Петр Авдеевич остановился
      — Вы на меня не сердитесь, сосед? — спросила графиня со вчерашнею улыбкою на устах.
      — Я-с, ваше сиятельство?
      — Да, вы, Петр Авдеевич.
      — Смею ли я, помилуйте-с.
      — Нет, скажите откровенно, вы рассердились?
      — Да за что же, ваше сиятельство?
      — За то, что я спешу уехать.
      — Мне грустно, ваше сиятельство, но это вздор, я понимаю, я то есть сам понимаю…
      — Послушайте, сосед, — продолжала графиня таким сладким голосом, от которого в груди штаб-ротмистра перевернулось что-то, — я, право, устала и спешу; меня дома не ждут, и, приехав поздно, я рискую провести ночь в холодной комнате. Потом, милый сосед, не должны ли мы поступать друг с другом как короткие знакомые, как соседи, и потому, ежели бы вы захотели видеть меня, неужели сорок верст остановят вас?…
      — Меня, ваше сиятельство?
      — Ну да, вас!
      — Сорок верст! — повторил с увлечением Петр Авдеевич, — да я, ваше сиятельство, пройду эти сорок верст без фуражки, на коленях… сорок верст!..
      — Зачем же на коленях, сосед? — перебила, смеясь, графиня. — А вы просто дня через два садитесь в сани и приезжайте ко мне погостить подолее; вы приедете, не правда ли?…
      — Нет, нет, ваше сиятельство, вы опять шутите, вы смеетесь надо мною, ей-богу, смеетесь.
      — Я не только не смеюсь и не шучу, Петр Авдеевич, а беру с вас честное слово быть у меня послезавтра, — сказала графиня, протягивая штаб-ротмистру свою руку.
      — Если же так, — воскликнул, не помня себя, Петр Авдеевич, — то, была не была, ваше сиятельство, вот вам рука моя, что буду… — и, хлопнув красною рукою своею по беленькой ручке графини, штаб-ротмистр выбежал из дому на двор и приказал запрягать лошадей.
      Чрез час, проводив знатную барыню до околицы, Петр Авдеевич возвратился к дому; на крыльце собрал он руками довольно большое количество снега, обложил им себе голову и, войдя в свою комнату, лег на диван.
      Он пролежал долго с закрытыми глазами, он пролежал бы до завтра в таком положении, но вскоре послышалось ему, что кто-то потихоньку отворяет дверь.
      — Что тебе, Прокофьич? — спросил штаб-ротмистр, узнав своего повара…
      — Кушанье-то осталось, батюшка, так не изволите ли сами откушать? — спросил повар.
      — Убирайся с кушаньем, — было ответом Прокофьичу, и та же дверь потихоньку притворилась.
      Пролежав еще несколько времени, Петр Авдеевич услышал отдаленный звон колокольчика; сначала штаб-ротмистр открыл глаза, потом вдруг вскочил с дивана и стремглав выбежал на крыльцо… Что думал в ту минуту Петр Авдеевич — не знаю, но члены его тряслись, как в лихорадке.
      На двор влетела ухарская, саврасая тройка; из саней выполз укутанный в енотовую шубу городничий, а лицо штаб-ротмистра покрылось лиловым отливом…
      — Здорово, брат, здорово, сударь, — кричал Тихон Парфеньевич, обнимая крепко и целуя нежно Петра Авдеевича. — Ну, морозец, истинно святочный морозец; веришь ли — того и смотрю, что нос отвалится; тер всю дорогу. А я от сестры Лизаветы. Здоров ли же ты, мой почтеннейший? что же мы стоим на крыльце?
      — Голова болит, — отвечал штаб-ротмистр, следуя за городничим.
      — Приложи компресс из пенного, пройдет мигом, — заметил гость, входя в переднюю; потом, сняв с себя шубу, он стал принюхиваться. — Что это, брат, уж не пролили ль у тебя чего пахучего? такой аромат, — сказал Тихон Парфеньевич, продолжая шевелить ноздрями.
      — Хорошо разве?
      — Очень хорошо, чем же это накурено?
      — И сам не знаю, — отвечал с улыбкою штаб-ротмистр.
      — Как не знаешь?
      — Ей-богу, не знаю!
      — Стало, накурил не ты?
      — Не я.
      — Кто же бы такой?
      — Не отгадаете, бьюсь об заклад.
      — Подлинно не отгадаю; есть разве кто?
      — Никого нет.
      — Морочишь?
      — Ей-богу, нет никого.
      — Так был, — заметил проницательный городничий.
      — Вот это дело другое, — отвечал штаб-ротмистр.
      — Кто же бы такой?
      — Не скажу.
      — Ну, полно, говори.
      — Ей-ей, не скажу.
      — Секрет разве?
      — Нет, шучу, Тихон Парфеньич; останавливалась у меня проезжая барыня: погреться просила, с дороги сбилась, я и пустил.
      — Проезжая барыня? — повторил городничий, — уж не та ли, что в возке насилу тащат семь лошадей?
      — А вы почем знаете?
      — Ее встретил я на большой дороге: едва-едва двигается; экипаж такой грузный.
      — Она, она.
      — И кибитка позади?
      — Она, она, — повторил штаб-ротмистр.
      — Батюшки мои, — воскликнул вдруг городничий, как бы опомнясь, — избави боже, уж не графиня ли это?
      — А что?
      — Да говори, она ли это?
      — Она.
      — Так пропал, пропал же я, окаянный, пропал с головою, с ослиными ушами, вот как пропал, сударь! — кричал, взявшись за голову, городничий.
      — Отчего же это? растолкуйте, пожалуйста.
      — Оттого, сударь, что на прошлой неделе получил из губернского города предписание починить мост на Коморце; мост-то, сударь, просто капкан: кто бы ни поехал по нем, чубурах в реку; я-то и позабудь, прах меня возьми! и узелок завязал на память, да узелок-то вижу, а зачем завязал — из головы вон.
      — Мост этот объехать можно, Тихон Парфеньич, — заметил штаб-ротмистр.
      — Знаю, что можно, да придет ли им-то, ямщикам, в голову свернуть за версту на луга?
      — Хотите, я пошлю в погоню?
      — Кого?
      — Тимошку.
      — Батюшки, ради самого создателя! — завопил городничий.
      — Ей-богу, пошлю.
      — Голубчик, пошли да сейчас пошли! — кричал городничий.
      Забыв головную боль свою, Петр Авдеевич, как сумасшедший, бросился со всех ног вон из комнаты, и, прежде чем встревоженный Тихон Парфеньевич успел опомниться, Тимошка скакал уже сломя голову на одной из пристяжных штаб-ротмистра по городской дороге.
      Петр Авдеевич возвратился, запыхавшись, но с радостным лицом.
      — Ну, видно, брат, тебе уж суждено всех нас выручать из беды, — сказал городничий, выходя к нему навстречу, — намедни спас сестру и племянницу, сегодня меня.
      «Не тебя, а ее, графиню, может быть», — подумал штаб-ротмистр, подставляя щеки свои губам Тихона Парфеньевича, и оба они перешли в гостиную.
      — Обедали ли вы? — спросил гостя хозяин, усаживаясь с ним на диван.
      — И аппетит пропал, — отвечал городничий.
      — Полноте, Тихон Парфеньевич, и не догони Тимошка, я ручаюсь вам головою, что графиня не взыщет с вас.
      — Знаешь ты больших барынь! — заметил городничий с некоторою ирониею.
      — Не знаю других, а эту знаю, поверьте.
      — Небось оттого, что отогрелась у тебя?
      — Нет, Тихон Парфеньевич, не отогрелась, а переночевала, и обошлась со мною так милостиво, так ласково, что я пересказать то есть не могу.
      — Шутишь?
      — Ей-богу, правду говорю, Тихон Парфеньевич, и долго ли, кажется, довелось мне пробыть с нею: вчера пил чай, сегодня кофе, а так ее знаю теперь, как свои пять пальцев.
      — Что же, сама она тебя позвала?
      — Разумеется, не сам влез в комнату.
      — И разговаривала? — спросил городничий.
      — Словно с своим братом, Тихон Парфеньевич, — отвечал с жаром штаб-ротмистр, — ну, просто будто бы век были знакомы; и что за простота, и что за добродушие! Прелесть, с ума сойти надобно!
      — Ты уж и то, мне кажется, сударь, того, — заметил, смеясь, Тихон Парфеньевич.
      — Что же вы думаете?
      — Нет, ничего, я говорю так, ради шутки.
      — Скажите, что вы думаете?
      — Ей-же-ей ничего!
      — Вы хотели сказать, что я с ума спятил?
      — Какой вздор! что ты, брат Петр Авдеевич?
      — Да нет, скажите просто.
      — Ну, вот тебе Христос, ничего не хотел сказать такого…
      — И не думайте, Тихон Парфеньич, потому что я, ей-богу, и в мыслях своих не позволю себе, я, то есть, помню пословицу «знай, сверчок, свой шесток», а не могу не сказать, что очень добрая дама графиня Наталья Александровна, и между нашими дамами вряд ли сыщется такая добрая.
      — Что же, приглашала она тебя? — спросил городничий.
      — Приглашать приглашала, из учтивости, разумеется.
      — А поедешь ты к ней?
      — Не думаю, не полагаю ехать, зачем? не для чего.
      — А не поедешь к графине, поедем к сестре Лизавете.
      — Когда это? — спросил штаб-ротмистр поспешно.
      — Да, пожалуй, хоть завтра, хоть послезавтра.
      — Не могу, Тихон Парфеньич.
      — Это почему?
      — Вот видите ли почему, — продолжал Петр Авдеевич, краснея и заикаясь, — мне, как бы вам сказать, очень совестно так часто бывать у сестрицы вашей.
      — Право? это новость!
      — Вы выслушайте меня; я, то есть, всегда с особенным удовольствием моим готов был, и в эту минуту, но, право завтра и послезавтра…
      — Странно, Петр Авдеич, а сестра моя, кажется, не подавала вам поводу думать, что посещения ваши слишком часты, и принимала вас она не как чужого, а близкого, чересчур близкого человека.
      — Но вы меня не выслушали, Тихон Парфеньич.
      — И слушать не хочу! садитесь со мною в сани и едем.
      — Чтоб завтра быть назад, готов, — заметил штаб-ротмистр.
      — Сегодня поздно, а завтра.
      — Нельзя, Тихон Парфеньич.
      — Так как хотите, сударь, мое дело сторона.
      — Едемте сегодня! — воскликнул штаб-ротмистр.
      — Поздно, говорю; мои кони устали, а на вашей пристяжной уехал Тимошка; да и спешить не к чему, — прибавил городничий, и лицо его нахмурилось.
      К счастью Петра Авдеевича, разговор собеседников прерван был торжественным докладом Егорыча «кушать поставили», и гость с хозяином перешли в столовую или так называемый зал.
      Перловый суп проглотил Тихон Парфеньевич молча; когда же подали на кастрюльной медной крышке саламе, городничий искоса посмотрел на Петра Авдеевича, но тем не менее не пренебрег изящным произведением Прокофьевича; за саламе Ульян подал кокилы а ля финансьер; Тихон Парфеньевич не выдержал и спросил штаб-ротмистра, давно ли он стал так роскошничать?
      — Признаюсь вам, почтеннейший Тихон Парфеньевич, я сдуру-то думал, что графиня останется у меня завтракать, — отвечал Петр Авдеевич смиренно.
      — То-то и есть, братец, что знаешь ты хорошо этих гордячек, — подхватил городничий, — ценят они небось гостеприимство нашего брата, простака; хотя себя искроши да зажарь, и спасибо не скажут.
      — Отчего же ей быть такою ласковою, Тихон Парфеньич?
      — А в чем ты заметил, сударь, необыкновенную ласковость графини? Не в том ли, что осчастливила дом твой своим присутствием? Уж не думаешь ли ты, брат, что ее сиятельство рыскала целую ночь по лесам, чтобы отыскать именно тебя? Как же, сударь! Не попадись ей под ноги Костюково, рада-радешенька была бы остановиться на постоялом, не то в избе.
      — К чему говорите вы мне это все, Тихон Парфеньич?
      — Для того, сударь, чтобы вы не забирали себе в голову всякой черемятицы, да не попали в шуты какой-нибудь графини, которая и не думает об вас.
      — Тихон Парфеньич, вы не знаете Натальи Александровны.
      — А знаю тебя, вот, брат, что!
      — И меня не знаете, — заметил, понизив голос, штаб-ротмистр, которого слова городничего кололи, как острые ножи; и сознавался внутренно Петр Авдеевич, что Тихон Парфеньевич говорит правду, но вдруг переломить себя никак не мог.
      Прения о графине продолжались до конца обеда, и кончились они тем, что городничий, очень недовольный будущим роденькою своим, распрощался с ним довольно холодно и уехал в город ранее сумерек.
      Ровно через двое суток по отъезде графини из Костюкова, Петр Авдеевич уже мчался в санях по дороге, ведшей мимо села Сорочки в село Графское. Поместье графини Натальи Александровны Белорецкой принадлежало к числу тех, которыми некогда награждали русские цари заслуженных вельмож своих. В поместьях этих итальянские зодчие осуществляли гигантские планы Возрождения; Каррара снабжала их своими мраморными массами, Урал — золотом, а Венеция — зеркалами.
 
      — Спасибо, брат, за доброе слово! — отвечал штаб-ротмистр, — а как между людьми хорошего дела не делается без спрыску, так отведи ты мне коня в Костюково, а за уздечкою не постою, братец, и ребят всех попотчуешь.
 
      Пока чертог поднимался горделиво, как бы послушный волшебному жезлу художника, из окрестных лесов сбегались толпою вековые дубы, столетние сосны, ветвистые ивы и клены; группируясь вокруг чертога, они образовывали собою бесконечные зверинцы и парки, а их опоясывали каменными стенами, перерезывали глубокими рвами и засыпали тысячью клумб из ароматических цветов. К подобному диву вкуса, величия и роскоши принадлежало настоящее жилище прекрасной графини Натальи Александровны; но в декабре трескучий мороз набросил на парки, цветники и зверинцы села Графского свои серебристые покровы.
      Когда перед глазами штаб-ротмистра стали показываться, одно за одним, здания графининой усадьбы, он невольно вспомнил слова Тихона Парфеньевича.
      «Куда принесла меня нелегкая? — подумал Петр Авдеевич. — За каким прахом? Уж не вернуться ли, полно? Нет, поздно, вот и дом, какой дом? не дом, а дворец! и конца ему нет! ей-богу, вернусь».
      — Петр Авдеевич! — крикнул в это время кто-то, но таким голосом, от которого у Петра Авдеевича занялось дыхание. — Петр Авдеевич! — повторил тот же голос, но несколько далее.
      — Графиня! — воскликнул штаб-ротмистр, оглядываясь и сбрасывая с себя шинель. — Как! в санках, одиночкой и одни с кучером?
      — А вас это удивляет, сосед?
      — Глазам не верю, ваше сиятельство.
      — Не верите, так наденьте шинель и прошу пересесть ко мне, в сани; вы умеете править?
      — Лучше всякого кучера, ваше сиятельство.
      — Очень рада, пожалуйте поскорее.
      С проворством юноши перескочил штаб-ротмистр из своих пошевней в санки графини, принял вожжи из рук кучера, которого графиня отослала домой, и приготовился везти ее хотя на край света.
      — Поедем в лес, вы не боитесь? — сказала Наталья Александровна, обращаясь к Петру Авдеевичу.
      — Жаль мне, ваше сиятельство, что в лесах-то наших бояться нечего, а то я доказал бы вам, — отвечал штаб-ротмистр, ударяя вожжами темно-серого бегуна.
      Гордое животное, не привыкшее к подобному обращению, взвилось было на дыбы, фыркнуло и, закусив удила, помчалось стрелою по гладко укатанной дороге; но Петр Авдеевич знаком был с этим делом и, подобрав вожжи, неожиданно передернул их и поставил коня по-своему, то есть поставил его на рысь по версте на минуту и пятьдесят шесть секунд.
      — По вашему сиятельству и лошадь, — заметил он, как бы говоря сам с собою.
      — Не правда ли, что не дурна? — отвечала графиня, прикрывая личико свое черным соболем муфты.
      — Не не дурна, а призовый должен быть!
      — Как это призовый?
      — То есть, ваше сиятельство, конь этот должен был брать призы, деньги то есть.
      — Этого я, право, не знаю; кажется, иногда муж мой посылал лошадей куда-то.
      — Верно, так, быть не может иначе, ваше сиятельство; кому же и брать, как не такому! Взгляните на грудь, на мышцы, на мах, а круп-то, круп — печь печью.
      — Вы страстны к лошадям, сосед?
      — Умер бы с ними, ваше сиятельство!
      — А есть у вас хорошие лошади?
      — У меня? Да откуда они будут у меня? Разве продать жиду именьишко да купить одну, и то купишь ли, полно?
      — Хотите, я продам вам?
      — Что это, ваше сиятельство?
      — Лошадь, — отвечала графиня.
      — Какую лошадь?
      — Точно такую, как эта.
      — А Костюково мое возьмете себе?
      — Какой вздор!
      — Как вздор? да чем же я заплачу?
      — Я подожду, сколько хотите, — сказала графиня смеясь.
      — Нет, уж извините, таких дел отродясь не делал, да и умру, надеюсь, не сделаю.
      — Вы поступаете со мною не так, как добрый сосед, и не дружески, Петр Авдеевич.
      — А вы, ваше сиятельство, и сам не знаю за что, обижаете меня.
      — Чем это?
      — Об этом после, ваше сиятельство, — сказал затронутый за живое штаб-ротмистр.
      — Я хочу теперь, сию минуту!
      — Вот лес, графиня, и две дороги, куда прикажете?
      — Мне все равно, а все-таки прошу сказать, чем я обидела вас?
      — Вы сами знаете, ваше сиятельство! За что бы, кажется, обижать меня? Я ведь, ваше сиятельство, от души то есть предложил вам мою бедную хату, ваше сиятельство, не из видов каких-нибудь, и умер бы, ваше сиятельство, с радостию за вас, а за смерть заплатить нельзя…
      Последние слова произнес Петр Авдеевич так нетвердо, так несвязно и так как-то грустно, что графиня, выслушав их, схватила его за руки и крепко пожала их…
      Думая, что надо остановиться, штаб-ротмистр осадил коня и посмотрел на графиню… Он перепугался: глаза графини казались ему страшны.
      — Не сказал ли я чего глупого, ваше сиятельство? — робко проговорил штаб-ротмистр.
      — Не вы, а я сказала глупость и виновата пред вами, — воскликнула графиня, — но успокойте меня, Петр Авдеевич, и скажите, что вы забудете ее со временем.
      — Эх, ваше сиятельство, охота же вам, право, говорить так со мною! Велика важность! Ну, сказали так сказали, и сказали бы больше подобному мне, ничего…
      — Петр Авдеевич, вы не добры!
      — Куда ехать, ваше сиятельство?
      — Домой! — отвечала графиня и всю дорогу молчала.
      Подъехав к великолепному дворцу своему, графиня не вышла из саней, пока выбежавший слуга не принял вожжей из рук штаб-ротмистра, тогда только с легкостию сильфиды выпрыгнула она на землю и в сопровождении Петра Авдеевича вошла в светлую и обширную прихожую, отделявшую подъезд от главной лестницы.
      — Ежели вам угодно прежде всего познакомиться с комнатами, для вас приготовленными, Петр Авдеевич, — сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру, — то я провожу вас в них сама…
      — Для меня приготовленными? — повторил изумленный костюковский помещик.
      — Надеюсь, что вы для меня сделали бы то же.
      — Но вы и я, графиня?
      — Не все равно, Петр Авдеевич только потому, что я добрее вас.
      — В ум не взберу, ваше сиятельство!
      — Вам угодно, чтобы я объяснилась?
      — Смею умолять об этом, ваше сиятельство, — сказал штаб-ротмистр, все еще не понимая графиню.
      — Извольте; предлагая вам купить у меня лошадь, я нимало не думала о средствах ваших, Петр Авдеевич, и действовала, собственно, по желанию сделать себе удовольствие; но вы приняли иначе предложение мое, и я поспешила сознаться в вине и просила прощения. Что же сделали вы, я вас спрашиваю?
      — Что же сделал я, ваше сиятельство? разве я сделал что-нибудь?
      — Еще бы! наговорить мне кучу неприятностей, наморщить лоб и не простить!..
      — Графиня! — проговорил Петр Авдеевич жалобным голосом.
      — Что графиня? ну, что вы придумали к своему оправданию?
      — Где же мне? и не докладывал ли я вашему сиятельству, что милости ваши лишили меня последнего умишка; придумайте уж вы что-нибудь.
      — Согласна, но с условием.
      — Все выполню, все, графиня!
      — Честное и благородное слово, Петр Авдеевич?
      — Мало слова, клятву даю.
      — Прекрасно, — сказала графиня, улыбаясь, — Петр Авдеевич! лошадь, на которой мы с вами ездили сегодня, я не продам никому и никогда.
      — И прекрасно сделаете, ваше сиятельство!
      — Петр Авдеевич! — повторила графиня с комическою важностию. — Лошадь эту я дарю вам; теперь посмотрим, осмелитесь ли вы не принять ее в знак дружбы моей.
      — Графиня, графиня! — проговорил штаб-ротмистр, всплеснув руками.
      — Поцелуйте эту руку, и ни слова больше. Я проголодалась, и обед ожидает нас.
      Петр Авдеевич, у которого на глазах невольно навернулись слезы, с жаром поцеловал протянутую ему ручку и не последовал за графинею, а вошел в свои комнаты, дверь которых указала ему утешенная, как дитя, Наталья Александровна. Кто найдет неестественным характер графини Белорецкой, кому покажется несбыточным описанный мною образ действий ее, тот, конечно, не встречался во всю жизнь свою с теми существами, которых в провинции называют «большими барынями», а в большом свете «grandesdames»; привилегированные существа эти не должны и не могут быть сравниваемы с теми женщинами, о рождении которых не говорит седьмая часть мира, юность которых не нежит и не лелеет все высшее общество и брак которых не считается эпохой. Огражденные от всех лишений, от всего того, что возрождает зависть и злобу, создания эти не могут не иметь благородных чувств и доброго сердца; добро для них забава, щедрость — привычка, а твердая, непоколебимая воля — неотъемлемое, неоспоримое право!
      Графиня Наталья Александровна, дожив в столице до двадцатичетырехлетнего возраста, не знала еще, что значит любить, и не знала потому, что вечно окружавшая ее толпа вздыхателей мешала графине встретиться с человеком, которого бы могло избрать ее сердце. Все мужчины казались ей одинаковы; но, не желая выезжать долее восьмнадцатилетнего возраста без головного дамского убора, Наталья Александровна пристально взглянула в толпу, и тот, кто стоял выше прочих, сделался мужем ее. Муж этот умер; графиня надела черное платье; оно шло к ней, но столица без балов, без праздников, без оперы и раутов — прескучная вещь; она вспомнила о поместье своем, в котором не была ни разу; о деревне графиня не имела никакого понятия; слышала от многих, что есть там сады, не имеющие границ, и что называют их лесами; есть поля необозримые, есть реки, несущие волны свои произвольно, наконец есть люди, не говорящие по-французски, не танцующие польку, полудикие, смешные может быть, не знакомые ей и не похожие ничем на столичных. Подумав немного, графиня приказала готовить все к отъезду, и с первым полудикарем, ни в чем не похожим на столичного жителя, познакомилась в костюковском деревянном домике.
      В первую минуту Петр Авдеевич показался ей очень забавным, во вторую честным и бескорыстным человеком, а в третью… но остановимся пока на второй.
      Комнаты, назначенные графинею Петру Авдеевичу, конечно, никогда не были приготовлены собственно для него, а принадлежали к разряду второстепенных комнат, назначенных для помещения гостей. Не менее того штаб-ротмистр поражен был их роскошным убранством, и чего недоставало в них? Голландское белье на постеле, стол с полным письменным прибором, даже писчая бумага и все нужное для письма, как-то: ножичек, чернильница, всякого роду металлические перья, сургуч различных цветов и прочее.
      «Неужели все это для меня, для меня, бедного Петра? — повторял сам себе штаб-ротмистр, рассматривая всякую вещь порознь. — А лошадь, тысячная лошадь! Снилось ли мне когда такое сокровище? В знак дружбы, говорит этот ангел, а, кто ее знает, может быть, и бес-искуситель. Что заговорят в уезде, когда я покажусь на этом коне? что скажет городничий, Лизавета Парфеновна, Полинька? А я, дурачина, думал, что уже лучше ее и на свете нет; вот тебе и лучше, — можно ли же сравнить не то чтобы со всею графинею, а с мизинцем ее, так и мизинца не стоят все Пелагеи Власьевны вместе; подумать то есть невозможно».
      Вот как рассуждал штаб ротмистр, и какими глазами смотрел он на ту женщину, которая еще за три дня казалась ему верхом совершенства.
      Какое счастие, что любящие нас не одарены способностию проникать в сокровеннейшие думы наши, заглядывать в изгибы вероломного сердца нашего, как искренно возненавидели бы они весь род мужской!
      К счастию Пелагеи Власьевны, она и не подозревала постигшего ее удара; весть о приезде графини в поместье достигла до Сорочков, но могло ли прийти в голову бедной девушке, что избранный сердцем ее человек не только проезжает уже украдкою мимо самых ворот их села, но даже и не сравнивает ее, свеженькую, розовую, с бледною, худощавою графинею, и не сравнивает потому, что, по мнению Петра Авдеевича, невозможно никакое сравнение. Переходя из комнат своих в аванзалы и залы графининых палат, штаб-ротмистр переходил от удивления к удивлению. Каждое украшение потолков и стен, каждая мебель обращали на себя его жадное внимание; он не смотрел, а впивался взглядом в прелестные формы олимпийских богинь, в рельефные прелести наяд, разбросанных по карнизам, в позолоченных амуров и в фантастические узоры стен; все видимое казалось штаб-ротмистру игрою сна, грезами разгоряченного воображения; он неоднократно дотрогивался до стен и мебели, чтобы убедиться, что предметы эти не призраки.