная гетера

Дитя учила ласкам и дарам, —

Покорствуя торжественным жрецам,

Ты возросла, священная пантера.

Твои полуоткрытые уста

Лобзаньями бессмертных славословят:

Как голубица в страсти ты чиста.

И путь из роз, смиренные, готовят

К лазури очистительной реки

В запястьях две истонченных руки.

Ты, женщина любви, бегущая вольней,

Чем дикий мчится конь в безудерже степей

И, буйный, прядает, кидая вширь ногами;

Немая женщина с желанными губами,

Раскрытыми для нег, как розовый бокал,

Что в забытьи моем я вновь и вновь искал!

Я знаю, – ты спешишь… Твои мерцают взоры.

Окно зовет тебя; открыты дерзко шторы

На площадь шумную, где каждый друг и брат, —

И пальцы по стеклу насмешливо стучат…

О, конь! Каким тавром плечо твое отметить

Иль бархатистый круп, чтоб, – где тебя ни встретить, —

Моя рука одна властительно легла

На холку длинную бездумного чела,

И ты пошел за мной, забыв и степь и волю,

И буйных косяков приманчивую долю?

Какой бы тайный знак мне в сердце начертать

Твоем, о женщина, чтоб, обратившись вспять,

Ты вновь пришла, любя, и, сжав чело перстами,

Сжигала кровь мою безумными словами?

Я люблю печаль уездных городов,

Тишину ночей беззвездных, гул подков;

Площадей ленивых травы – подорожник и лопух —

И причудливые нравы пригородных молодух.

Что мне в том, что машет осень рукавом,

Льется дождь, другим несносен – что мне в том?

Переклик неугомонный ржавых труб

Сердцу, ищущему звоны, – только люб!

Сердцу, любящему струны, – лучший друг

Ночь, несущая буруны, матерь вьюг.

На стене моей беленой два скрещенные ружья

И портрет необметенный – будто милая моя;

Затянуло паутиной взор усталый, неживой,

И над грудью лебединой окружило как фатой.

Ударяет тихо в ставни чья рука, —

Или ты, друг стародавний, ты, Тоска?

Нежно бусы прозвенели на губах.

Этот пламень в гибком теле, детский страх!

Ах, в пурпурных этих волнах мне ли к берегу доплыть?

Ты притихнешь и подсолнух станешь робко теребить.

На груди, не позабыла, принесла стыдливый дар

И, потупясь, говорила: муж хмелен и стар…

Как любил я эти нравы молодух!

Площадей ленивых травы и лопух;

Тишину ночей беззвездных, заглушенный гул подков, —

Грусть забытых и безвестных, слишком русских городов.

Ты в дубленом полушубке

Хороша, как зимний день!

Целовал бы эти губки,

Да подняться что-то лень.

Сапоги твои расшиты,

На подковке каблучок;

Брови хмуры и сердиты,

И нахохлился платок.

А глаза – что у голубки:

Не видал таких во сне…

Целовал бы эти губки,

Только жутко что-то мне.

Слово горькое отрубит

Иль ударит – не беда!

Страшно, если приголубит,

Зацелует навсегда.

Брови хмуры и сердиты,

Ходят бусы на груди…

Нецелованный, небитый

Лучше мимо проходи.

София, София, Небесная Дева,

Кропила и грела ты эти поля;

Но рдяные заросли вражьего гнева

Мне к лету высоко подъемлет земля.

София, София, Царица, Царица,

От гарпий спасешь ли твой гибнущий всход?

Взмахнешь ли серпом, светлоликая жница, —

Крылатая стая мне сердце клюет!

В победе неверной на миг возлетает

И кубком горячим упьется одна, —

Но мертвая снова, грозя, оживает

И вновь с победившей змеей сплетена.

София, София, Небесная Дева,

Царица над сонмами ложных цариц,

Исполнись святого и правого гнева!

Сожженный к стопам твоим падает ниц…

София, София, Царица, Царица,

Еще я не кончил молитвы моей, —

Как новая сладкая, страшная птица

Резнула мне сердце ударом когтей.

Моя свирель – из белой косточки:

Слезами щели прожжены.

Когда взойдут, мигая, звездочки,

И копья льдистые ясны

Над белым и лазурным глетчером,

И зелень неба холодна, —

Еще белей холодным вечером,

Еще умильнее она.

Ко мне свирель моя запросится,

Коснется губ моих, любя;

И с ней душа горе возносится,

И с ней – ищу, ловлю тебя!

Вожу очами оробелыми:

И там и здесь – неверный свет…

И мне ль за горними пределами

Найти твой перелетный след?

Я не знаю, что было, как было, —

А смерть – та будет потом.

И за что мое сердце изныло,

Расскажет Архангел с мечом.

Расскажет Архангел гневный,

Потрясая пурпуром крыл,

Что очи любимой царевны

Я сам – убийца – закрыл.

А впрочем, на свитке свершений

Так много заклятых имен…

Так темны сходящие тени,

Так жуток прощальный их стон!

Не знаю, как было, что было, —

Вся мудрость моя изошла.

Кровавые смотрят светила

На холм, где царевна легла.

Июль пылал, и вихорь пыльный,

Крутясь, бежал и бил в лицо

И от невесты замогильной

Бросал разбитое кольцо.

Лучились жгучие осколки,

Дымился золотистый прах…

И дале вихорь мчался колкий

И где-то падал – на полях.

И где-то падал – в сизой дали,

И не восстанет никогда!

Ланиты, как июль, пылали

От грезы смутной и стыда.

А кузнецы в траве звенели,

Ковали неразрывный сплав…

И кольца новые горели

На перегибах шатких трав.

Огнем пожара сожигая

Из темных, окруженных глаз,

Мою дорогу, роковая,

Пересекала ты не раз.

И как губительной стихии,

Что победить не станет сил,

Я образа заповедные

Тебе навстречу выносил.

Ты усмехалась и бледнела

И, вскинув горестно платком,

Как лиру, выгнутое тело

Топила в хаосе людском.

Тогда я звал… Но ты молчала,

И я достичь тебя не мог,

Пока ты вдруг не вырастала

На перекрестке трех дорог!

И через годы, – в этой пытке, —

На перекрестке трех дорог,

Судеб таинственные свитки

Я разбирал – за слогом слог.

И ныне мне темно и сиро:

Уж не постичь твоих путей,

Ты, пламень сумрачных очей,

Ты, плоть, звенящая как лира!

Довольно. Злая повесть кончена

О возмутившемся рабе.

Чтоб улыбнулась ты утонченно,

Я посвящу ее – тебе.

Ты в ней проходишь, маскирована;

Но, размышляя, ты поймешь,

Зачем с прожитым согласована

Однажды снившаяся ложь.

И острия зачем притуплены

Былой снедающей тоски,

И много ранее искуплены

Пожатия твоей руки.

Не повторить, что жизнью скажется

О возмутившемся рабе;

А как узлы в ней крепко вяжутся,

Ты верно знаешь – по себе.

Подошли мы к разбитому зеркалу

И глядимся, глядимся туда…

Черной трещиной лица коверкало;

О былые, о злые года!

Камнем выбит твой смех озаряющий

(Я осколок в душе схоронил).

Брезжит глаз, как огонь догорающий,

Как светляк на кусте у могил.

Изувеченный резкими струями,

С омертвелым стоял я лицом.

Покрывай же его поцелуями

И рыдай о небывшем былом…

Натянешь ли ты голубую вуаль,

Мерцая булавкой, – широко, округло

Откинувши руки, и смотрятся в даль

Глаза, где угрюмое пламя потухло;

Иль руку в перчатке мне молча даешь

(Там бледный кружок у ладони любовно

Моим поцелуям оставлен!) – и ждешь

И слушаешь сердце, – забилось ли ровно;

И тронешь дверную скобу и ко мне

Опять повернешься и медлишь, мечтая

О встречах давнишних, о милой весне,

И крадет румянец вуаль голубая, —

Я знаю: я нищий… И чем отплатить

За чашу, где пенится горечь разлуки?

Не этой ли позой: недвижно скрестить

Тебя обнимавшие руки?

Да, мы пройдем с тобой близ ветхого собора

И стену обогнем, и тот же жидкий сквер

Нас поманит иссохшими ветвями

К скамье убогой, где когда-то мы

Читали вензеля, слова – признанья

Любовников давнишних… Уж они

Те надписи забыли и затерли

Телами грузными, вкушая отдых

С детьми и няньками в закатный час.

Под нами – Тускар. В голубых волнах,

Как жимолости цвет, снесенный ветром,

Тела людей отрадно розовеют —

Бесстыдные, зовущие тела.

Там, над водой часовенка и крест,

Которому так жарко я молился;

О чем – ты знаешь… Эти вечера,

Когда луна нас мягко озаряла,

Казалась ты далекой, как луна,

Как метеор, низвергнутый на землю…

Теперь все это – правда ведь – как сон?

И, может быть, пора с холодным смехом

Резнуть ножом усталую скамью

И начертать горящие два сердца,

Которые пронзил единый вертел,

Протянутый лукавою судьбой?

Ты видишь, там – веселые гуляки,

Идут сюда… В нахохленном платочке

Девица краснощекая… Нам нужно

Скамейку уступить. Мечтать о жизни

Они не будут, если должно жить!

И отведем глаза, затем что опыт

Неправо судит бренную любовь.

Ты, дорассветной мечтою взволнована,

Никнешь к стеклу утомленным челом.

Белое небо, печально по-новому,

Смотрится будто незрячим бельмом.

С плеч заостренных платок опускается;

Ночью греховной ты шепчешь упрек.

Жадные красные губы сжимаются,

Как на снегу оброненный цветок.

К Царству Небесному сердце усталое,

Уж не противится, тихо идет.

Но и земное свое, запоздалое,

Счастье, как крест, покоряясь, несет.

Солнце потоками крови горячей исходит.

Солнцем зажженные, мы улыбаемся двое.

Губы раскрылись, как рана, – и рану находят.

Солнце великое, кто твою рану закроет?

В древнем покое бесстрастья – кто прорубил тебя, злобный,

Жизнь неизбывная, боль воспаленных зияний?

Черные, милые очи, что тайне домирной подобны,

Слезы роняют одни, но верны своей тайне…

С улыбкой детских губ, раскрашенных на диво,

Он смело подбежит и, перед вами став,

Окинет взглядом вас так остро и пытливо

Глазами цвета ранних вешних трав!

И вы потянетесь к остриженной головке,

Звеня запястьями; а он, скользнув, как уж,

Докажет скоро вам, что не всегда вы ловки

И что дитя отважнее, чем муж…

Легки, затопают сафьянные сапожки;

У ваших ног, грозя, сомкнет он полк солдат,

Рукой коснется вдруг агата круглой брошки, —

И, не сморгнув, на взгляд ответит взгляд.

А вы потупитесь негаданно-нежданно,

И в сердце запоет, заноет, зацветет,

Как роза пурпура, зияющая рана

И бледность щек окрасит в свой черед…

Если сердцу нужно приобщиться радости, —

Шелковинку нежной паутинной нити,

Что струится в крепком, ясном, синем августе,

Между мной и вами, улыбаясь, киньте.

Если скорби сердце хочет упояющей,

Только скорби жгучей – что, слепые, знаем? —

К страсти одинокой неравного товарища

Увлечете ль весело, холодная и злая?

Но я знаю, знаю… Пусть вы не поверите…

Ночь любимых глаз мне одному измерить:

Если станет жаждать сердце только смерти,

Вы одна придете смертный кубок вспенить.

Гремели, ослабев, и множились трикраты

Над сводами туманных, синих чащ

Еще зловещие, последних битв раскаты,

И в клочьях багровел простертый в небе плащ.

Стволы дубов, мрачась, как уголья, чернели;

Больной огонь под пеплом слабо тлел.

И только над крестом горе взнесенной ели

Кровавый мотылек любовью пламенел.

Разносит вихорь сумрачный глагол

Бездомными червлеными листами.

Сойди ко мне в уединенный дол,

Коснись чела прохладными перстами!

Бездомными червлеными листами

Пестрят овраги и сожженный луг.

Коснись чела прохладными перстами,

Заворожи снедающий недуг.

Пестрят овраги и сожженный луг.

Зеленый луч дробится в сетке веток.

Заворожи снедающий недуг,

Твой поцелуй рассеянный так редок…

Зеленый луч дробится в сетке веток.

Смешливая синица прозвенит.

Твой поцелуй рассеянный так редок…

В какую даль лазурный взор стремит?

Смешливая синица прозвенит.

Стучит желна, подъемлясь по вершине.

В какую даль лазурный взор стремит?

Ведь ты моя… Ведь ты моя – поныне?

Стучит желна, подъемлясь по вершине.

Там за холмом, трубя, манит рожок.

Ведь ты моя… Ведь ты моя – поныне?

Пусть затаен язвительный упрек.

Там за холмом, трубя, манит рожок.

Заноет сук надломленной березы.

Пусть затаен язвительный упрек, —

Я жадно жду, когда прольются слезы.

Заноет сук надломленной березы;

Вот дождь листов пурпуровый пошел.

Я жадно жду, когда прольются слезы.

Разносит вихорь сумрачный глагол.

Золотая минута любви как лист пролетает осенний,

Лист, что утренник меткой рукой в лазоревом небе сломил.

Выходите же, мудрые девы, спешите на встречу мгновений:

Скоро буря все золото вмиг свеет к уступам могил.

В час крылатых свиданий забудь про ненужные, длинные речи.

Постучится ли в маске любовь, – нет, не гони ее прочь.

День придет, и вздыхая шепнешь: день не румянит мне плечи.

Ночи скажешь: не лги про любовь, гадальщица нищая, прочь!