Одним из первых философов техники в России был Петр Климентьевич Энгельмейер – инженер, консультант и предприниматель, живший в основном в Москве. Он состоял в многочисленных российских и зарубежных технических обществах, публиковал работы на русском, немецком и французском языках, прежде всего в научно-технических журналах. В одном из таких журналов уже в советское время была опубликована статья по случаю празднования его сорокалетней инженерной, научной и литературной деятельности¹, в которой его по праву называют философом, энциклопедистом, музыкантом, художником и инженером. Он действительно работал в самых различных областях техники, был изобретателем, пионером автомобилизма в России, но в первую очередь – мыслителем в области философии техники и теории творчества. Как отмечает в своей статье, посвященной Энгельмейеру германский историк техники Х.-И. Браун², «рассматривая литературу в некоторых аспектах этой темы, опубликованную примерно после 1960 г., поражает то, что не только постановка темы является почти такой же, как и в 1900 г., но и ответы на вопросы дают такие же или похожие результаты. Создается впечатление, что, говоря немного преувеличенно, при изучении некоторых общих вопросов, техники и сегодня не переступили уровня³ самоанализа времен Энгельмейера или переступили его незначительно»⁴.

Уже в своей книге 1898 г. «Технический итог XIX века» П.К. Энгельмейер формулирует основные задачи философии техники, которая, по его мысли, будет рассматривать технику в своих внутренних и внешних взаимодействиях как фактор культуры. Это – взаимодействия между техникой и культурой в целом, техникой и хозяйством, техникой и искусством, техникой и юриспруденцией и т. п. Еще одна не менее важная задача философии техники – разъяснение взаимодействий между наукой и техникой. «Определение взаимоотношения между наукой и техникой является задачей философии техники», – пишет Энгельмейер⁵. Именно в XIX столетии, подчеркивает он, становится особенно ясно, что техника лишь тогда делает заметный прогресс, если она пытается понять новые свойства науки. Однако и сам технический прогресс оказывает, в свою очередь, огромное влияние на эволюцию научных знаний. В задачу философии техники, однако, входит, кроме того, развитие теории изобретательства. Вопрос об изобретательстве сталкивает технику с правовой сферой. Если одну сторону этих связей анализирует философия права, то другую – философия техники. Но вопрос об изобретательстве затрагивает также и проблематику психологии. Наконец, если мы исследуем техническое творчество, поскольку современная психология инициирует соответствующую философскую проблематику, то мы неизбежно попадаем в сферу исследований философии техники. Ядро его размышлений относительно аспекта творчества инженера составляет изобретение как техника ставшего и становление этого изобретения, т. е. процесс изобретения как существенный момент инженерной деятельности. Эти предпосылки создают широкий базис не только для исследования техники, но и для расширения самого понятия техники. Технику можно обнаружить в принципе в любом целеосознанном разумном действии в виде способности, которая впервые создает возможность и реализует переход от идеи к осуществлению. В этом случае философия техники неизбежно расширяется до философии деятельности и в этом качестве призвана разъяснять пути, приведшие человека к господствующему положению. Становление любого изобретения может быть охарактеризовано, по его мнению, с помощью так называемого трехакта – желания, знания и умения, или, другими словами, целеполагания, формулировки плана достижения поставленной цели и его действительного материального осуществления.

Однако первым, кто внес в заглавие своей книги словосочетание «философия техники» был германский ученый Эрнст Капп. Его книга «Основные направления философии техники. К истории возникновения культуры с новой точки зрения» вышла в свет в 1877 г.⁶

1.1. Э. Капп, П.К. Энгельмейер и П.А. Флоренский: принцип «органопроекции» и «антропологический критерий» как основоположения философии техники

В центре внимания Э. Каппа лежит принцип «органопроекции»: человек во всех своих созданиях бессознательно воспроизводит свои органы и сам познает себя, исходя из этих искусственных созданий. По мнению П.К. Энгельмейера, этот принцип Каппа не выдерживает критики. «В самом деле, лишь ограниченное число доисторических орудий, вроде молотка и топора, можно, пожалуй, рассматривать как проекции наших конечностей. Но уже для стрелы принцип Каппа ставится под знак вопроса; а колесо доисторической повозки уже не имеет прототипа в животном организме, а потому принцип проектирования органов к машине уже совсем неприложим. Капп насильно, чисто диалектически распространяет свой принцип на машину; но здесь его аргументация до крайности слаба. Он говорит, например: „Хотя общая форма паровой машины мало, даже совсем не похожа на человеческое тело, но отдельные органы похожи“. Какие? Капп благоразумно умалчивает, ибо одно упоминание о цилиндре с поршнем, о коленчатом вале, вращающемся в подшипнике, отрицает проектирование органов, как принцип создания механизмов»⁷. В своей книге «Технический итог XIX века» Энгельмейер высказывается еще более резко отрицательно, считая, что одна десятая часть книги Каппа имеет цену, называет ее хотя и исторической единицей, но отрицательной⁸. По его мнению, главная заслуга Каппа в области философии техники состоит лишь в том, что он пустил в оборот этот термин. Гораздо больше в этом направлении сделали, по его мнению, Клемм, Тейлор, Гейгер, Нуаре, Рело, Гартиг и др. Так же как на смену в течение тысячелетий существовавшей эмпирической технике приходит в XVIII в. технология, или теоретическая техника, теперь из рамок последней должна вырасти еще более отвлеченная наука – философия техники. Аналогичную негативную оценку концепции органопроекции Каппа дает германский инженер и философ техники Карл Вейе: «Капп заимствует в кинематике Рело… отдельные основополагающие идеи и пытается доказать, что любая машина и ее части в конечном счете выводится из такой проекции органического образца». Здесь Капп, по мнению Вейе, опирается на философию бессознательного Эдуарда фон Гартмана. «Мы как техники отвергаем это мистическое представление техники. Капп не является ни техником, ни философом, а географом… Техника не повторение природы, а ее переструктурирование заново, исходящее из творческого духа человека… Оптические законы являются теми же самыми и для глаза, и для микроскопа, но это еще не значит, что второй является копированием первого⁹… Философия Каппа представляет собой все же первую попытку вообще рассуждать о сущности техники…»¹⁰.

Сегодня отношение философов техники к идеям Каппа иное. Особенно в связи с развитием идей философской антропологии и многими отрицательными последствиями, связанными с современной техникой, которые во времена Энгельмейера не были еще столь очевидными.

Известный современный германский философ техники А. Хунинг следующим образом резюмирует достижения Каппа в области философии техники: «В предисловии Капп заявляет, что философия техники может быть обоснована в той мере, „в какой удастся рациональным образом представить процесс возникновения и усовершенствования созданных рукой человека артефактов в качестве первой предпосылки развития его самосознания“¹¹. Тезис Каппа состоит в том, что техника является проекцией человеческих органов. Форма и функции производимой человеком техники, равно как и само производство, заключаются в аналогии образцов, прототипом которых выступают формы и функции человеческого организма. „Неоспоримые факты свидетельствуют, что человек неосознанно передает форму и функциональные особенности членов своего тела произведениям рук своих и что он как бы ждет от них аналогичного отношения к себе самому“¹². Первым этапом при этом является проекция человеческих форм на бесформенный материал при изготовлении инструментов. Следующий шаг должен заключаться в познании законов, форм и алгоритмов, действующих в человеческом организме; вслед за этим материал оформляется функционально, без придания ему окончательной формы. Даже неосознанно можно найти в технике такие возможности выражения, которые мы сами можем распознать только в данном конкретном ее проявлении. Исходя из этого, Капп склонен в содержании науки и техники видеть, в конечном счете, возвращающегося к себе человека. Техника для него одновременно является органопроекцией и становлением сознания человека, а также средством самоспасения (Selbsterlosung)¹³. Капп заключает свой труд с патетическим пафосом: „Оттуда, из инструментов и машин, им созданных, из типографских букв, им придуманных, выходит человек, Deus ex Machina, сам по отношению к себе!“¹⁴. Представления Каппа о технике полны оптимизма, они отражают направление духа большей части техников и мыслителей его времени.

Вместе с тем Капп усматривает также и связанные с техникой потенциальные опасности. Он подчеркивает, что угрожающие возможности технического могущества могут со временем возрастать, что техника способна обособиться в собственном мире, который будет людям настолько чужд, что им придется опасаться утраты контроля над этим миром. Поэтому чрезвычайно актуально звучит его требование о том, что всем центробежным устремлениям в науке и технике должно соответствовать равное по силе центростремительное движение к глубинам человеческого духа, что позволит достичь антропологического масштаба в контроле над техникой»¹⁵.

Таким образом, основоположения философии техники Каппа – «антропологический критерий» и принцип «органопроекции».

Формулируя свой антропологический критерий, Капп подчеркивает: каковы бы ни были предметы мышления, то, что мысль находит в результате всех своих исканий, всегда есть человек, и ничто иное. Поэтому содержание науки в исследовательском процессе вообще – возвращающийся к себе человек. Капп считает, что именно в словах древнегреческого мыслителя Протагора – «Человек есть мера всех вещей» – был впервые сформулирован антропологический критерий и сформировано ядро человеческого знания и деятельности. Именно благодаря тому, что человек мыслит себя в природе и из природы, а не над ней и вне ее, мышление человека становится согласованием его физиологической организации с космическими условиями. Осмысливая понятие внешнего мира человека, Капп замечает, что для него недостаточно слова «природа» в обычном понимании. К внешнему миру, окружающему человека, принадлежит также множество вещей, им созданных. Будучи искусственными произведениями, в отличие от естественных продуктов (природа доставляет для них материал), они образуют содержание мира культуры. Капп проводит четкое разграничение естественного и искусственного: то, что вне человека, состоит из созданий природы и созданий человека. Этот исходящий от человека внешний мир, с точки зрения Каппа, реальное продолжение его организма, перенесение во вне, воплощение в материи, объективирование своих представлений, т. е. части самого себя, нечто от своего собственного «я». Это – отображение во вне, как в зеркале, внутреннего мира человека. Но созданный человеком искусственный мир становится затем средством самопознания в акте обратного перенесения отображения из внешнего мира во внутренний. В том числе таким образом человек познает процессы и законы своей бессознательной жизни. Короче говоря, «механизм», бессознательно созданный по органическому образцу, сам служит для объяснения и понимания «организма». В этом и состоит суть принципа органической проекции Каппа. Мы специально взяли здесь слова «механизм» и «организм» в кавычки, поскольку Капп, как нам кажется, вкладывает в эти слова более общий смысл, чем это делается в прикладной механике и биологии. Он употребляет их скорее как синонимы «искусственного» и «естественного». (Видимо этой условности данных понятий и не понял Энгельмейер, критикуя Каппа.) Еще более общий смысл Капп вкладывает в понятие «орудие», различая в нем внешнюю цель его создания, т. е. форму, оформление употребляемого для этой цели материала (в бессознательном – инстинктивное действие). Обе эти цели встречаются и объединяются в целесообразности. Капп отмечает, что человек бессознательно делает свое тело масштабом для природы. Так возникла, например, десятичная система счисления (десять пальцев рук). Однако принцип органопроекции легко объясняет только возникновение первых простейших орудий. При его применении к сложным орудиям и машинам действительно возникают проблемы. Хотя Капп и предупреждает, что органическая проекция может и не позволять распространять формальное сходство, ее ценность в преимущественном выражении основных связей и отношений организма, проблемы не снимаются. В качестве примера возьмем вслед за Каппом паровую машину. Форма ее как целого не имеет ничего общего с человеком, схожи лишь отдельные органы. Но когда паровая машина начинает функционировать, например, в локомотиве, то сразу обнаруживается сходство ее общего целесообразного механического действия с органическим единством жизни: питание, изнашивание частей, выделение отбросов и продуктов сгорания, остановка всех функций и смерть (если, скажем, разрушена важная часть машины), сходны с жизненными процессами животного. Капп подчеркивает, что это уже не бессознательное воспроизведение органических форм, а проекции вообще живого и действующего как организм существа. Именно эта своеобразно-демоническая видимость самостоятельной деятельности и поражает больше всего в паровой машине. Далее Капп переходит от отдельных созданий техники к тем могучим культурным средствам, которые не укладываются в понятие аппаратов и имеют характер систем. Таковы, например, железные дороги и телеграф, покрывшие сетью весь земной шар. Первые, особенно при соединении рельсовых путей и пароходных линий в одно целое, – отражение системы кровеносных сосудов в организме. Это коммуникационная артерия, по которой циркулируют продукты, необходимые для существования человечества. Второй естественно сравнить с нервной системой. Здесь, по мнению Каппа, органопроекция празднует свой триумф: сначала бессознательно совершающееся по органическому образцу построение, затем взаимное узнавание оригинала и отражения (по закону аналогии) и, наконец, подобно искре вспыхивающее сознание совпадения между органом и орудием вплоть до тождества. Кстати, косвенным подтверждением принципа органопроекции понятого, конечно не буквально, служит развитие современной микроэлектроники, которая, перепробовав (бессознательно) всевозможные материалы, выбрала для интегральных схем в качестве наиболее оптимального материала кремний. Но именно его еще раньше эволюция «выбрала» исходным материалом органических тел. Послойный синтез твердотельных интегральных структур, развитый в современной технологии производства микроэлектронных схем, также наиболее распространен в живой и неживой природе (например, рост кристаллов, годичный рост деревьев, образование кожи). Здесь «органопроекция» имеет тенденцию к отображению по крайней мере нижних уровней структуры биосинтеза. Причем технологические приемы послойного синтеза эффективно (и бессознательно) применялись в первобытных технологиях начиная с неолита, например при производстве украшений, в полиграфии, при изготовлении корабельной брони¹⁶.

Концепция органопроекции – первая попытка философской экспликации генезиса техники и ее «антропных» начал. Попытки ответить на вопросы: что такое техника и каков ее генезис – и в дальнейшем сохраняют свою эвристическую роль и составляют важный раздел в философии техники.

Идеи Эрнста Каппа были восприняты русским философом (священником и инженером) Павлом Флоренским, который в своей работе 1919 г. следующим образом обсуждает принцип органопроекции: «Орудия расширяют область нашей деятельности и нашего чувства тем, что они продолжают наше тело. Эта мысль опирается на прямое наблюдение; но, тем не менее, в ней скрывается большая трудность. В самом деле, как может продолжаться наше тело в том, что по строению своему, во всяком случае, не есть наше тело? Как нечто неживое может продолжить живое, а следовательно, в каком-то смысле входить в состав его жизненного единства?» Ответ на этот вопрос и дает, по мнению Флоренского, термин «органопроекция», предложенный Каппом. «Суть мысли Каппа – уподобить искусственные произведения техники естественно выросшим органам. Техника есть осколок с живого тела или, точнее, с жизненного телообразующего начала; живое тело… есть прообраз всякой техники… По образцу органов устраиваются орудия… Можно сказать, что первопроекты как телесных органов, так и технических орудий – одни и те же, и лаборатория их в одной и той же душе. Но осуществления этих проектов направляются двумя различными руслами… И техническое приспособление, и орудие выдвигаются одною потребностью и строятся одною внутреннею деятельностью. Отсюда понятно их сходство, вытекающее не из поверхностных аналогий, но из тождества их функций. Между органом и орудием, функционально обслуживающими одну задачу, есть и должно быть морфологическое сходство…». Далее Флоренский приводит целый ряд примеров орудий, прообразами которых стали органы человеческого тела, подчеркивая, что в отличие от механистического объяснения, характерного для XVIII в., в XIX в. – и эта тенденция находит свою квинтэссенцию у Каппа – органы не рассматриваются более как утонченные искусные механизмы, а орудия, напротив, как грубые слепки с органического. Не останавливаясь на всех многочисленных примерах, подтверждающих мысль Каппа и приведенных Флоренским, рассмотрим только один, но наиболее важный пример с человеческим домом, жилищем. Действительно, каким образом наш собственный дом может быть объяснен с помощью органопроекции. Флоренский рассуждает следующим образом: «Обратимся теперь к тому синтетическому орудию, которое объединяет в себе многие орудия и, принципиально говоря, все орудия. Это орудие орудий есть жилище, дом. В доме как средоточие собраны все орудия или находятся при доме, возле него, в зависимости от него, – служат ему. Чего же есть проекция жилище? Что именно им проецируется? По замыслу своему жилище должно объединять в себе всю совокупность наших орудий – все наше хозяйство… Следовательно, жилище имеет своим прообразом все тело, в его целом. Тут мы припоминаем ходячее сравнение тела – с домом души, с жилищем разума. Тело уподобляется жилищу ибо само жилище есть отображение тела… Дом подобен телу, а разные части домашнего оборудования аналогически приравниваются к органам тела. Водопровод соответствует кровеносной системе, электрические провода звонков, телефонов и т. д. – нервной системе, печь – легким, дымовая труба – горлу и т. д. и т. д…И понятно, что иначе быть не может. Ведь, заключаясь в дом со всем телом, мы заключаемся туда со всеми своими органами. Следовательно, удовлетворение каждого из органов, т. е. доставление ему возможности действования, происходит не иначе как через посредство дома, и значит, дом должен быть системою орудий, продолжающих все органы». По мысли Флоренского, приведенные им примеры показывают, что орудия действительно суть органопроекции. Но поскольку техника развивается, то на каждый данный исторический момент не все органы тела спроецированы в наличной технике, процесс такого проецирования продолжается. (Здесь можно еще добавить – проецирования не только человеческих органов, так как, например, радиолокация – это органопроекция соответствующих органов летучей мыши или дельфина.) Поэтому Флоренский видит историческую задачу техники в том, чтобы «сознательно продолжить свое органопроецирование, исходя из решений, даваемых беспристрастным тело-строительством души». Таким образом, техника должна пониматься как сознательное подражание тому, что природа до сих пор делала бессознательно. В то же время многие органы нашего тела или не выявлены наукой, или даны в рудиментарной форме, но они могут быть выявлены «в их технических проекциях». Следовательно, заключает свой анализ техники как органопроекции Флоренский, если «изучение организмов есть ключ к техническому изобретению, то и обратно, технические изобретения можно рассматривать как реактив к нашему самопознанию»¹⁷.

Другой российский философ И.И. Лапшин в своей книге «Философия изобретения и изобретение в философии», первое издание которой вышло в 1922 г. в Петрограде, следующим образом характеризует теорию огранопроекции Каппа: согласно Каппу «в творчестве человека проявляется бессознательная проекция вовне человеческих органов (кулак – молоток). Если эта мысль может быть признана верной, как в приведенном примере, где мы видим вполне сознательное замещение руки более твердым орудием, то, сопоставляя Кортиев орган и фортепьяно, глаза и телескоп, мы должны были бы допустить у изобретателей особую мистическую интуицию, благодаря которой, например, изобретатель инженерного крана бессознательно руководился строением спонгиозы в собственном бедре. Профессор Энгельмейер в своей книге „Теория творчества“ (стр. 168–170) рассказывает: продольный разрез бедренной верхней головки бедренной кости человека совпадает в расположении линий спонгиозы с инженерными конструкциями. Врач Мейер принес на заседание естественно-исторического общества в Цюрихе препараты бедренной кости, их увидел инженер строительной механики Кульман. В узорах спонгиозы он узнал линии равного сопротивления в брусе формы берцовой кости (сходной с бедренной). В интересной статье „Les origenes de la Technologie“ („Revue Philosophique“, 1894) Эспинас отмечает проекцию свойств человеческих органов в установке мер длины (локоть, фут) и в системах счисления (двадцатиричная, десятичная)»¹⁸.

Современный германский историк техники Х.-И. Браун следующим образом характеризует достижения Энгельмейера по сравнению с Каппом: «Энгельмейер сделал решающий шаг, отстранившись от представления Каппа о технике как о проекции органов. Энгельмейер видит человека как живущего в искусственном микрокосмосе, который он сам себе – соответственно своим человеческим потребностям – создал. Человеческий микрокосмос является результатом техники и одновременно одним из ее проявлений¹⁹. При этом он рассматривает технику как „искусство претворять к жизни природные явления по плану и на основе познанных естественных взаимодействий вещей“²⁰. Следует подчеркнуть, что техника – это искусство, причем под искусством мы подразумеваем „каждую… деятельность, такую, у которой идея действия является целью… Цель обуславливает поступок телеологически“²¹»²².

1.2. Ф. Бон: соподчиненность философии техники философии этики

Немецкий философ Фред Бон также называет в своей книге «О долге и добре», опубликованной в 1898 г., одну из глав «Философия техники»²³.

В предисловии, ссылаясь на Канта, Бон выдвигает в качестве главной задачи философии анализ и точную формулировку понятий, которые употребляются в обыденном языке, выступает против «поверхностного способа, которым из идентичности слов заключают об идентичности значений или предполагают эту идентичность само собой разумеющейся». При этом он подчеркивает, что «метод концептуального анализа с целью выяснить содержание понятий, и установить его недвусмысленным образом и оберечь его в будущем от некорректного употребления является столь же древним, как и сама философия»²⁴. Уже Сократ, «отец философии», использовал его в своем знаменитом «маевтическом» искусстве задавать вопросы. Аналогичную задачу ставит перед собой и Бон с целью анализа понятий «долг» и «добро». В термине «долг» (долженствование) Бон выделяет два значения: долг категорический и долг гипотетический. Эти разновидности мы можем, в полном согласии с Боном, назвать долгом нравственным и долгом техническим. К познанию первого ведет, по Бону, вопрос: «Что я должен делать?» Здесь спрашивающий интересуется общим направлением своей деятельности, своего поведения. Ответом на этот вопрос будет, по Бону, некоторое приказание, заповедь или завет, а смысл такого завета раскрывается следующими предложениями: «Ты должен делать то, что тебе приказывают» или: «Ты должен делать то, что служит удовлетворению интереса того, кто приказывает». Совокупность всех таких приказаний относится, по Бону, к «философии нормики», которая отличается от этики только несколько большим объемом, но вся тоже построена на «категорическом императиве»²⁵. Второе значение понятия «долг» гипотетическое, или техническое. Здесь речь идет уже не об общей нормировке поступка, а об указании средства или пути к достижению цели. Ответом в данном случае будет уже не приказ, а завет или совет, который может быть или выполнен, или не выполнен по желанию вопрошающего. В этом и заключается, по мнению Бона, компетенция философии техники. Глава, посвященная данной теме, называется у него «О вопросе „Что я должен делать, чтобы…?“ (философия техники)». Вопрос «Что я должен делать?» никогда не возникает совершенно изолированно от предшествующих объяснений цели, которую этот долг обусловливает, или последствий этой цели. Типичный пример такой постановки вопроса: «Что я должен делать, чтобы эта машина действовала?» На такого рода вопросы невозможно ответить с помощью одной какой-либо науки. Часто это не под силу и технике в целом. И хотя «„наш век“ часто употребляется с эпитетом „технический“, мало кто имеет представление о том, что такое техника». Бон пытается выяснить сущность техники и технического. Среди крупнейших мыслителей нового времени царит, по его мнению, неясность, рассматривать ли науку или технику как определенную дисциплину, расположена ли между ними еще какая-то область, как квалифицировать так называемые нормативные науки и т. д. Ясно одно, что техника невозможна без лежащей в ее основе науки. Чтобы выяснить суть технического и развести технику и науку, Бон анализирует структуру научного и технического высказывания. Первое может быть выражено в общем виде следующим образом: если «a», то «b»; второе – если хочешь (получить) «b», то должен вызвать «а». «То, что в науке выступает как условие и обусловленное, как причина и действие, в технике принимает вид средства и цели». Бон предостерегает от неверного представления о том, будто бы отдельной технической специальности всегда соответствует одна наука (например, электротехнике – только теория электричества). Напротив, никогда невозможно было бы построить паровую машину лишь на основе знания теории теплоты; можно точно знать все законы индукции, но не быть в состоянии сконструировать динамомашину. Другими словами, невозможно на основе высказываний какой-либо одной науки построить техническое высказывание. Для этого необходимо собрать отдельные высказывания многих наук и связать их друг с другом. Бона здесь интересует чисто концептуальный аспект: исследование того, какие высказывания науки превращаются в технические высказывания. Он отмечает, что не все научные высказывания в форме «если „a“, то „b“» пред ставимы в виде технического высказывания. Если хочешь (получить) «b», должен вызвать «а». Бон подчеркивает сложность технических задач, сущность которых заключается в выборе средств (телеологическом рассмотрении). Он выделяет три проблемы, над которыми работает техника: 1) прежде всего, это поиск средства, если дана цель; 2) во-вторых, это задача так присоединить к данному процессу другой процесс, чтобы была достигнута данная цель, а также установить связь между средством и целью; 3) третья проблема заключается в том, чтобы для данного средства найти цель (т. е. возбудить потребность), достижение которой само оказывается побочным следствием другого ряда целей, и выбрать соответствующий ей ряд целей. Этот ряд целей представляет собой цепь следующих друг за другом событий, причем каждый отдельный пункт данной цепи – средний пункт большей его части. Данная цепь должна быть рассмотрена, однако, не как линейная последовательность, а как пространственная ткань из многократно и беспорядочно переплетенных целей. Бон различает технику в узком и широком смысле. Техника в узком смысле – покоящаяся на высказываниях физики и химии промышленная или инженерная техника. Расширение этого понятия происходит, если двигаться от техники неорганической, основанной на точных науках, к органической (земледелие, скотоводство, врачевание и т. д.) и от техники естественных наук – к технике наук о духе (политике, педагогике и т. д.). При этом он выделяет общий признак всякой техники – указатель средства для достижения данной цели²⁶. Короче говоря, по Бону, любая целенаправленная деятельность имеет свою технику. Бон касается также очень важного вопроса разграничения понятий «техника» и «практика». Он отмечает, что наука часто противопоставляется технике как теоретическая область практической, что неверно. По его мнению, наука и техника совместно строят здание теории и как таковые противостоят практике. Практика – это любая профессиональная деятельность, в то время как техника дает лишь руководство к осуществлению этой деятельности. Причем техника отличается от науки главным образом лишь иной формой высказываний и другой организацией материала. С его точки зрения, рабочий, монтер, чертежник, конструктор, преподаватель школы и исследователь составляют в промышленной технике один непрерывный ряд. Трудности в разграничении сфер науки, техники и практики заключаются в том, что эти три ступени бывают обыкновенно многократно переплетены в одной и той же персоне. Очень интересно, чем Бон завершает свое исследование. «Восходя по пути обобщений, Бон находит, что вся совокупность технических мероприятий имеет целью удовлетворять потребности человека. Потребность ставит известную цель; но если мы внимательно всмотримся в дело, то увидим, что одна цель – лишь средство к достижению другой цели. Восходя по этому ряду превращения целей в средства к достижению целей высших, мы доходим до положения, что все наши дела устремляются в одну конечную точку, а эта цель всех целей есть счастье. И таким образом, высшая техническая цель – достижение счастья, и все вопросы: „Что я должен делать, чтобы…?“ сбегаются в один вопрос: „Что я должен делать, чтобы быть счастливым?“»²⁷. Ответ на этот вопрос, с точки зрения Бона, становится самым важным, а все другие технические вопросы имеют лишь второстепенное значение, поскольку во всякой деятельности ведущим осознается желание счастья. Этот вопрос он рассматривает в специальной главе, названной «Философия эвдемизма». Однако и эта цель подчиняется у него наивысшей и всеобщей цели – идее добра, составляющей предмет философии этики. Такая устремленность технической задачи к достижению человеческого счастья в сочетании с идеей добра в наши дни очень и очень актуальна для преодоления узкого техницизма, ориентирующего техническую деятельность на самоподдержание, самооправдание и внутреннее функционирование, ведущее, в конечном счете, к саморазрушению технической цивилизации. Но это, конечно, не значит, что надо немедленно отказаться от техники, напротив, по убеждению Бона, «тот, кто рассматривает счастье как общую и высшую цель стремлений, должен также провести исследование ведущих к этой цели средств, как высших и главнейших во всех технических задачах», т. е. встать на путь технический²⁸.

Одновременно с Боном еще в 1898 г. в брошюре «Технический итог XIX века» Энгельмейер формулирует ее задачи и программу философии техники.

1.3. Формулировка задач и программы философии техники Энгельмейером

Задачи философии техники Энгельмейер формулирует следующим образом.

1. В любой человеческой активности, при всяком переходе от идеи к вещи, от цели к ее достижению мы должны пройти через некоторую специальную технику, но все эти техники имеют между собой много общего, поэтому одна из задач философии техники как раз и состоит в том, чтобы выяснить, что же такое это общее.

2. Важная задача философии техники – выяснить, в каких отношениях находится техника со всей культурой.

3. Соотношение техники с экономикой, наукой, искусством и правом также является предметом ее исследования.

4. Разработка вопросов технического творчества, наконец, – одна из важнейших задач философии техники.

«Одним словом, техника есть только одно из колес в гигантских часах человеческой общественности. Внутреннее устройство этого колеса исследует технология, но она не в силах выйти за свои пределы и выяснить место, занимаемое этим колесом, и его функцию в общем механизме. Эту задачу может выполнить только философия техники»²⁹.

Далее Энгельмейер формулирует программу философии техники.

В удовлетворении своих потребностей человек встречает сопротивление мира. Поэтому существует взаимодействие двух однородных сил: человек воздействует на мир, а последний – на человека. Первую сторону этого взаимодействия (приспособление человека к природе) выясняет философия естествознания, вторую (приспособление человеком природы к своим потребностям) – философия техники. Функция науки – предсказание фактов, функция техники – воздействуя на природу, вызывать искусственно желательные факты и задерживать нежелательные. «Но тут же возникает вопрос: как может человек дать хотя бы первый толчок, т. е. своими слабыми, хотя и однородными с природой, силами побороть огромные стихийные силы природы? Этот вопрос тоже разъясняет философия техники, выясняя принципы техники… На этом пути философия техники разрастается в философию человеческой деятельности»³⁰ (курсив мой. – В.Г.). Это была первая развернутая формулировка программы и задач философии техники.

Формулировка задач и программы философии техники, несомненно, стимулировалась общей исторической ситуацией конца XIX – начала XX столетия в России и Германии и прежде всего положением нового сословия инженеров и техников, их интересами и духовными устремлениями. Поэтому, прежде чем перейти к рассмотрению этой ситуации, приведем несколько цитат из откликов современников на книгу «Технический итог XIX столетия».

В одной из рецензий написано: «Читатель не посетует на автора, если прочитает эту в высшей степени интересную и талантливо написанную книжонку. На каких-нибудь 107 страницах автор сумел дать с замечательной простотой и вместе с тем научно и увлекательно написанный, довольно полный, хотя и краткий очерк философии техники, охарактеризовав ее сущность, ее значение для науки, услуги в истории человечества и показав ее отношение к философии, искусству, экономии и праву Автор, очевидно, прекрасно знаком со своим предметом и вместе с тем человек широко и разносторонне образованный – особенность, к сожалению очень редко встречающаяся среди наших техников»³¹. В другой рецензии сказано следующее: «Эта небольшая книжонка заинтересует не только каждого образованного читателя, но и инженера. В настоящее время все следят с большим вниманием за развитием техники, но уследить за ним при массе технических изобретений и нововведений, разобраться в них, отделить от неважного совсем нелегко, и в результате часто являются увлечения такими нововведениями, которые лишены действительных технических достоинств. Трудно разобраться не только лицам, мало знакомым с техникой, но самим техникам и промышленникам, потому что при широком развитии техники и усиленной конкуренции, замкнувших техника в узкие рамки специальности, он лишен возможности следить за другими специальностями. Книги по технике тоже касаются специальных вопросов, и потому составить себе общее понятие о роли техники в нашей культуре затруднительно. Г-н Энгельмейер старается своею книжкой пополнить пробел и облегчает читателю окинуть взором общее направление, которое получает эволюция техники»³². Еще один отклик на эту книгу содержится в первой части рецензии на другую книгу Энгельмейера («Критика научных и художественных учений гр. Л.Н. Толстого»). Однако поскольку она кажется весьма важной и для этой книги, частично воспроизведем ее здесь: «Когда я прочел первую брошюру (речь идет о книге „Технический итог XIX века“. – В.Г.), я был удивлен, что автор решился в маленькой брошюре охватить такой вопрос, о котором можно было бы написать целые тома. Но решиться можно. Вопрос о том, как выполнить такую задачу, задачу необычайно трудную. А приступал я к чтению брошюры г-на Энгельмейера с сильным предубеждением. Что можно, думалось мне, сказать о технике XIX века на нескольких десятках страниц? Когда же я дочитал брошюру до конца, то у меня явился другой вопрос: что можно еще сказать о технике XIX века, чего не сказал почтенный автор? И в каждой странице этой брошюры я чувствовал нечто мне знакомое, нечто такое, что мне напоминало направление великого современного мыслителя Эрнста Маха… Мах обладает способностью писать необыкновенно просто и ясно. Этим драгоценным качеством отличается и г-н Энгельмейер: его язык везде прост, ясен и чист… Можно поздравить г-на Энгельмейера с таким блестящим началом деятельности, можно поздравить и русскую естественно-философскую литературу с ценным вкладом»³³. Одна из рецензий заканчивается такими словами: «Много оригинальных взглядов рассыпано по всей книжке, которую нужно причислить к лучшим популярно-научным книжкам русских авторов, появившихся за последние годы»³⁴.

Присоединяясь к этим восторженным оценкам, хочу отметить, что книжка эта, написанная в конце XIX в., не потеряла своей актуальности и сейчас, хотя она и трактует о таком быстро развившемся и развивающемся в нашем столетии предмете, как техника. Сегодня она читается также с огромным интересом и вызывает восхищение разносторонностью, ясностью и логической стройностью, которые возможны только при глубоком знании предмета, удивительным даром предвидения, а также высоким философским уровнем мышления ее автора. Эту точку зрения поддерживают и некоторые современные германские историки и философы техники, например историк техники Х.-И. Браун: «Вопросы, которыми занимался Энгельмейер на рубеже XX в., актуальны еще и сегодня. Это относится к проблемам научной теории в технической науке – выводы, следующие из теории, интересны также и для практики, – для связи естествознания и технической науки, а также для разъяснения проблематики „техника и общество“».

Уже в 1898–1900 гг. Энгельмейер выпускает целую серию монографических статей преимущественно на немецком языке, которые содержат обзоры литературы (иногда слишком подробные и нудные), но также и частичное разворачивание намеченной им программы. Х.-И. Браун подчеркивает в своей статье об Энгельмейере, что он, «как и многие философы техники после него, был эклектиком. Благодаря тому, что он воспринимал и описывал различные философские течения, статьи Энгельмейера, которые в значительной степени являлись литературными обзорами по общим вопросам техники, его высказывания можно рассматривать как типичные для того времени. А так как он занимался еще и другими науками кроме инженерных (здесь важно назвать прежде всего естествознание, психологию и экономику), он получал многочисленные импульсы, которые пытался плодотворно применить к техническим наукам, и поэтому, по меньшей мере в этом отношении, его оригинальность нельзя отрицать. Между тем, хотя, как утверждается ныне, Энгельмейер не был тем „оригинальным гением“, которому здесь в письменной форме следовало бы воздвигнуть памятник, – он представляет особый интерес для историков науки и техники и прежде всего для их социальной истории. Для них важна не столько оригинальность, сколько поиск того, что является особенно типичным для определенного времени или эпохи; и здесь труд Энгельмейера оказывается подлинной сокровищницей»³⁵. Это прежде всего статьи под общим заголовком «Общие вопросы техники», включившие разделы «Что такое техника?», «Что такое техническое мировоззрение?», «Принципы техники», «Власть человека над природой», «Техническая деятельность», «Трехакт» и «Трехакт в машиностроении» (1899), «По вопросу изобретательства», «Пропедевтика в высших технических школах», «Взгляды на немецкую технику», «Философское основание техники» и другие (1900) в одном из ведущих политехнических немецких журналов Dinglers Polytechnisches Journal³⁶, а также статья «Философия техники, новое исследовательское направление», опубликованная в журнале Prometheus³⁷ в 1900 г. Таким образом, работы Энгельмейера, написанные и опубликованные на рубеже XIX и XX столетий, были известны инженерному сообществу Германии³⁸, и он сам был информирован из первых рук о публикациях по философии техники и теории изобретательства на немецком языке.

«Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век!» – такими словами характеризует XIX столетие Александр Блок в поэме «Возмездие». Энгельмейер же начинает свою книгу «Технический итог XIX столетия» иными полными надежды на дальнейшее техническое развитие словами: «Наш XIX технический век подходит к концу, век пара и электричества, век небывалого покорения сил природы»³⁹. В книге «Царство изобретений», изданной в Германии впервые в 1901 г., собраны все последние изобретения XIX столетия. Достаточно лишь перечислить основные рубрики, чтобы представить себе масштабы и сферы, в которых пытливый человеческий дух день за днем изобретает новое или переформирует старое с целью практического применения: изобретения в области измерения масштаба, веса и времени, господство над силами природы (моторы и электричество), изобретения в сфере жилищного строительства, изготовления одежды и продуктов питания, обработки различных материалов, транспортного строительства, химической промышленности и т. д. В предисловии к этой книге сказано: «Блестящий подъем именно в последние 20 лет, который привел к несравненной высоте все области промышленности, дает право сделать вывод об удивительном, изобилующем будущем… Это столетие выдвигает совершенно новые требования к образованию людей, чем это было до сих пор, недостаточно иметь поверхностные знания…»⁴⁰. Многие изобретения имеют, конечно, свою историю и предысторию в прошлых веках. Но они как бы переоткрываются и заново обосновываются полученными именно за последнее столетие практическими научными и техническими знаниями. Отсюда и интерес инженеров к истории техники, которая переоценивается с позиций достигнутых в XIX в. высот. «Техника так быстро развивалась на исходе прошедшего столетия, а в настоящее время технический прогресс является настолько мощным, что тем, кто на него и на вас работают, почти не остается времени заглянуть в прошлое; они должны сконцентрировать все свои силы на том, чтобы шагать с ним в ногу; их усердное стремление к будущему не оставляет места для досуга, чтобы обратиться к прошедшему. Поэтому тем более радует, если среди нас находятся отдельные люди, которые находят для этого время и демонстрируют нам результаты своих исследований, кратко, однако с научной основательностью и компетентным выбором»⁴¹.

Теодор Бек именно так, по-инженерному основательно, но в историческом ракурсе, передает технически образованной публике свои очерки развития машиностроения от Герона и Паппа Александрийского через великого Леонардо да Винчи до открытия паровой машины Джеймсом Уаттом, определившего направление технического развития всего XIX столетия, которое по праву стало его главным символом. Мастерски выполненные Беком чертежи древних машин и механизмов были уже не зарисовками художника-инженера, а четко выверенными эскизными проектами научно образованного инженера. Именно это требовалось прочно вставшему на ноги именно в XIX столетии новому инженерному сословию: она должна включать в себя историю самой техники, отдельных промышленных предприятий и биографии знаменитых инженеров. Таким образом, как философия техники, так и история техники выполняли вполне определенный социальный заказ повсеместно образующихся в разных странах инженерных обществ и нарождающегося высшего инженерного образования. Книга Бека выходит при содействии тогдашнего председателя Союза германских инженеров профессора Ридлера. Алоиз Ридлер – крупный немецкий инженер, как его характеризует Энгельмейер, «столп машиностроения», возглавлял лабораторию научного испытания автомобилей, был во главе Берлинского политехникума. Остановимся на двух работах, в которых излагаются его взгляды на техническое образование и в связи с этим рассматриваются более общие вопросы, вплотную примыкающие к проблемам философии техники: «Германские высшие технические заведения и запросы XX столетия» и «Цели высших технических школ», опубликованные на рубеже XX в. Точку зрения Ридлера Энгельмейер кратко сформулировал следующим образом: «Инженеру надо преподавать в школе глубокую умственную культуру»⁴². К этой «умственной культуре» относится, по мысли Ридлера, и история техники. Он прежде всего подчеркивает глубокий исторический характер современной техники, хотя на нее часто и смотрят как на дитя нового времени: «Ее история начинается с первыми культурными стремлениями человека и проходит через все культурное развитие, начиная от каменных орудий прародителей до новейших инженерных сооружений; она является крупной частью истории человеческой культуры и по своему значению и содержанию может помериться с историей любой науки»⁴³. Ридлер подчеркивает чрезвычайную важность для технической деятельности не только специального, но и общего образования. «Инженерное искусство есть не только искусство научно и хозяйственно руководить работой, направленной к практическим целям, но в то же время и культурная задача; успешное решение ее зависит также от совместной работы многих; для руководства же последними нужны высокое нравственное влияние, непосредственный пример и знание людей. Как предварительные условия для успешной работы необходимы не только интеллектуальное и специальное образование, но еще в большей степени характер, нравственное достоинство и высокая степень общечеловеческого образования». В качестве развития недостаточно одного лишь понимания того, что деятельность инженера есть важнейшая культурная работа. Ридлер предлагает ввести как общеобразовательный предмет в высших технических школах «историю инженерного дела», «…но не как хронологию, а как историю культуры и культурных средств»⁴⁴. Первым преподавателем по истории техники в высшей технической школе Берлина стал в 1909 г. инженер по образованию и историк техники по призванию Конрад Матчосс, избранный впоследствии председателем Союза германских инженеров, опубликовавший в 1901 г. свою первую книгу «История паровой машины»⁴⁵. Но инженеров нарождающегося XX в. интересовали не столько история отдельных областей техники, сколько целостное представление об инженерной деятельности, ее руководящем месте в современном обществе и будущем развитии человеческой цивилизации.

По поводу «повышения социального престижа инженерной профессии» Энгельмейер делает много предложений. Он согласен с Ридлером в том, что в существовавшем до сих пор образовании на переднем плане находились «отражательные», а не «созидательные» аспекты и пришло время такое положение изменить⁴⁶. Он убедительно протестует против акцентирования внимания на мастерстве специалистов, особенно часто встречающегося у техников⁴⁷, и указывает на то, что инженер часто недостаточно подготовлен к выполнению поставленных перед ним задач. Чтобы изменить такое положение дел, прежде всего должно быть исследовано взаимодействие между техникой и социальными вопросами. Техники часто жалуются на то, что они не получают должного признания. Энгельмейер не присоединяется к этим причитаниям, а пытается анализировать, в чем могли бы заключаться причины такого положения дел и какие меры могут быть приняты для устранения этих недостатков. Он приходит к заключению, что техники отчасти сами виноваты в этих недостатках, и считает, что при всей неизбежной специализации технических предметов все-таки нужен их обзор и синтез с целью нахождения и теоретического обоснования общего в этих различных дисциплинах⁴⁸… Когда будет разработана общая картина техники и каждому инженеру станет ясно свое место за пределами своей специальной дисциплины, можно будет приблизиться и к решению затронутых выше вопросов. Из этого следует требование усилить корпоративное сознание инженеров⁴⁹, которое дало бы возможность инженеру развить такое отношение к своей специальной дисциплине, чтобы определить ее место в общей системе техники, а на следующем этапе, наоборот, исходя из более высоких соображений, чем соображения специалиста, размышлять также о проблеме «техника и общество»⁵⁰.

Отмечая большое значение техники для развития естественных наук, Ридлер сетует, что все заслуги в современном культурном развитии обычно приписываются «теоретическим естественным наукам», а не технике. Роль же самой техники сводится лишь к использованию «наличных естественно-исторических знаний», что неверно. Теоретические знания опережают прогресс в технике только в отдельных отраслях естествознания. Чаще «исполнительная техника» сама создает и использует основы научных знаний еще до того, как становится возможной их теоретическая формулировка. В качестве примера он приводит паровую машину как «результат инженерного гения». Она была создана и усовершенствована инженерами задолго до создания теории теплоты. Кроме того, многие чисто научные отрасли (сопротивление материалов, теория упругости и т. д.) были созданы в основном усилиями инженеров. Ридлер резко возражает против трактовки результатов оценки техники как простого расширения первоначального опыта. Напротив, считает он, развитие техники требует непременного умственного труда как ученых, так и инженеров. В основе техники лежит «творческий разум». Причем «умственная деятельность инженеров расширяет и сами естественные науки. И все же технику следует считать „не созидательницей науки, но ее мощной сотрудницей“»⁵¹.

«В академических кругах технические науки при сравнении с естественными (а также отчасти и социально-гуманитарными) науками сталкивались с трудностями признания их „полноценной наукой“, хотя здесь были достигнуты важные успехи, и инженеры… сделали все возможное, чтобы исследования в их области соответствовали требованиям естественных наук. Упомянутые трудности не в последнюю очередь уходили своими корнями в общественную среду, так как образованная буржуазия, воспитанная на идеях немецкого классического гуманизма, любую деятельность, явно связанную с практикой, оценивала низко и не воспринимала как академическую. Так как эти мысли являлись „всеобщим достоянием“, инженерам трудно было защищать свои притязания с надеждой на широкий оклик»⁵².

2.1. Становление научного инженерного образования

Инженеры начинают играть руководящую роль в обществе. «Сословие инженеров, насчитывающее едва 100 лет жизни, уже занимает руководящее положение в современном государстве: инженеры занимают не только министерские, но и президентские кресла». В то же время «другие сферы не хотят признать за ними то большое значение, которое должно по праву принадлежать инженеру». Но готовы ли сами инженеры занять такое ведущее положение в современном обществе и государстве? «Ридлер, Камерер⁵³, Матчосс и другие находят, что инженеры по недостатку общего умственного развития сами первые ничего не знают и знать не хотят о культурном значении своей профессии и считают за бесполезную трату времени рассуждения об этих вещах, тем самым как бы подтверждая нелестное мнение других сословий об умственной культуре инженеров. Поэтому в Германии за последние годы усилено общее умственное развитие учащихся сообразно с требованием, чтобы современный инженер имел широкий умственный горизонт. Отсюда возникает задача перед самими инженерами: внутри собственной среды повысить умственное развитие и проникнуться на основании исторических и социологических данных всею важностью своей профессии в современном государстве»⁵⁴. Именно поэтому «в качестве руководителей хозяйственного труда, связанного с социальными и государственными установлениями, инженеры нуждаются сверх специальных познаний еще и в глубоком объеме образования. Хорошее образование – это такое, которое управляет, т. е. глядит вперед и своевременно выясняет задачи, выдвигаемые как современностью, так и будущим, а не заставляет себя только тянуть и толкать вперед без крайней нужды!»⁵⁵ Именно таким профессиональным инженером, вышедшим, однако, за пределы своего узкого специального образования, и был сам Энгельмейер. Петр Климентьевич Энгельмейер родился в Рязани 29 марта 1855 г.⁵⁶ Он владел немецким, французским, английским и итальянским языками. Его отец Климентий Иванович Энгельмейер был дворянином Вологодской губернии и учился в Московском университете. Его мать Мария Петровна, урожденная Таптыкова, была потомственной дворянкой и владела поместьем в Рязанской губернии. Его дед, Иван Иванович Энгельмейер, был сыном бедного ремесленника из Баварии и приехал молодым человеком в 1796 г. в Россию. Он изучал медицину в Санкт-Петербурге, был военным врачом и начальником медицинского управления в Вологде, что дало ему служилое дворянство.

Энгельмейер выбрал путь инженера, поступив в 1874 г. в Императорское высшее техническое училище (ИМТУ), затем – Московское высшее техническое училище (МВТУ), а сегодня – Московский государственный технический университет им. Н.Э. Баумана (МБГТУ)⁵⁷. В 1881 г. Энгельмейер закончил обучение на отлично, получив титул инженера-механика⁵⁸. Его философское наследие находится в центре всех рассуждений по философии техники в России и тесно связано с развитием инженерного образования. С 1874 по 1881 г. он учится на механическом отделении Императорского московского технического училища, которое возникло из Ремесленного учебного заведения при Московском воспитательном доме, организованном в благотворительном ведомстве императрицы Марии для обучения сирот специальности. Перейдя в ведомство Министерства народного просвещения, оно получило новые права. Инженеры, окончившие Московское техническое училище, не имевшие по происхождению прав высшего сословия, причислялись к сословию личных почетных граждан без взимания пошлины. Причем если они успешно исполняли в течение десяти лет обязанности технических инженеров или управляющих фабрик или заводов, то по представлению Министерства народного просвещения могли быть причислены к потомственному почетному гражданству⁵⁹. Почетное гражданство давало свободу от рекрутской повинности и подушного оклада, а также избавляло от телесных наказаний. Однако с течением времени, когда была введена всеобщая воинская повинность и отменены телесные наказания и подушный оклад, эти привилегии потеряли свое значение. К почетному гражданству стали причислять и лиц, окончивших высшие учебные заведения, что давало право поступать на государственную службу Почетное гражданство также могло быть личным и потомственным⁶⁰. Чтобы показать, что это не было исключительной привилегией Московского технического училища, процитируем Положение о Томском технологическом институте Императора Николая II: «Удостоенные звания инженера той или другой специальности, не имеющие по происхождению прав высшего состояния, причисляются к сословию личных почетных граждан без взимания установленной за грамоты пошлины. Министру народного просвещения предоставляется ходатайствовать о причислении к потомственному почетному гражданству тех из удостоенных звания инженера, которые представят достоверные доказательства того, что они успешно занимались не менее десяти лет управлением фабрик или заводов или исполняли обязанности технических инженеров»⁶¹.

Плата за обучение в Императорском московском техническом училище определялась по 75 рублей за каждый учебный год (но могла быть снижена до 50 рублей). Дети лиц, служащих в училище, обучались бесплатно. «Отличнейшие же по успехам и поведению из недостаточных студентов училища русских подданных могут получать стипендию или могут быть освобождаемы от взноса платы за учение». Выдавалось 50 стипендий по 300 рублей в год каждая, а 50 учащихся могли пользоваться бесплатным обучением. Стипендиаты обязывались на один год государственной службы за год стипендии «в том случае, если при самом окончании этими стипендиатами курса в училище им будет заявлено, что правительство встречает надобность воспользоваться их техническими знаниями». При училище учреждались также стипендии как частными лицами, так и обществами и ведомствами. Например, десять стипендий по 300 рублей в год учреждались для бедных способных уроженцев Кавказа и Закавказского края. По окончании курса стипендиаты были обязаны служить в пределах Кавказского наместничества в течение шести лет. Были стипендии студентам православного вероисповедания русского происхождения; в одном месте указано, что ими «не могут пользоваться происходящие от родителей евреев, хотя бы и перешедшие в христианство». В другом виде стипендий подчеркивается, напротив, что они выделяются «без различия национальности и вероисповедания». В училище обучалось много лиц иудейского, лютеранского и католического вероисповедания, в то время как в Московский университет они могли попасть тогда только по специальному разрешению министра народного просвещения. Назначались также стипендии «круглым сиротам без различия сословия или недостаточным студентам без различия состояния, отличных успехов и поведения». Стипендии выделялись уроженцам Войска Донского, Черниговской, Пермской, Тобольской и Вятской губерний, городов Ростова, Москвы или Иваново-Вознесенска, бедным потомственным дворянам казачьего сословия, сыновьям служащих в ведомстве путей сообщения, недостаточным студентам-химикам из крестьянского сословия, бедным студентам из купцов и мещан города Москвы. Эта система обеспечивала вертикальную проходимость в обществе для талантливых людей. В положении о стипендиях записано: «При распределении стипендий и освобождений от оплаты преимущество дается тем студентам, которые наиболее продвинулись вперед по учебному плану и показали наилучшие успехи». Учредителями стипендий были профессора училища, министры, инженеры, потомственные почетные граждане и т. д. Были и специальные стипендии на заграничные командировки для окончивших курс. В общежитии училища имелось 100 номеров (4 одиночных, 4 тройных и 92 двойных). Цена одиночного номера составляла 21 рубль, двойного – 24 рубля и тройного – 27 рублей в месяц⁶².

Инженерное образование в России имеет богатую историческую традицию. Первые технические школы были основаны еще во времена Петра Великого: в 1700 г. – Инженерная школа и в 1701 г.⁶³ – Математико-навигатская школа в Петербурге. Но они были еще практически средними техническими школами, теоретическая подготовка в подобных технических училищах все еще значительно отставала от уровня развития науки (они были в большей мере практически ориентированными). Методика преподавания в них носила характер скорее ремесленного ученичества: инженеры-практики объясняли отдельным студентам или небольшим группам студентов, как нужно возводить тот или иной тип сооружений или машин, как осуществлять практически тот или иной вид инженерной деятельности. Новые теоретические сведения сообщались лишь по ходу таких объяснений, учебные пособия носили описательный характер. Круг научных знаний первых инженеров был невелик. Например, по указу Петра I от 21 февраля 1721 г. «нужнейшая часть инженерства» составляла: «1) Пять частей арифметики, а по самой крайней нужде хотя одна нумерация. 2) План геометрии со всеми циркульными приемами. 3) Масштаб, по которому мог бы чертить на бумаге и после оное перевести на землю к делу…»⁶⁴. В Англии, которая шла сначала в авангарде промышленного развития, до середины XIX столетия вообще не было технических школ, и инженеров продолжали готовить путем индивидуального ученичества. Подлинная связь науки с производством начинается лишь в XIX в.

Практическая механика XVII в. прежде всего заключалась в «сооружении мельниц, технических машин различного назначения, машин, применяемых в строительстве и горном деле для подъема грузов и подъема воды, и устройстве военных машин. Затем – фортификация и военно-инженерное искусство, сооружение зданий и мостов, портов, каналов и иных гидротехнических сооружений. Теоретическая механика для этого или не дает ничего, или весьма мало (за исключением, пожалуй, теории часов); при этом то, что дано, является результатом деятельности именно ученых конца XVI–XVII в. Основные же познания, которыми пользуются устроители мельниц, инженеры и архитекторы, – познания практические, полученные путем индивидуального ученичества (ибо иного технического образования в те годы просто не существовало)»⁶⁵. Галилей, Гюйгенс, Ньютон и другие ученые задали классические образцы инженерной деятельности, основанной на новой науке, но массовым тиражом они были реализованы позже. С точки зрения современного им ремесленника, «труд» экспериментатора представлялся не более чем игрой. Например, «при исследовании законов равновесия или движения рычагами действуют не для того, чтобы перемещать тяжести, весами пользуются не для того, чтобы определять вес, снаряды выпускают не для того, чтобы поразить цель, и т. д.»⁶⁶. Все же постепенно в течение XVIII столетия формируется профессиональная организация инженерной деятельности, отличная от ремесленной, которая явилась результатом своеобразной диффузии в сферу инженерной практики норм и методов естественнонаучного мышления и экспериментальной деятельности.

Отношение науки и техники очень напоминают отношения между близнецами: при первом поверхностном взгляде бросается в глаза их поразительное сходство. Если же присмотреться внимательнее, то находится масса различий и индивидуальных черт, поскольку они играют разные социальные роли, что накладывает на них неизгладимый отпечаток. Однако если исследовать предмет еще подробнее, откроется их глубинная общность и связь, а казавшиеся такими разительными различия уходят на второй план. Исторические перипетии взаимоотношений науки и техники показывают, что естествознание и инженерная деятельность возникли в конкретных исторических обстоятельствах, порождены историческими условиями нарождающейся буржуазной культуры и нового способа производства. «Если процесс производства становится применением науки, то наука, наоборот, становится фактором, так сказать, функцией процесса производства. Каждое открытие становится основой для нового изобретения или для новых усовершенствованных методов производства. Только капиталистический способ производства впервые ставит естественные науки на службу непосредственному процессу производства, в то время как, наоборот, развитие производства предоставляет средства для теоретического покорения природы… Люди науки, поскольку естественные науки используются капиталом в качестве средства обогащения и таким путем сами становятся средством обогащения для тех, кто развивает науку, – конкурируют друг с другом в поисках практических применений этих наук. С другой стороны, изобретение становится особой профессией»⁶⁷. Таким образом, экспериментальное естествознание и инженерная деятельность в современной культуре выполняют функцию средств производства. Однако инженерная деятельность в период мануфактурного производства несет на себе еще остатки профессиональной организации ремесленной технической деятельности, индивидуального ученичества. Поэтому инженерная деятельность существует в это время, главным образом, в виде изобретательской деятельности отдельных мастеров-инженеров, инженеров-консультантов. Наибольшее развитие тогда получают виды инженерной деятельности, не связанные с промышленным производством (военные и строительные инженеры, инженеры мостов и дорог, горных и водяных работ и т. п.). Мануфактурная промышленность обслуживалась исключительно рабочими и мастерами. Многочисленные изобретения того времени, в том числе и научных инструментов, «могли получить осуществление только благодаря тому, что эти изобретатели нашли значительное количество искусных рабочих-механиков, уже подготовленных мануфактурным периодом»⁶⁸. Однако эти многочисленные техники-ремесленники работали еще в значительной степени по старинке, без ориентации на новую науку. Да и учились они еще по старому ремесленному способу.

В 1773 г. в России была основана первая Горная школа Николая Соймонова. Учебный курс этого училища был рассчитан на четыре года, но одаренные и хорошо подготовленные студенты могли окончить его раньше, «непонятным» же (если они «впредь к наукам прилежным себя не сделают», то на их содержание казенные деньги больше тратиться не будут) давался лишь унтер-офицерский чин. Учебные пособия зачастую приходилось переводить самим студентам, в типографии училища печатались и собственные сочинения. Первоначально они использовались лишь для внутренних нужд училища, но Соймонов полагал, что «такого рода книги переводятся в пользу заводов», и дал указание рассылать их по нескольку экземпляров на заводы⁶⁹. Методика преподавания в подобных инженерных учебных заведениях носила характер ремесленного ученичества: инженеры-практики объясняли отдельным студентам или небольшим группам, как нужно возводить тот или иной тип сооружений или машин, как осуществлять практически тот или иной вид инженерной деятельности. Новые теоретические сведения сообщались лишь по ходу таких объяснений. Профессия инженера, однако, усложнялась, и практика предъявляла новые требования к теоретической подготовке квалифицированных инженерных кадров.

Подлинное свое развитие инженерная деятельность получает лишь с появлением машинного производства, требующего массовой подготовки инженеров. «В качестве машины средство труда приобретает такую материальную форму существования, которая обусловливает замену человеческой силы силами природы и эмпирических рутинных приемов – сознательным применением естествознания… причем, разумеется, теоретическое решение должно быть усовершенствовано, как и раньше, с помощью накопленного в широком масштабе практического опыта»⁷⁰. Это выдвинуло на первый план проблему целенаправленной научной подготовки инженеров для развивающейся промышленности, передачи и теоретического обобщения накопленного технического опыта. Именно с появлением высших технических школ инженерное сообщество постепенно приобретает черты сложившегося к этому времени научного сообщества: высшее образование, ученые степени, общества инженеров, инженерные исследовательские лаборатории, журналы и т. п. Первой высшей технической школой, которая с самого начала своего основания ориентировалась на высокую теоретическую подготовку студентов, стала основанная Гаспаром Монжем в 1794 г. Парижская политехническая школа, по образцу которой строились многие инженерные учебные заведения Германии, Испании, Швеции, США.

В 1809 г. испанский инженер Августин Бетанкур (ранее профессор Парижской политехнической школы) основал Институт корпуса инженеров путей сообщения в Петербурге. В отличие от Парижской политехнической школы в Институте корпуса инженеров путей сообщения последний год, по предложению Бетанкура, «чтобы при самом выходе из института воспитанники его были знакомы с основными началами наук и практическими их приложениями к инженерному искусству», выпускники «должны посвятить исключительно практике». Этот институт оказал огромное влияние на развитие инженерной деятельности в России. Такие его выпускники, как П.П. Мельников, разработчик первой в России железной дороги Петербург – Москва, С.В. Кербедз, проектировщик многих мостов, и другие внесли существенный вклад в развитие путейского строительства. В 20—30-е гг. XIX столетия Институт корпуса инженеров путей сообщения стал ведущим научным центром в области строительного искусства. Проекты всех крупных инженерных сооружений в этой области, как правило, или разрабатывались, или рассматривались в этом институте. Сам Бетанкур много времени отдавал инженерной деятельности, построив первый в России большой постоянный мост в Петербурге и мосты в других городах, руководя строительными работами при сооружении фундаментов Исаакиевского собора, занимаясь очисткой и расширением Кронштадтского порта, преобразованием Тульского оружейного завода, проектированием пушечного завода в Казани и Манежа в Москве, конструируя новые машины. Бетанкур разработал также проект, в соответствии с которым были учреждены училища для подготовки среднего технического персонала: военно-строительная школа и школа кондукторов путей сообщения в Петербурге. Военно-строительная школа путей сообщения готовила техников-строителей, «способных к практическому производству всякого рода работ – как под водой, так и по сухопутной части, равно всех зданий, постройка которых на Главное управление путей сообщения возлагается»⁷¹. В 1884 г. эта идея была реализована членом Петербургской академии наук И.А. Вышнеградским, по мысли которого техническое образование должно быть распространено на все ступени промышленной деятельности, высшие школы, готовящие инженеров, средние, готовящие техников (ближайших помощников инженеров), и училища для мастеров, фабричных и заводских рабочих⁷².