Было пять ноль семь. Телефон звонил с тупым упорством, и как-то сразу стало ясно, что человек на том конце провода твердо намерен дозвониться, чего бы это ему ни стоило.

Бородич неторопливо нащупал выключатель ночника, включил свет и некоторое время разглядывал телефон, как какое-то экзотическое и на редкость пакостное животное наподобие огромной жабы с неимоверно громким и противным голосом. Потом его вдруг как током ударило: звонить могли из этого проклятого медицинского центра. “Что-то с Ириной”, – испуганно подумал он и торопливо схватил трубку, едва не сбив аппарат с тумбочки. Перед глазами у него стояло страшное видение: привязанная к кронштейну для телекамеры простыня со скользящей петлей на конце, опрокинутый табурет и не достающие до пола босые женские ноги с накрашенными красным лаком любовно ухоженными ногтями…

Услышав в трубке голос Ковровой, он украдкой перевел дыхание. Облегчение было настолько сильным, что он даже не сразу вник в то, что пыталась втолковать ему Нина Константиновна.

– Погоди, – отдуваясь, попросил он. – Погоди, Нина. Повтори, пожалуйста, все с самого начала. Я как-то… В общем, повтори.

– Ты что, еще не проснулся? – Голос у Ковровой был совсем усталый, и Бородич испытал нечто вроде угрызений совести: пока он валялся в кровати, Коврова, похоже, работала как проклятая, кнутом и пряником заставляя расфуфыренных дур из бухгалтерии работать в небывалом для них экстренном режиме.

– Извини, – сказал он, решив не вдаваться в подробности своего самочувствия. – Уже проснулся и весь внимание.

– Тогда слушай. Все дело действительно в этом чертовом австралийском проекте. Мы перепроверили три раза, но все равно получается, что смета завышена почти вдвое. Ты понял? Вдвое!

– Но это же… – Бородич задохнулся, на время забыв даже о дочери. – Это же черт знает какие деньги! Это же миллионы! Как такое могло произойти?

– Бухгалтерия разводит руками. Копии калькуляций почему-то исчезли – кстати, как тебе нравится это “почему-то”? – но местные дамы клянутся, что отлично помнят и проект, и калькуляцию, и что тогда, когда они подсчитывали все в первый раз, все совпадало с точностью до цента. У меня только одно предположение: проект подменили, причем уже после того, как была составлена и утверждена смета.

– Чепуха какая-то, – пробормотал Иван Алексеевич, точно зная, что это никакая не чепуха. Внутри него темной непрозрачной волной начала подниматься ледяная ярость, от которой ступни сделались холодными, а щеки онемели, как после стакана водки. Коврова промолчала, и он отлично разобрал прозвучавший в этом молчании холодный упрек. – Ну, извини, – сказал он примирительно. – Это я так, от неожиданности. Вот же стервец, крапивное семя, кукушкино яйцо… В прокуратуру мерзавца, пусть его там поучат уму-разуму…

– Пусть сначала вернет деньги, – холодно сказала Коврова. – Существует только один способ заставить его сделать это: найти настоящий проект. Иначе начнется обычная история: Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана.

– Да где ж его теперь найдешь? – растерянно спросил Бородич.

– Я думаю, что один-два экземпляра сохранились у приятелей твоего дорогого зятя, – решительно и жестко, совсем по-мужски сказала Коврова. – Надо немедленно ехать туда и брать их тепленькими, прямо с постели, пока они не успели очухаться и сообразить, что происходит. Только не вздумай брать свою охрану. Это люди Губанова, и неизвестно, как они себя поведут, когда поймут, откуда ветер дует. Через час я за тобой заеду. Вот только перекушу, возьму с собой пару сержантов в форме, и сразу же заеду. Собирайся, Иван Алексеевич. Кстати, Ирину, наверное, все-таки придется оттуда забрать.

– Непременно, – сказал губернатор. – Я тут извелся весь…

Он хотел еще что-то сказать, но Коврова уже повесила трубку. Иван Алексеевич откинул одеяло и спустил ноги на прохладный пол. Нужно было одеваться и ехать вершить суд и расправу, но им внезапно овладела холодная апатия: а какой, собственно, во всем этом смысл? Вся жизнь – непрестанное тупое копошение, подобное кишению червей в навозной куче. А итог всегда один и тот же – одиночество, пустота, холод, смерть, забвение. “Полустершиеся даты на гранитном изголовье да чугунная оградка – в лучшем случае, заметь, – да слабеющая память, раньше бывшая любовью – это вот, в конечном счете, все, что будешь ты иметь”, – вслух процитировал Иван Алексеевич и встал. Цитата принадлежала ему. В последнее время он вспомнил грехи молодости и снова принялся пописывать, лелея нескромную мечту через год-другой издать сборничек. Почему бы и нет? Другим-то можно” Его мечты несколько омрачались тем обстоятельством, что напечататься нынче мог любой, были бы деньги, а значит, объективной оценки своих творений он не получит. “И не надо, – подумал Иван Алексеевич, натягивая брюки. – Ну ее в болото, эту объективную оценку. Накидают банок, отделают так, что мать родная не узнает, вот и вся их объективная оценка. Да и бывает ли она вообще, эта объективность? В математике, например, бывает, в суде изредка встречается, а литература, искусство всякое, дрыгоножество и рукомашество – ну, какая, к дьяволу, тут может быть объективность? Мне нравится, а иного с души воротит, и наоборот. Вот тебе и вся объективность”.

Он спохватился, что думает совсем не о том, о чем следовало бы, и, кряхтя, отправился в ванную – нужно было хотя бы почистить зубы и поплескать в лицо водой.

Яростно Орудуя зубной щеткой, Иван Алексеевич поймал себя на том, что начинает потихоньку злиться на Коврову: могла бы, черт ее побери, сделать все сама, а не тащить его по темноте, по морозу, по гололеду к черту на рога, в Звенигород, вытрясать из каких-то сонных прорабов некоренной национальности какие-то проекты. За что ей деньги платят, в конце концов?

Впрочем, он немедленно устыдился собственного малодушия. Коврова и так сделала гораздо больше того, что требовали от нее ее служебные обязанности и даже самая горячая дружба. Так бывало всякий раз, когда Бородич попадал в сложный переплет, и с годами он привык воспринимать такое поведение Ковровой как нечто само собой разумеющееся. “Вот черт, – подумал он. – А вот возьмет она да и уйдет в какой-нибудь банк, или в Думу, или просто на пенсию… Что я делать-то буду тогда? Пропаду ведь к чертям собачьим. Кругом жулье, родной зять – и тот сволочью оказался. Нет, за Коврову надо держаться руками и ногами. И дать-то ей нечего, все ведь у нее есть, вот беда какая…"

Вернувшись в спальню, он вынул из ящика комода пистолет, повертел его в руках и сунул обратно в ящик. Годы его не те – бегать с пистолетом и палить по живым людям. Ну его в болото. Еще беды натворишь, чего доброго…

Губернатор спустился на кухню и долго стучал дверцами и ящиками, разыскивая кофе. Он уже добрых десять лет не готовил себе еду и понятия не имел, где и что лежит у него на кухне. В конце концов он отыскал кофе по запаху и благополучно сварил себе огромную порцию. Горячий, очень крепкий напиток взбодрил его и согрел. Выпив половину чашки, Бородич залез в холодильник, отыскал початую бутылку “Хенесси” и долил кофе коньяком до самого верха.

Попробовав полученную адскую смесь, он решил, что именно этого ему и не хватало. Это был напиток победителей драконов, экстракт воинственности, молоко мудрых стратегов и великих полководцев. Теперь Губанов и вся его шайка-лейка были обречены.

– Предлагаю начать проливать крокодиловы слезы, – торжественно обратился к ним Иван Алексеевич, отсалютовал чашкой и в четыре больших глотка осушил ее до дна. Ему немедленно захотелось выпить еще, и он поспешно убрал бутылку в холодильник, мимоходом подивившись тому, какому идиоту пришла в голову дикая идея хранить дорогой коньяк в холодильнике.

Здесь же, в холодильнике, обнаружилась уже нарезанная тончайшими ломтиками ветчина на блюдце, накрытая прозрачным стеклянным колпаком. Бородич снял колпак, свернул несколько ломтиков трубочкой и с аппетитом затолкал в рот, затем захлопнул холодильник и, жуя на ходу, направился в гараж, чтобы покинуть особняк по возможности незаметно.

Дом спал, охрана не подавала признаков жизни. В комнате, где ночевал Губанов, когда гостил у тестя, тоже было темно и тихо. “Спит, – с кривой улыбкой подумал Бородич. – Ну, спи, спи. Солдат спит, а служба идет. Не дай мне бог такого пробуждения, которое сегодня ожидает тебя”.

В гараже было тихо и, как всегда, немного сумрачно. Задумавшись, губернатор подошел к своему “мерседесу” и даже успел вынуть из кармана ключ, прежде чем вспомнил, что ему надо покинуть дом тайком и что Коврова собиралась за ним заехать. Он убрал ключ в карман, дожевал остатки ветчины, закурил и вышел из гаража через боковую дверь.

Улица встретила его резким ледяным ветром и крупным косым снегом. Ивану Алексеевичу сразу же пришлось обеими руками ухватиться за норовящую улететь шляпу. Он понял, что зря не надел шапку: шляпа была частью имиджа, но за годы своего губернаторства он успел основательно подзабыть, что это такое – брести пешком сквозь метель. В последнее время он привык перемещаться в пространстве, уютно раскинувшись на заднем сиденье черного “мерседеса”.

"Простужусь к чертям, – подумал он, на ощупь отыскивая под снегом заметенную тропинку, которая вела к задней калитке. – Это будет первая моя ангина за.., за сколько же лет? Сразу и не упомнишь. Лет за десять, наверное…

Уши бы не отморозить, вот что. Хорош я буду на заседании с отмороженными ушами. Вечно у этой Ковровой какие-то дикие фантазии. Хлебом не корми, а дай поиграть в казаков-разбойников”"

Размышляя подобным образом, он пробился через загромоздившие тропинку сугробы и с некоторым усилием открыл заметенную снегом калитку. Петли издали протяжный ржавый скрип. Иван Алексеевич вздрогнул и оглянулся на дом, но ветер уже подхватил звук, скомкал его, разорвал на куски и швырнул в гущу соснового леса, где тот окончательно заглох. Дом стоял мрачной громадиной, лишь горели кое-где дежурные лампы, да вдалеке, у ворот, сверкал сквозь метель мощный фонарь, освещавший пустую подъездную дорогу.

Губернатор выбросил окурок в сугроб и решительно двинулся в сторону асфальтированного проселка – единственного, по которому можно было проехать к даче.

Было темно, но он отлично видел дорогу: занесенная снегом тропа смутно белела между черными стволами деревьев. Идти по снегу оказалось неожиданно тяжело, Иван Алексеевич очень быстро запыхался и даже немножечко взмок. “Дерьмо все эти тренажерные залы, – с раздражением думал он, пробиваясь сквозь синие сугробы. Слежавшийся снег раздавался в стороны неохотно, рассыпаясь сухими крошащимися комьями. – Дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо. Все эти искусственные нагрузки в подметки не годятся обыкновенной, без лишнего напряга, лыжной прогулке или, скажем, прополке грядок. Обыкновенная физическая работа – без надрыва, в меру, – вот рецепт здоровья и отличной формы. А то понавыдумывали: фитнесс, бодибилдинг.” вместо солнца – кварцевая лампа, вместо жратвы – какие-то подозрительные биодобавки, вместо речки – бассейн с хлоркой, а вместо баб вообще какие-то удочки на каблуках. Одни кости, подержаться со вкусом не за что…"

Тропа наконец кончилась. Сосны расступились, и Бородич с облегчением увидел темную полосу асфальта в белых берегах заснеженных обочин, и на ней – уютно сияющий габаритными огнями знакомый темно-зеленый минивэн Ковровой. За тонированными стеклами мерцали огоньки сигарет, непотушенные фары бросали на дорогу желтоватый отсвет. Иван Алексеевич с проклятьями преодолел навороченный чистившим дорогу скрепером плотный вал слежавшегося снега и выбрался на асфальт, обеими руками придерживая шляпу и сильно топая по колено облепленными снегом ногами.

Дверца автомобиля гостеприимно распахнулась ему навстречу, и губернатор со вздохом облегчения забрался в просторное, дышащее теплом и запахом табачного дыма, обитое натуральной кожей нутро.

Коврова подвинулась, давая ему сесть. От нее пахло кофе и французскими духами. В тусклом свете потолочного плафона лицо Нины Константиновны казалось совсем осунувшимся и почему-то помолодевшим лет на двадцать. При взгляде на это усталое лицо все ворчливые сентенции по поводу погоды и организации пеших прогулок по лесу ни свет ни заря, заготовленные губернатором по дороге сюда, разом вылетели у него из головы.

– Устала? – спросил он.

– Дверь закрой, – сказала Коврова. – Трогай, Витя.

Бородич захлопнул дверцу, свет в салоне погас. Теперь светилась только приборная панель, да впереди, за лобовым стеклом, маячил смутный световой ореол, на фоне которого четко выделялись похожие на фанерные грудные мишени силуэты сидевших на переднем сиденье сержантов. Один из сержантов – тот, что сидел на пассажирском месте, – при ближайшем рассмотрении оказался старшим лейтенантом. Еще Иван Алексеевич с неприятным холодком в груди разглядел на коленях у старшего лейтенанта короткоствольный автомат.

Автомат водителя стоял сбоку, втиснутый между сиденьем и дверцей.

Темно-зеленый “понтиак” летел сквозь метель, мягко приседая на ухабах. Сержант, который вел машину, лишь слегка пошевеливал рулевое колесо, светящаяся стрелка спидометра колебалась возле отметки “100”. Коврова завозилась на сиденье, зашуршала сигаретная пачка, щелкнула зажигалка, и теплый оранжевый огонек осветил ее плоские скулы, плотно сжатые губы и сосредоточенно скошенные глаза, в которых плясало отражение пламени.

Поддавшись порыву, Иван Алексеевич положил ладонь на ее колено и легонько сжал. Коврова подняла на него глаза и некоторое время молча смотрела ему в лицо поверх пламени зажигалки. Иван Алексеевич растерялся. Ему хотелось многое сказать ей, но впереди сидели двое посторонних, да и вообще…

– Спасибо, – сказал он и убрал руку.

Раздался металлический щелчок, и оранжевый огонек зажигалки погас. Коврова едва слышно вздохнула.

Когда минивэн вырвался на шоссе, небо на востоке начало понемногу наливаться мутной синевой, предвещавшей скорое наступление дня. Водитель сразу перестроился в третий ряд и утопил педаль акселератора. Двигатель бархатно взревел, губернатора вжало в спинку сиденья. Стрелка спидометра плавно поползла вправо и остановилась на ста тридцати.

– Больше не надо, – негромко сказал старший лейтенант. – Скользко.

Это были первые слова, которые услышал от него Иван Алексеевич. Сержант в ответ лишь молча кивнул.

Мимо промелькнул залепленный снегом треугольный знак, предупреждавший о пересечении со второстепенной дорогой, а вскоре впереди показался и сам перекресток, у которого послушно замер грязный бортовой “ЗиЛ” с эмблемой какой-то сельхозтехники на дверце. Иван Алексеевич разглядел за стеклом кабины бледный овал повернутого к ним лица, и тут грузовик вдруг тронулся с места и рывком выскочил на шоссе, перегородив проезжую часть. Сидевший за рулем молчаливый сержант ударил по тормозам. С таким же успехом он мог бы попытаться остановить машину с помощью молитвы – дорога действительно была очень скользкой, а скорость приближалась ко второй космической. Слева от Ивана Алексеевича неожиданно и страшно завизжала Коврова.

В последний миг перед тем, как сильно скошенный назад обтекаемый нос минивэна с высокой точностью ударил прямиком в бензобак грузовика, с Иваном Алексеевичем случилось что-то вроде озарения: он вдруг понял, что сильно недооценивал своего зятя, считая, что тот мирно спит в это судьбоносное утро. Это было неприятное открытие, но оно уже не имело значения: через мгновение все потонуло в дымно-оранжевом вихре взрыва.