Ударил гром. В ночи бездонной,

Раскрыв пурпурные глаза,

На колеснице окрыленной,

Как фурия, летит гроза.

Там – треск осей и ржанье коней,

И бледных грив слепящий взлет;

Здесь – шелест листьев на балконе

И в сердце – жути тонкий лед.

Что ты несешь родимым нивам

Под громыхающей пятой,

Сердцам унылым и пугливым,

Царица ночи боевой?

Ломящий вихрь? Кристаллы градин?

Огонь, что нищий дом сожжет? —

Дать сок от лучших виноградин —

Довлеет сердцу в свой черед.

Кремлевый дуб, один ты близ опушки взрос.

Широк размах ветвей державных;

Чело кудрявое над лесом ты вознес,

И трепет листьев своенравных

Гармонию творит неведомых услад

В часы вечерних откровений,

И пляска легкая доверчивых дриад

У ног твоих колышет тени.

Лесные голуби в развилине суков

Найдут семейственным заботам

Прибежище и мир под сению листов;

Замедлит сойка перелетом

На маковке твоей, лазоревым крылом

Кичася… Безмятежный, строгий,

Ты всем окрест отраден и знаком,

Откроешь всем свои чертоги.

Когда же, в осени, вдруг бурей омрачен,

Воспримешь гневную завесу,

Ты, мнится, сам той бурей порожден

И злую мать бросаешь лесу.

Остановись. Смотри, как хороша сквозная

Игра моих листов… Уж больше сотни лет

Тростинку хрупкую сажал твой грозный дед,

О лаврах боевых мечтательно вздыхая.

И он мне изменил – в двенадцатом году.

А я росла в громах иных, воздушных ратей…

Вы, страсти грозные и взрывы злых проклятий,

Когда металась я в горячечном бреду! —

Я вас осилила!.. Иного поколенья

Неслась ко мне волна – лазурный, нежный сон;

И кроткий человек, осмеян и влюблен,

Лишь мною понятый, бродил, как привиденье…

И ночью вешнею ко мне издалека

Домчалась песнь любви… Как сладко шелестели

Юнейшие меня, и серьги в лад звенели,

А соловей молчал под чарами смычка.

Я выше всех росла и стала я – царица.

Я мантию снегов, мой горностай, люблю.

Приди: моя кора – как чистая страница,

Белей, чем тело жен, – тебе ее даю.

Мой ствол – как столп небес. Я древняя береза.

Я как своей – горда мне близкой синевой;

Но ветвь поникшую родню с твоей мечтой

И трогаю чело, как трепетная греза.

Стихи прочитаны, приветы отшумели,

И самовар погас. – Молчи и слушай ночь.

И совы, может быть, про то, что не сумели

Мы воплотить в слова, проплачут нам – точь-в-точь.

Ты слышишь? Вот они, раскатистые кличи,

Где робкая мольба вдруг перельется в смех,

Смех истерический, русалочий – не птичий…

И снова жалоба – на смутный миг утех.

А полночь звездная тиха, – и месяц нежный

На небе выведен, как некий тайный знак;

И шепоты в листах о доле неизбежной,

О том, что путь любви прорежет злой овраг…

Куда умчало нас? Иль мы не на балконе,

Где недопитый чай и бедный том стихов,

А в мире чудом вдруг открывшихся гармоний

Божественных и музыкальных сов?

В сады моей страны и хмурые дубровы

Ты солнце тропиков на перьях принесла;

И строгой красоты нарушила основы,

Вся – слиток золота, и уголь – два крыла.

И крик твой радостный волшебною валторной

Как вызов прозвенит, как дерзостная весть,

Что для любви моей медлительно-упорной

Есть солнце жаркое, и счастье тоже есть!

Когда по синеве пологими волнами

Ты мягко кинешься, твой золотистый след

Хочу я задержать широкими глазами,

В душе зарисовать отрадный силуэт.

В сады моей страны и строгие дубровы,

Вся – слиток золота, и уголь – два крыла,

Ты образ женщины любимой принесла,

С ноги заточника снимающей оковы.

Я пью мой долгий день, лазурный и прохладный,

Где каждый час – как дар и каждый миг – певуч;

И в сердце, трепеща, влетает рдяный луч,

Как птица райская из кущи виноградной.

Я пью мой синий день, как брагу хмелевую

Из чьих-то смуглых рук, склонивших древний жбан.

От утра до зари брожу, смятен и пьян,

И землю под ногой жалею и милую.

И тайно верится, что в струях этой влаги

Отныне и вовек душа не отцветет…

Но тише… Меж дерев – ты слышишь? – Бог идет.

И ветви, заалев, колышатся, как стяги.

Уж истощил февраль последние метели, —

Сегодня синева, и солнце, и капели;

И тронули сугроб предвешние лучи.

Иссиня-черные клювастые грачи

Над первой лужицей ступают осторожно.

Крыльцо уж высохло, и сельской деве можно,

Накинув на лицо лазоревый платок,

Без шубки выглянуть на солнечный припек

И поцелуй принять от берегов далеких;

Меж тем, как бережно два парня краснощеких

На долгих поводах проводят у крыльца

В попоне праздничной гнедого жеребца.

Лишь воды вешние в оврагах отыграли

И озимь тронулась – прозеленели дали;

И, спячку долгую с трудом преодолев,

Тушканчик выбежал взглянуть на первый сев.

Из деревень, бренча, съезжают сохи к нивам;

Влекутся бороны, и сосункам пугливым

За кроткой матерью не спрятаться никак;

Спокойней стригуны: их юношеский шаг

Степенен и ленив, а морды, то и дело,

К телеге, где овес, склоняются несмело…

Вот пашня рыхлая. И каждый черный ком

Рассыплется в руках, едва его сожмем…

Соха налажена. Старик проводит лехи.

Севалку поднял сын – не видно ли прорехи;

И, осенив крестом широкий белый лоб,

Рядно отворотил и семена загреб.

В сизые волны речные юноши, сбросив одежды

И долгогривых коней метким прыжком оседлав,

Бойко вступают. Храпят боязливо добрые кони,

В брызгах и плесках зыбей мерно копыта взнося.

Там, где студеней бегут родников потаенные струи,

Прянули юноши вдруг, рядом с конями плывут;

Снова и снова взлетают на скользкие зыбкие спины,

С кликом победы лучам стройные кажут тела.

Этот, – могучий плечами, раскинувши смуглые руки,

Ржанью коней подражал, – тот, – горделивый нарцисс, —

Нежной рукой подбочась, заслушался песни далекой,

Рокота первой тоски зорких и ласковых дев.

Любишь ржавых тростников

Полусонное шептанье?

Любишь утренних часов

Золотое одеянье?

Любишь дни, как валуны,

В синь реки бросать без счета?

Любишь степи? Табуны?

Ветер? Шмелей диких соты?..

Любишь – Бог тебя дарит!

Выбирай коня любого, —

Вихрем взвейся… Гул копыт

Сердцу слаще говорит,

Чем докучливое слово.

Слышишь ли иволги голос влюбленный

В куще зеленой?

Видишь, как ласточки вьют хороводы

В синих просторах

Пьянящей свободы?

Трав подрастающих шорох,

Шепоты в чаще цветочной,

Повисшей от неги…

Грохот порожней телеги,

Где, стоя, красотка несется;

За первой – вторая…

И парень смеется,

Скоком ее догоняя, —

Сельских ристаний

Нестройные клики!

Меж тем как багровый, великий

Расточитель желаний,

Могуч и безгрешен,

Трогает ложе земли, лиловой чалмой занавешен…

Тихий день тумана струйно-белого

Над рекой, над бором и лугами, —

Передышка лета всепобедного,

Утомленного льстивыми хвалами.

Влажный сноп, оставленный, не вяжется,

Не свистит косы стальное жало.

В праздный день скорей усталость скажется;

И клубы из труб струятся вяло…

Дымка неги вьется над равнинами,

В грезах смерти поникают злаки;

Красный царь с очами соколиными

На охоте позабыл о браке.

Краток отдых лета перед родами

Над рекой, над бором и лугами, —

Сон царицы с синими глазами,

Утомленной хвалебными одами.

Тревожен лепет темных верб,

Вздыхает красная пшеница;

Заносит позлащенный серп,

Склонясь, божественная жница…

Час совершений и ущерб!

И колос жизнь предать готов

Янтарной горсти спелых зерен;

И лишь насмешливо упорен

То здесь, то там, – со всех концов, —

Немолчный бой перепелов.

И вот они – кануны сельской страды.

Под липняком толчется мошкара;

И, жарким солнцем залито, с утра

Цветет село, что маков алых гряды.

Владычице мы поклониться рады,

А колокол гудит: пора! пора!

Но смутен лик под ризой серебра

И красными миганьями лампады.

А вечером, при трепете зарниц,

Тревожны взлеты диких, вольных птиц

Над слабо плещущей, заросшей речкой;

И в полумрак малейшей между хат

Заглянешь Ты, – где, возлюбя, почтят

Смиренную копеечною свечкой.

Вы не верите нам… О, как знаете

Вы нас, – дрофы мудрые, сторожкие…

Как будто беспечно гуляете,

А заходите в межи – заросшие.

Вы крылами широкими, мощными

Плеснете – и тихо отходите;

И кругами своими урочными

За собой обманчиво водите.

Наши кони ничуть не страшны вам,

Отвратительны – бледные лица!

Но чужда своевольным порывам

Умудренная степью птица.

Безопасно по жнивью гуляете:

Не дохватят винтовки мелькнувшие…

Вы нас знаете, мудрые, знаете,

Глубже нас в нашу ложь заглянувшие!

Я не сменю на вас, возвышенные грезы,

Мой тихий серый день,

И крик сорок, насевших на плетень,

И бедный гул моей березы.

И по тропам спускаюсь я неспешно

К обрыву над рекой.

Парит бездумно взор над сизой чешуей,

А сердце стонет безутешно.

И этот стон, как будто извлеченный

Из гулких тростников,

Растет, подъемлется, – как небо однотонный,

Как полог серых облаков…

Ах, верно, мертвецам покоя не найти

И в матери-земле!.. И нет черты заветной:

Твой бедный памятник велели нам снести,

Дождями вымытый твой столбик безответный!

Живым все места нет… И ветхий сельский храм,

Болея и кряхтя, разверз объятья шире

Таким же, как и он, убогим старикам

И детям ласковым, как ты, уснувший в мире.

Но нет… К тебе стучат, и холмик твой разрыт…

И больно, что ты там, – стенами окруженный,

Что птица ранняя весной не прилетит

К твоей проталинке, пригретой и зеленой.

Колыхались бледные гардины,

Манили блуждать и вздыхать;

Цветом яблонь томились куртины,

Когда умирала мать.

И кукушка золото ковала,

Обещала нам долгий век,

А рука на руке лежала,

И темнели провалы век…

Голосящая нота псалтири,

Огоньки, огоньки – как в бреду,

И мечта, что лучшее в мире —

Это белые ветки в саду.

Вы прошли, как листва прошлогодняя,

Вы, смиряясь, легли под кресты,

Чтобы внукам дышалось свободнее

И пестрели над тленом цветы.

Чтобы в ночь половодья безлунную

К вам сбегали, журча, ручейки

И, упав на ограду чугунную,

Заплетались две милых руки.

Если вешние стрелы нас маяли,

Нам так любо у тихих отцов,

Что, как снежные куклы, истаяли

На распутьи ребячьих годов.

Близ пруда брожу и пою под осинками,

Репей рассекая хлыстом,

А пруд мне кивает кугой и кувшинками,

Обласканный ранним лучом.

Из чаши лазурной на желтые пажити

Прольется томительный зной;

И миги промчатся – провеяли, скажете,

Стрекозы над рябью стальной.

Вот косы пришли и звенят над равнинами…

Ряды золотые легли;

И распяты копны крестами старинными

На лоне родимой земли.

И миги, сменяясь, промчатся за мигами;

И, жизни свершая чертеж,

Закованный в годы, как в цепи с веригами,

Согбенный ты снова придешь.

Рукой заслоняясь от солнца, с усилием

Поймешь, как осинник подрос;

Опять умилишься над злаком и былием

И свисты почувствуешь кос.

И пруд, изумрудной затянутый ряскою,

Меняя загадочный лик,

Покажется вещей и мудрой присказкою

В предсмертный и радостный миг.

У парка дремного, где на заре весенней

Рокочут горлицы среди зеленых теней;

Где в ризе золота, воздушный иерей,

Взывает иволга под куполом ветвей, —

Просторный, белый дом, уютный и прохладный,

Обвитый дикою лозою виноградной,

Как бы расцвеченный лирической мечтой,

Лелеял бережно твой вдумчивый покой.

Белели яблони в расчерченных куртинах,

И ранний первоцвет ждал песен соловьиных,

И ждали соловьи, когда ты выйдешь к ним,

Старик болезненный, но с пламенем живым

Неутолимых глаз, влачащий слабо ноги,

И станешь, охватив колонну, на пороге…

Лениво громоздясь, воздушных облак рой

В лазурной высоте проходит над тобой;

Сонливый ветерок, дохнув, на кольцах ржавых

Натянет полотно – и опадет на травах;

И белая твоя взовьется борода

От вздоха жаркого, забывшего года…

Ты в светлой комнате… Твой профиль хищной птицы

Заостренную тень на белые страницы

Бросал, а зайчиков лучистая игра,

Лаская череп твой, скользила у пера;

Меж тем, как радуга из песен восставала

И вещим таинством два мира сопрягала.

Еще тенета паука

Волшебны в бисере росистом;

Еще замглевшая река

Прибережного кулика

Не внемлет перекрестным свистам;

Еще бакчи столетний страж,

Приметив, как подъемлет донце

Подсолнечник, – бредет в шалаш

И проворчит, кряхтя: шабаш!

Оставя караульным солнце.

Деревню лиловатый дым

Волнистым ладаном окурит,

И, прозвоня ведром своим,

Лучом обласкана рдяным,

Молодка томный глаз прищурит; —

А уж псари ведут на двор

Коней, – и ты, степной патриций,

Спешишь, под завыванье свор,

Чтоб кончить твой вчерашний спор

С ушедшей в камыши лисицей!

Да здравствует задорный треск шаров

И ящики загадочных избраний;

Мундирный блеск и рокот голосов, —

Внезапный взрыв призывных восклицаний!

Пожатья рук и сочный поцелуй, —

И на руках взлетает предводитель!

И острый ток шампанских пенных струй

Широко льет румяный победитель.

Я слушать вас любил с досужих хор,

Шумливые российские дворяне.

Смотрю, дивлюсь… Потом слабеет взор, —

Вы там, внизу – в мистическом тумане…

Меж тем со стен, где бледных досок ряд

Златят имен немые вереницы, —

На буйный пир таинственно глядят

Блестящие холодные гробницы.

Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы

Построенный, стоишь, дощатый серый дом,

Где стекла – в радугах, и покосились рамы

С сердцами по углам, поросшими грибком.

Здесь были до конца меланхоличны дамы…

Как нежно клавесин журчал и пел о нем\

Но франты ловкие ловили легче гаммы

Записку жгучую с надушенным платком.

И тонкий аромат красивого порока,

Насквозь провеянный дыханьем злого рока,

Струил трагический и пряный пустоцвет;

И сколько шепотов носилось в темных залах,

Когда оглядывал в раздумьи пистолет

Вивер, развенчанный усмешкой губок алых!

В шлафроке стеганом, над грудью утучненной

Чубук подъемлет он как некий властный жезл;

Десница ж мягкая с истомой полусонной

Качает плавно кисть пурпурную у чресл.

На блеклом бархате резных огромных кресл

Как светел воск лица и череп обнаженный!

А над челом кумир Киприды благосклонной

Восставил друг искусств и судия ремесл.

Припухлые глаза, не ведая печали,

От дней медлительных лазурность потеряли, —

Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.

Отец для поселян, а к девам пуще ласков,

Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе

Том кожи палевой с тиснением: Херасков.

Ты был простой и тихий человек

И в сюртуке ходил ты длиннополом;

Краснел как девушка, детей не сек

И не блистал ни сметкой, ни глаголом.

– Стань ктитором! – тебе однажды рек

Сам протопоп. В молчании тяжелом

Ты сгорбился, потупя пленку век,

Зане ты был смиренным мукомолом.

И двадцать лет по церкви ты бродил

С тарелкой жестяной, покуда сил

Хватало. Колокол, тобой отлитый,

Так сладок в ночь, когда затихнет мир,

Что для тебя, почивший под ракитой,

Он, – верю, – слаще лучших райских лир.

Дорожкой полевой в потертом шарабане

Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане;

Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло.

Картуз, надвинутый на хмурое чело,

В рубахе кубовой твой стан отяжелелый,

Степная крепость мышц и шеи загорелой,

В перчатке замшевой огромная рука

И длинный жесткий ус, седеющий слегка,

На грунте желтых нив и неба голубого, —

Как много для меня храните вы родного!

Лошадка круглая, не требуя вожжей,

Бежит размеренно – ни тише, ни скорей.

Ты должен осмотреть порядки полевые:

Потравы нет ли где, идут ли яровые,

Шалят ли овражки; не виден ли жучок…

Телега встретится: соседский мужичок;

Поклон приветливый – и вольная дорога. —

Ты тронешь козырек и поворчишь немного,

Что, в рожь заворотив, погложет как-никак

Клячонка тощая тобой хранимый злак.

На полку едешь ты. Там вольный распорядок.

Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок

Девицы шустрые; не молкнет яркий смех…

Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех,

И первое «люблю» полольщицы-дикарки

В глазах, расширенных как у пугливой ярки,

Что нож почуяла от любящей руки

И блеет и дрожит, исполнена тоски…

И снова никого… Кругом простор да тишь.

Поводья натянув, на пашню ты катишь,

А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами,

Кружит и плачется и хлопает крылами…

Уж солнце высоко, и недалек обед.

Ты повернул – домой… Подруга многих лет,

Смирившая твой пыл своей природой прочной,

Завидя шарабан в окошечко молочной,

Поспешно кубаны на ледник отошлет

И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.

Ходит черный при луне

Таракан по балалайке

И бренчит о старине

Да о белой молодайке.

На плите вода шипит,

Жаром пышет поварская. —

За окном сверчок трещит,

Смотрит звездочка, мигая…

– Спишь ты, старый? – И стучат

Девки шустрые в окошко.

За картинами шуршат

Прусаки… Мяучит кошка.

Замирает при луне

Таракан на грустных струнах,

И бежит по седине

Серебро от струек лунных…