В голосе призрака было такое довольство собственными интелектуальными возможностями, что видно было - он чувствует себя Штирлицем, Мюллером и Шерлоком Холмсом одновременно.
      - Так я, гражданин начальник, почему говорю, что местный? Потому что с моей норки на блохе сюда прискакать можно, - скороговоркой заверещал самозванный Торбинс, - да только ту дорогу зайцу пять дней петлять. Так что извольте сами судить, местный я али нет.
      - На какой блохе? - Ошарашенно спросил призрак и даже сопеть перестал от удивления.
      - Да известно, на какой блохе, - опять бойко затарахтел Фродо и вдруг добавил испуганно, - гражданин начальник. На той, что в пятках волосатых живет что у хоббита, что у зайца. И как всякие пасквилянты во "Взхоббите" писали, блохи оные иногда даже вырываются из пяток вместе с шерстью, когда хоббит пяткой за колючку зацепится. Да только, гражданин начальник, извольте видеть, клевета это все! Поклеп грязный на хоббитов! Нет на Татуине колючек. Не растут у нас саксаулы, да и аксакалы, сами видите, перевелись почти. А блохи те, извольте видеть, те же самые, что у зайца. Потому что, сами знаете, что хоббит, что rebbit - едино кендер.
      Штурмовики урук-хайи испуганно притихли, ожидая в какую причудлувую форму выльется гнев их вспыльчивого начальника. Оберштурмназгул потер невидимой рукой невидимую же голову и тяжело вздохнул. С утра его мучило то, что болела половина головы. Теперь это не мучило призрака - голова болела вся. Призрак обвел затуманенным взглядом ненавистный ему Татуин.
      - Какой заяц? - слабым голосом вопросил призрак и тут же подумал "зачем я его спрашиваю?". Однако сам процесс ему вдруг понравился, он подумал еще раз, и еще раз. Это давало хоть какое то спасение от тараторившего высоким голосом Фродо.
      - Так ведь известно, какой заяц - который бы пять дней дорогу петлял. Только по прямой бы, понимаете, гражданин начальник, гораздо быстрее бы получилось, так что и на блохе прискакать можно. Да только теперь зайцу тому не петлять - тулуп из него вышел.
      - Куда вышел? - тчетно попытался назгул сохранить лицо перед подчиненными, которые стали смутно догадываться, что их начальника дурачат.
      - Вышел и пошел гулять по Татуину. Так с тех пор то у одного, то у другого этот тулуп и видят.
      - Да, я вижу язык у тебя хорошо подвешен, - мрачновато произнес назгул.
      - Уж не думаешь ли ты, гражданин начальник, что ты его подвесил? - окончательно обнаглел Фродо, - Я, видите ли, только с блохи и сразу к вам, о тулупе докладывать. Сделайте вы что-нибудь! Вам же власть дадена. А то так у будет этот потрошеный заяц по Татуину ходить, пока Король не вернется.
      - Какой заяц? Какая блоха?!! Вон!!! - взорвался, наконец, доведенный до отчаянья призрак, и неслышно застучал призрачными ногами. Упоминание Короля было последней каплей, переполнившей чашу его неназгульского терпения. - Вон! Прочь с глаз моих! И скажи всем, что эта земля теперь принадлежит Леонсо Фабрицию - законному владельцу.
      ВТОРОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ.
      Он шел мимо черных чадящих руин, и в руке его был меч. Он чувствовал в себе Силу, она переполнила его до краев и рвалась наружу. Низкорослые темнокожие твари, мародерствующие на руинах, в страхе разбегались перед ним. Орки. Он знал, что это именно они. Но ему не было до них дела. Он шел на бой, на свой бой.
      Перед ним вырос противник. Исполинская нечеловеческая фигура, словно сотканная из тьмы. Горящие глаза. И голос, замогильный, нечеловеческий.
      - Ты ищешь смерти, последний король людей?
      Он не ответил. Он выхватил свой клинок, сияющий белым огнем. Навстречу рванулось багровое пламя.
      Шурик проснулся в холодном поту от собственного крика. Огляделся по сторонам, все еще не отойдя от сна. Вокруг была полатка, судя по освещению едва всходило солнце. Начинался девятый день экспедиции. Осознание реальности приходило постепенно. Кошмар, повторявшийся уже пятый раз, отступал не сразу. Несмотря на ранний час, Гэндальфа в палатке не было. Все в палатке отсырело, вода преизрядно натекла на пол, и спальник, как и все шмотки, был отвратительно мокрым. По стенам полатки расселась прекрасно заметная на светлом фоне, вдоволь насосавшаяся крови за ночь мошкара. От всего этого веселья Шурика неудержимо потянуло домой, прочь от этой сырости, от этой мошкары, от этих ночных кошмаров. Но дом был весьма далеко, и пришлось удовольствоваться бегством из палатки наружу.
      Лагерь спал. Кострище не подавало признаков жизни после обильного ночного дождя. С деревьев капала вода, мох и трава были насыщены ею, и это изобилие мгновенно передавалось обуви и одежде. Солнце, как и всегда рано утром, успело выглянуть, но серые наползавшие тучи обещали обложную облачность и дождь на весь день. Мелкие мошки-кровососы мгновенно облепили лицо и руки. Героически преодалевая отвращение к погоде, жизни и всему мирозданию, Шурик попытался развисти костер. Его благородное намерение, впрочем, пропало втуне, ибо отсыревшие в палатке спички были под стать переночевавшим под открытым небом дровам и щепочкам для растопки.
      Некоторое время фигура Шурика являла собой почти идеальное алегорическре изображение скорби. На вскоре все монументальность была испорчена крупной дрожью. Положение Шурика было поистине безысходным: залезать обратно в мокрую палатку было такой же адской пыткой, как и сидеть у потухшего костра, лязгая от озноба зубами и кормя собою прожорливых насекомых. Морщась от отвратительного хлюпанья в кедах и еще пуще от прикосновения к коже мерзких, мокрых и холодных, как последняя жаба, джинсов, Шурик зашагал по ближайшей тропочке, чтобы хоть немного согреться движением и отвлечься.
      Но на первой же поляне Шурика ждал сюрприз, заставивший забыть и мокрые ноги, и прочие неприятности. На полянке, широко раскинув руки и вперив в небо пустой остекленелый взгляд, лежал Ленька-Гэндальф. Попытки привести его в сознание никаких видимых результатов не дали. Не прошло и двух минут, как Шурик уже был в лагере и своими довольно бессвязными криками поднял хмурых и заспанных шефов. Когда шефы достигли искомой поляны, Гэндальф уже пришел в себя и даже нашел силы сомостоятельно добраться до лагеря, хотя был необычайно бледен, и походка его была не вполне уверенной. Ни на какие вопросы он не отвечал и, придя в лагерь, незамедлительно залез в палатку, рухнул на спальник и полдня не вставал. Когда же он поднялся, то старался вести себя, как будто ничего не произошло, всех разговоров на тему происшествия избегал. Впрочем, на следующее утро его под чуткой охраной одного из шефов отправили домой.
      ГЛАВА 3
      Прочь, прочь от родного фиорда...
      Лустберг
      Если в кошмарном сне Вам приснилась Ниенна
      Убедитесь в том, что Вы проснулись.
      Равен Роханский
      На руины своего дома Фродо вернулся только к ночи. Урук-хайи ушли. Глазам хоббита предстали раскуроченные спальни, ванные, подвалы, платяные шкафы, кладовки (которых, как уже известно читателю, было очень много), карцеры и пыточные камеры. Покореженный стальной люк любимого дядюшкиного цвета хаки, много лет служивший верой, правдой и дверью, валялся неподалеку. М-р Беггинс отрешенно глядел на этот разгром невидящими глазами с высоты добротной имперской висилицы.
      Фродо вспомнил свою последнее расставание с дядюшкой и глубоко задумался. Не обидел ли он его чем-нибудь? Не огорчил ли неосторожным словом или взглядом? Не упустил ли шанс порадовать старика в его последний роковой день рождения?
      Внезапный скрежет вывел хоббита из тяжелых раздумий. Перед Фродо стояла пара роботов из тех, что годами пылились в холле дядюшкиной норы среди всякого хлама. Один - высокий, человекообразный. Густая ржавчина, изъевшая его железное тело, в лучах заходящего Анора казалась золотой. Второй был и вовсе непотребный и напоминал ни то яйцо с ногами, ни то упырицу, порожденную болезненным воображением Анджея Сапковского.
      - Хозяин, сэр, - проскрежитал заржавленным голосом человекообразный, - пожалейте хоть вы нас. Мы жить хотим, а дядя ваш, мир его праху, такая сво..., свободен был конечно поступать с нами, как сочтет нужным. Но вот мы теперь заржавели совсем.
      - А делать вы чего-нибудь умеете?
      Непотребный робот долго и протяжно присвиснул. Человекообразный обрадованно заскрежетал.
      - Умеем, хозяин, еще как умеем! Это Пин2Д2, он троллей убивать горазд, а я СэмзипИО, или просто Сэм, садовник.
      И он кровожадно кляцкнул секаторами, заменявшими ему правую руку.
      - Садовник? - удивился Фродо незнакомому слову, - а чего это?
      - Садовник, сэр, - это от слова де Сад, - пояснил Сэм, - был когда-то такой маркиз. Ну в общем могу кому-нибудь все лишнее пообрезать.
      И он снова плотоядно щелкнул секаторами.
      - Ну что ж, - вымученно улыбнулся Фродо, - втроем веселее.
      Пин2Д2 разразился злобным богатырским пописком.
      Прошло пять дней с тех пор, как компания из трех приключенцев начала свой марш по Татуину. Горючего в гэндальфовском лендспидере хватило ненадолго. Теперь приходилось топать пешком, и Сэм поминутно ныл и стонал, скрежеща заржавевшими деталями. Пин вел себя вполне пристойно, но, когда Сэм попытался его оседлать, гаденько присвиснул и шарахнул незадачливого садовника электрическим разрядом.
      Солнце стало лилово-черным, как всегда перед закатом, и лишь в противоположной от него части небосклона оставалась светлая полоска. Орава из одного хоббита и двух роботов стала располагаться ко сну. Внезапно легкий шуршащий звук насторожил Фродо. Перебравшись через гребень холма, он увидел одиноко бредущую фигурку без стилс'юита, зато в широком темном плаще с капюшоном. Существо волокло здоровенный мешок и явно изнемогало под его тяжестью. "Пустынник" - догадался смышленый хоббит. Фродо аккуратно достал тяжелый кривой нож из тех, что вошли в Хоббитании в моду после нашествия Муда-Диба.
      Хоббит возник перед пустынником совершенно внезапно, да еще и с ножом в руке. Существо обалдело от неожиданности и уставилось на Фродо. За время наступившей немой сцены Фродо успел рассмотреть пустынника. Тварь была невилика, не больше хоббита ростом. Лысая голова вызывала ассоциации с чем-то резиновым. Довольно четкое описание подобной твари Фродо читал в известной хоббитоненавистнической книжке "Тошнит от колец". Глаза, издали казавшиеся красными и светящимися, в действительности таковыми не были - этот эффект Фродо знал как фотолюбитель. В действетельности глаза твари были голубыми от сожранного спайса - и радужка, и белки. В глазах выделялся только зрачок. Но Фродо тут же пришло в голову, что если этот зрачок расковырять как следует ножиком, то и там все будет голубым. Одним словом, глаза были голубые-голубые, а все остальное была ...
      Взгляд существа что-то напомнил Фродо. Когда хоббита увидел хорошо знакомый ему ведмачий меч, он вспомнил, где видел этот взгляд так смотрел на него кусок протоплазмы на берегу протоплазменного озера.
      - Стой! Кто такой? - рявкнул хоббит.
      - Кендер, - спокойно ответствовал пустынник и сел.
      - У нас таких тварей называют бреднизайками, - недоверчиво заметил хоббит.
      - Одно другому не противоречит, - философски прокомментировал брендизайк, - брендизайк - это национальность, а кендер - это стиль жизни.
      - Позволь, я отрежу ему уши! - проскрежитал внезапно шагнувший из-за спины Фродо Сэм и деловито щелкнул секаторами.
      Фродо поморщился и отстранил работа - как уже было сказано, Фродо был вовсе не злой малый.
      - Куда идешь? - продолжил распрос хоббит.
      - Куда глаза глядят. Я, как говорится, вольнаиб.
      - Позволь, я вырежу ему глаза, - обрадовался Сэм и возбужденно защелкал секаторами.
      - И куда же глядят твое глаза?
      - Мои глаза. Куда башку поверну, туда и глядят.
      - Позволь, я отрежу ему башку! - вновь проявил инициативу неугомонный робот.
      Фродо вырвал электрическую вилку из з....цы робота, и СэмзипИО безвольно застыл с полуоткрытым ртом и выражением крайнего удивления на хоббитообразной физиономии. Брендизайк благодарно сплюнул. Фродо успел увернуться. Плевок попал на обшивку робота, зашипел и стал разъедать ржавчину.
      - рН пять и пять, - пояснил брендизайк, - лучшее средство от перхоти и ломких волос. У нас, у вольнаибов, плюнуть на башку - это высшая честь, какую только можно оказать.
      При этом мутант гордо провел семипалой ладонью по гладкому, словно обтянутому резиной черепу, демонстрируя, сколь глубоким уважением пользуется он у соплеменников.
      Оказалось, что так и не выразанные инициативным садовником глаза брендизайка смотрят примерно в ту же сторону, что и глаза троих злосчастных путешественником. Теперь они шли вместе. Мало по малу хоббит стал привыкать к присутствию этой твари, и теперь пустынники не внушали ему такого отвращения как у незабвенного протоплазменного озера. Он узнал, что его нового знакомого зовут Мериадоком, или просто Мерри, и что брендизайк, или, иначе говоря, корчевщик - это так же как жид - не только матерное ругательство, но и обозначение вполне конкретного народа. Фродо вспомнил, как когда-то злобные Лякошель-Бэггинсы обозвали его в детстве "самым настоящим брендизайком". Услышав эту историю Мерри заметил:
      - Дурак ты Бэггинс, и пятки у тебя мохнатые. Тебе комплимент сделали, а ты обиделся.
      Хоббит бросил взгляд на мутанта. Нет, даже зная, что это комплимент, он не захотел бы его принять.
      На седьмой день путешественники нагнали уже знакомую Фродо серую роту имперских урук-хайев. Урук-хайи мерно топали и на пол Татуина горланили свою ротную песню:
      День, ночь. День, ночь.
      Мы идем на Лориен.
      День, ночь. День, ночь.
      Все на тот же Лориен.
      Пыль, пыль, пыль, пыль
      От шагающих сапог,
      И отдыха нет на войне...
      Последним в колонне в метре над землей медленно и изможденно летел, отставая и всех задерживая, выпускник назгульской академии Пертвит. Они встретились как старые знакомые. Едва увидев Фродо, назгул перестал привычно сопеть и издал душераздирающий вой. Фродо ничуть не смутился столь бурным выражением дружеских чувств и сразу же поинтересовался:
      - Скажите, если вы летаете на такой высоте и с такой скоростью, зачем вы вообще летаете?
      Назгул болезненно поморщился.
      - Рожденный ползать понять не может!
      Но Фродо ничуть не обиделся и продолжал тараторить. Они прошагали уже довильно порядочно, и гемикрания назгула успела смениться обычной головной болью от хоббитчей бесконечной трескотни. Наконец, они остановились на привал. Здесь Татуин уже подходил к концу, и среди редкой растительности уже можно было развести костерчик.
      Кто-то из орков взялся читать книжку. На обложке был изображен лысый человечек с острой бородкой и в кепке. Крупными киртаровскими рунами на имперском новоязе было написано "Сказки". Некоторое время он читал с интересом, но потом стал все более хмуриться и, наконец, бросил книжку в костер.
      - Нет, ну до чего эльфы народ довели! Уже сказки разучились писать.
      - А чо? - приподнялся другой урук.
      - Сюжетик у них для сказки! Придумали, понимаешь, какого-то Ленина. Он у них эдакий добрый владыка, Учитель и борец за счастье всего человечества. И вот, мол, приходит в его замок, Смольный вроде, старуха и хочет передать сынишке свому вареньица да какой то домашней хавки. Сынок то на службе, понимаешь, у этого самого Ленина. А старуха его, то есть Ленина, не знает. Она и думает, что с какой то снагой из мелкого начальства треплется, а меж тем треплется она, понимаешь, с самым что ни на есть ихним главным поханом, с Лениным то есть. А он, вишь ты, с ней эдак по-простому. Она его и спрашивает: "А как, мол, Сам Ленин то выглядит?" А он, слышь ты, засмеялся и говорит: "Да вроде меня"...
      - Да это ж из нашей Черной Книги Арды! - не выдержал кто-то из орков.
      - А я о чем! Сами ничего придумать не могут, а только ниеннаховские сюжетики воруют, поганцы эльфийские! Глумятся, мать их в душу так-растак, над Мелькором, лениных каких-то напридумывали!
      - Это точно! Не умеешь - не берись. А то развелось всякой пишущей швали!
      - Или еще вот, - не унимался возмущенный читатель. - Тоже сказочка. "Человек с ружьем" называется. Встретился с тем же ихним Лениным кой-то вооруженный пизант. Ну и не сразу поверил что этот плюгавый - и есть евойный Владыка. А уж как до него дошло, так говорит, мол, всех за тебя порублю вражин проклятых.
      По орочьей ватаге прошел взрыв возмущения. Все загомонили наперебой.
      - Да це ж Гонн, сын Гонна!
      - Так это ж тоже про нашего Мелькора!
      - Вот дрянной писака! Только и умеет Ниенну переделывать.
      - А что такое Ниенна? - вдруг встрял с вопросом хоббит из своего угла.
      Уруки заговорили все наперебой. Потом так же разам замолчали, и над орочьим лагерем повисло зловещее молчанье. Наконец, тот же седой бывалый орк тихо заговорил.
      - Негоже говорить о таких вещах ночью. Но уж коли спросил, так слушай. Ниеннах, которую эльфы зовут Ниенной, а люди - Натальей Васильевой, есть чудовищный демон. Сама же себя она именует Элхе. Является она ночью, в образе безобразной женщины в черных лохмотьях. Выходит она из темноты и подсаживается к костру, тогда все чувствуют смертельный ужас и хлад могильный, и запах тлена исходит от нее.
      Орки притихли, и голос расказчика звучал все тише и глуше. Все словно почувствовали как к их мирному орочьему костру подбирается зловещее чудовище в женском обличии. Седошкурый орк продолжал.
      - И тогда достает она гитару, называемую ею лютней, и мерзостным, мучительным для уха всякого живого создания существа голосом начинает стонать свои песни. При этом она так терзает инструмент, что скрежет гитарных струн может свести с ума еще раньше, чем это сделает ее кошмарный голос. Немногие способны выдержать это. Те, кто не умирают на месте, сходят с ума, и помраченный их рассудок не воспринимает более нечего кроме скорби и страдания. Бывает и так, что она не поет, а пересказывает мрачный сериал "Рогатые тоже плачут", что повествует об участи Черных Хроников. И ложь ее столь искусна, что белое становится черным, победы предстают поражениями, а надежда обращается в отчаяние. И отравленные ее речами воины начинают словно безумные жрать полынь, вереск, мак, спайс, кактус пейот, дурман и сушеные мухоморы. И тогда они видят воочию то, о чем говарила и пела им Ниеннах и навсегда теряют рассудок.
      - Неужели никто не мог убить эту нежить?
      - Многие пробовали сделать это. Ее рассекали мечом, ее сжигали на кострах, ее топили в великой реке Андуин. Но видно тело ее состоит из загадочного вещества, что не тонет и не горит. Одно слово - Элхе. И потому она каждый раз возвращается. Но страшнее всего участь тех, кто не устоял перед ее соблазнами и согрешил с сим демоном. Ибо не-Тьма вошла в них, и приняли они черное служение и стали на веки вечные ниеннистами. Многим отдалась она, но велика ее цена! Ибо ниеннисты лишь оболочки, исполненные ее воли. И в тот час, когда число их достигнет тысячи тысяч, сама Ниенна выйдет в образе гигантской паучихи Унголианты во главе их войска. И тогда грянет последняя битва, Дагор Дагоррат, из которой, как известно, никто не уйдет живым!
      - А что такое Дагор Дагоррат? - поинтересовался хоббит.
      - Никто толком не знает об этом, - Философски заметил орк устраиваясь спать. - А вот говорят о ней все кому не лень. Сначала будут трубить трубы, без этого уж точно не обойдется. Потом Всадник Возмездия поймет, что всю жизнь слепым прожил, да еще и конь у него хромой на три ноги. А как поймет, так верно дюже осерчает. Потом лесной цветок начнет подогревать камень алтаря, да так подогреет, что оный камень без всякого короля кричать начнет. А от того крика проснется Мелькор и перегрызет железную цепь Ангайнор и въедет в Валинор верхом на Гарме, Великом Волке...
      - А потом?
      - А потом прискачет мастер на красном коне, и все окажутся в мертвятнике. И тогда грянет Последняя Песня, и, если не врет старик С.О. Рокдевятый, будет она еще круче, чем та, что была в начале мира. И песня эта поднимет мертвецов, но не всех, а только проклятых, заклейменных, голодных и рабов. А уж они весь мир разрушат до основания. А те, что свободные - они от этой песни и второй раз умрут. Никого не останется - ни изгоя, ни царя. Из последнего боя никто не уйдет живым. Кровь у света и тьмы...
      Пророчества старого урук-хайя незаметно перешли в храп. Храпели орки, тихонько подвывал себе под нос уставший назгул Пертвит, клацкал во сне секаторами Сэм, видимо видел приятный его ржавому сердце сон. Не спал только Фродо. То ему чудилось, что в темноте крадется Ниенна с лютней наперевес. То представлялся Мелькор верхом на Гарме, только Гарм был почему-то не волком, а белым элефантом и в'езжал он в какой-то город, а не в Валинор, а все вокруг вдруг закричали "Сын юриста вернулся!". Потом пошло и вовсе что-то невообразимое: на хобббита набросились два огромных чугунных чудовища и принялись бить его по голове, при этом один бил его молотом и говорил "Эйрар", а другая добавляла серпом и говорила "Эльварсон", и тут же стоял царь Митридат весь в соплях и, глядя на хоббита, злобно смеялся.
      Проснулся Фродо от очередного удара острым крючковатым клювом в затылок. Была глубокая ночь. Прямо перед ним стоала здоровенная сова и повторяла "Эйрар Эльварсон". Хоббит так и не понял, почему сова обращалась к нему по этому имени, но, вне всякого сомнения, она обращалась именно к нему. Едва хоббит проснулся, сова отлетела в сторону, очевидно, в страхе перед справедливым и неминуемым возмездием. Фродо аккуратно достал меч и стал подкрадываться к дерзкой птице. Сова снова отлетела, но не далеко. Фродо пополз дальше.
      Постепенно начинало светать. Фродо незаметно для себя прополз уже километров двадцать, забыв обо всем кроме возможности открутить мерзкой птице голову. Солнце уже поднялось и осветило мир своими зелеными лучами. Фродо полз. Сова деловито отлетала все дальше. Наконец, поднялась на ветку, показала хоббиту длинный, как у муравьеда язык, и улетела. Фродо почудилось, что на самом деле сова его просто дурачила. Эти опасения самым неприятным образом подтвердились, когда хоббит поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Он находился в самом что ни на есть настоящем лесу. Над ним возвышались стволы деревьев с оранжевыми листьями, ибо какие же еще могут быть на деревьях листья в мире, где светит зеленое солнце! Хоббит находился в могучих папоротниковых зарослях, метрах в пяти от тропы. Чуть позади на той же тропе стояли оба робота и брендизайк и смотрели на Фродо как на последнего придурка.
      Это было весьма обидно и унизительно для племянника великого взломщика. Потому он, отряхнувшись, решительно зашагал вперед, стараясь тем загладить нелепость ситуации. Досада была велика, и хоббит периодически взмахом меча срубал ветки и кусты папоротника, а ногами сбивал мухоморы. Пин2Д предостерегающе свиснул. Фродо обернулся. Сэм, отличавшийся, как и всякий интелигент, кроме садистских наклонностей еще и лингвистическими познаниями, принялся переводить мысль собрата:
      - Сэр, эта груда металлолома говорит, что это не простой лес, а Заходский : зайти сюда легко, а выйти - очень трудно. Не надо ничего ломать и рушить, а то придет лесник и всем оторвет головы.
      - А что такое лесник? - поинтересовался хоббит.
      Пин захлебнулся трусливым и вовсе не богатырским посвистом. Сэм перевел:
      - Сэр, эта ломаная железяка говорит, что лесник - это что-то вроде эколога, что у вас на Дюне живет, только еще страшнее. Живет он под грибами, родом он эльф, а зовут его... - робот испуганно замялся. - А зовут его Джонни Бензедрил. Народная фантазия рисует его о трех головах, о семи хвостах, облаченным в шкуру бронтозавра...
      Но Фродо Скайуокер никогда прежде не слышал грозного имени Джонни Бензедрила, а упоминание о том, что он живет под грибами, и вовсе вселило в сердце хоббита бесшабашную отвагу. И теперь он не только продолжал рубить мечом несчастные ветки и папоротники и сбивать сапогами мухоморы, но еще и принялся горланить похабные песни про эльфов (а про них все песни похабные):
      А Элберет Гилтониэль,
      О, Дева Западных Морей!
      Зачахла жизни карусель,
      Мне с каждым часом все грусней.
      Я так хочу попасть в Аман,
      Но как достичь мне цели?
      Мне баял друг, коль не обман,
      В Амане девы сладко пели.
      Я так хочу их соблазнить
      И сладострастно их любить!
      Но как печальна моя песнь!
      Я не могу попасть в Аман.
      Морская мучает болезнь,
      Она - мой смертный талисман.
      Искал я смерть в лице войны,
      Но чтоб красивая была.
      Не знал я сладостней мечты,
      Которая в душе жила.
      Всю жизнь я орков ненавидел,
      Но только в первый раз увидел,
      Очко мое до боли сжалось,
      И сердце в пятке зачесалось.
      Я бросил щит на стертые ступени
      И ноги стер по самые колени.
      Бежал я быстро, орки не успели,
      Но тролли, с..и, были побыстрее...
      Очнулся - тишина, темно,
      И тролли уж ушли давно...
      Огонь погас, лишь угли тлели,
      И высоко вздымались в небо ели.
      И понял я тогда - война не для меня.
      Та мысль была, как луч луны средь бела дня,
      Что презрела негласную власть вереницы ночей,
      Что собой, как щитом, закрывает одна
      Воспаленную землю от жалящих желтых лучей.
      Я черной магией решил тогда заняться,
      К владыке темному в улайры записаться,
      Но незгулы не любят конкурентов
      И всяческих эльдаровских агентов.
      За ноги, подлые, меня поймали,
      И били об пол головой,
      А после - по лесу гоняли.
      Очнулся я под страстный вой.
      Шестая часть тела ныла и болела.
      Назгулы удалялись возбужденною толпой...
      Но так хотел увидеть я Аман,
      Что бросился с размаху на кинжал,
      Но острие не в то попало место...
      О, как же я досадно промахнулся!
      В чертогах Мандоса меня ждала невеста...
      Так пел Фродо, уходя в лес все дальше и дальше. А лес между тем становился все глуше и глуше. И мухоморы вдоль дороги росли все выше и выше, и стали уже попадаться в рост человека, ежели не более того. Но поскольку сии изменения происходили весьма постепенно, то до поры оставались хоббитом незамеченными. Но вот когда Фродо свалил очередной исполинский гриб, спохватываться было уже позно. Ибо под оным грибом обнаружился Джонни Бензедрил собственной персоной.
      ТРЕТЬЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ.
      Все когда-нибудь кончается. Окончился и кошмар летней юннатской практики. Шурик проснулся лишь часов в десять, сладко потянулся и подумал о том, какое это счастье - проснувшись, обнаружить себя в уютной кровати, а не в мокром спальнике. Торопиться было некуда. Повалявшись с полчаса, Шурик неторопливо встал, открыл балкон и начал одеваться.
      Погода выдалась сухая и жаркая. Июньское солнце наполняло город ярким светом и духотой. С улицы плыла поднимаемая машинами пыль, перемешенная с облаками тополиного пуха.
      Шурик обнаружил на кухне некоторое количество сыра и хлеба, и, вскипятив чаю, наслаждался едой. Всего за каких-то двенадцать дней, проведенных в походе, хлеб, который не надо рубить топором, и незаплесневелый сыр он научился ценить и видеть в них едва ли не пищу богов. Делать было в общем то нечего, день предстоял свободный, ничем не занятый. Но это ничуть не предвещало скуки и, даже наоборот, после постоянной принудиловки похода, казалось верхом блаженства.
      Из состояния расслабленного блаженства Шурика вывел телефонный звонок. Звонил Ленька-Гэндальф и весьма настойчиво и серьезно стал убеждать, что обязательно надо встретиться и поговорить. Мол, разговор не телефонный. Где-то в глубине подсознания звонок Гэндальфа отозвался у Шурика неприятным чувством страха и неприязни. Словно промелькнула тень того, оставленного за дверями электрички мира - мира неуверенности, нависшего враждебного леса, ночных кошмаров. Но тень промелькнула почти бесследно. За окном светило солнце и весь мир изнутри города казался устойчивым и надежным. Никаких оснований отказываться от встречи не было. В самом деле, предстоящий свободный день надо было чем-то занять. И Шурик согласился.
      Ленька как всегда опаздал. Не меньше чем на сорок минут. Извиняться он, разумеется, и не думал, да и попривествовал лишь легким кивком. Вместо приветствия, поинтересовался: "Как, мол, дела? Что поделываешь?". Традиционным "хорошо" он не отделался, а постепенно слово за слово, вытянул из Шурика все подровности завершения похода, его приезда домой и общих впечатлений. Выслушав все эти мелочи с самым внимательным видом и критически покачав головой, он изрек:
      - Ну и дурак!
      Шурик несколько опешил, но сам Ленька ничуть не смутился. Некоторое время молчали. Гэндальф сидел на своем небольшом рюкзаке и отрешенно взирал на Неву. Шурик стоял рядом и смотрел не на Неву, а на Гэндальфа в надежде получить хоть какие-то раз'яснения. Наконец, Ленька очнулся от своей глубокой задумчивости и достал уже отпечатанные фотографии из похода. Несколько кадров оказались испорчены, причем именно те, где присутствовали Шурик либо сам Ленька.
      - Что ты об этом думаешь?
      Шурик ничего об этом не думал. Ему просто жаль было испорченных кадров. Гэндальф вздохнул, и в этом вздохе даже Шурик услышал нелицеприятную оценку своих умственных возможностей. Медленно, явно пытаясь упростить свои мысли и донести до неразвитого шуриковского сознания, Гэнжальф начал об'яснять смысл и суть происходившего.
      Поход с самого начала был испытанием. Шурик его прошел, хотя далеко не с лучшей оценкой. Весь поход за ними наблюдали. Неужели Шурик ничего не почувствовал? Неужели даже видя фотографии, в смутных вертикальных фигурах "дефектов" он не видит сходства с человеческими фигурами? Да ведь тонкие энергетические сущности окружали их постоянно с самого начала.
      То, что произошло на девятый день похода, было главной кульминацией. Гэндальф проснулся часа в четыре утра. Не сам проснулся, разбудили. "Я отдался Силе. Не помню, как я вышел на ту поляну - Сила вела меня. Там я увидел того, кого и ожидал увидеть. С виду он выглядел как воин огромного роста. Изнутри его шел свет. Он назвал мне свое имя Валари. Он рассказал не то, что я должен знать. Потом он стал нестерпимо светиться, превратился в сияющий шар. Когда я пришел в себя, то был едва живой, а, главное, потерял дар речи."