- В Череповце, у родителей. Он такой презанятный, они в него влюблены... Ты проводишь меня до гостиницы?
      - Нет. До гостиницы всего два шага.
      Не постучавшись, вошел здоровенный Ромео, без парика, с блестящим от вазелина лицом.
      - Ты еще не готова, а я до смерти хочу жрать.
      - Я сейчас, - заторопилась Тамара.
      Ромео поглядел на меня неприязненно.
      Я поднялся и попрощался с маленьким Томом. По всей вероятности, навсегда.
      Пришел домой - меня встретила, стуча хвостом, Веста. Она подпрыгнула, взвизгнула, пыталась лизнуть.
      Глаза ее выражали беспредельную преданность.
      - Эх ты, милая. - Я прижал ее остроухую голову.
      Она замерла, почувствовав ласку. - "Славный народ собаки", - сказал о вас Чехов. Только сволочь, подобная всяким Лазурченкам, способна давить вас колесами.
      Я получил весной отпуск и, оставив Весту на попечение матросов, поехал навестить маму. Она гостила в Таллине у деда и бабки. Они обменяли на Таллин свою комнату на Чистых прудах. Древний город встретил меня крупным дождем. В солнечном свете дождинки казались драгоценными камнями. Они переливались в сиреневых зарослях у подножия Вышгорода. Высоко вверх, к облакам, уходили крепостные стены замка.
      Дед и бабка жили на дальней окраине. Там, куда ни глянь, виднелось пупырчатое от дождя море. Чернел ажур кранов и мачт.
      Дед оживленно рассказывал, что старые моряки создали музей Балтики. Он читает здесь лекции по истории флота. Дед показал на окно, за которым виднелось море:
      - Это тебе, брат, не Чистые пруды!
      Бабка стала почетным гостем у пионеров. Она рассказывала им о героях Конармии. (Какой-то расторопный журналист уже записывал воспоминания бабки, чтобы издать их в детском издательстве).
      Дед с интересом расспрашивал о катерах. "Вот видишь, говорил тебе, что флот будет, я как в воду глядел".
      Он с одобрением поглядывал на мои погоны: я продвигался. Бабка и мать накрывали на стол:
      - Гости обещали зайти, на два дня приехали в Таллин, - в один голос сообщили они.
      - Кто такие?
      - Увидишь и познакомишься.
      Тут как раз позвонили. Вошел седой человек во флотском кителе без погон и за ним... за ним - Лэа!
      - Познакомься, Юрище. Капитан Коорт. Он спас мне жизнь двадцать лет назад. А это дочурка его.
      - Лэа! - воскликнул я.
      Дед удивился:
      - А вы разве знакомы?
      За стол усадили нас рядом. Дед и Коорт вспоминали, как были вместе на островке, где даже камни от бомбежки горели.
      - "Смелому" и подвигу его моряков посвящен стенд в музее, - сказал дед. - И вы там есть, Юлиус. Достали вашу фотографию. Жаль, что "Смелого" распилили какие-то остолопы. Я бы им морду набил. Он бы и по сей день стоял у вас в парке. Так же, как у тебя, Юра, в части стоит катер Гущина.
      Лэа спросила, как я живу.
      - Хорошо, - сказал я.
      - Всем довольны?
      - Всем доволен.
      - Очень рада за вас.
      Сама она была невеселая. Я не решился спросить, как она живет со своим Андресом. На лице ее то и дело появлялось детское выражение, напоминавшее девчушку на мостике "Смелого".
      После обеда мы вышли к морю. Дул теплый ветер. На кораблях, стоявших на рейде, загорались огни. Замигал маяк. Пахло сиренью. Я рассказал, что хотел разыскать ее тогда в Ялте.
      - Пожалуй, хорошо, что не разыскали.
      - Да, я понимаю: Андрее...
      - Андреса больше нет. Я вдова.
      Лэа в тот же вечер уехала в Пярну. Я готов был поехать за ней, но не решился сказать ей об этом. Я проводил ее к остановке автобуса.
      - До свидания, - сказал я.
      И услышал:
      - Прощайте.
      Я вновь терял ее. Шумели деревья. Море билось о берег. "Прощайте..."
      Я чуть было не толкнул капитана первого ранга, он шел мне навстречу. Я отдал честь, извинился. Лицо его показалось мне очень знакомым. И вдруг я вспомнил:
      Пярну, эсминцы на рейде, ярко освещенный ресторан "Ранна-хооне". Ну конечно же это он!
      - Прошу разрешения обратиться, товарищ капитан первого ранга. Ваша фамилия Пегасов?
      - Так точно, - остановился офицер, недоумевая. Он, конечно, меня не узнал.
      - Простите, что вас беспокою. Но именно вы когда-то сказали мне в Пярну: "Если любишь море, то ничего сложного нет. Флоту люди нужны..."
      - Юра Строганов? - оживился Пегасов. - Значит, стал-таки моряком? Балтиец?
      - Нет, черноморец.
      - На чем плаваете?
      - На катерах. Мечтаю перейти на новые.
      - Молодец! Поздравляю.
      Он крепко пожал мне руку. Мы пошли рядом. Оказалось, Пегасов хорошо знает деда. Он сказал:
      - Очень рад, что встретил вас моряком!
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Шли годы. Однажды помощник командира одного из катеров тяжело заболел. Офицера отвезли в госпиталь, и надежд на его скорое возвращение не было. Конечно, много желающих было занять его место. Но может быть, потому, что мы отлично стреляли торпедами и вышли на первое место, может быть, потому, что добились звания отличного экипажа, выбор адмирала пал на меня.
      Я давно решил: буду трудиться, трудиться, выходить в море один, пять раз, пятьдесят пять раз выходить в море - и наступит день, когда меня вызовут в кабинет к адмиралу и он скажет: "Старший лейтенант Строганов, вы заслужили право служить на новом катере".
      И я выходил в море пять и пятьдесят раз, и наступил тот счастливый день, когда я вошел в кабинет к адмиралу, он поднялся из-за стола мне навстречу и с улыбкой сказал:
      - Я назначаю вас на новый катер. Мне думается, вы эту честь заслужили.
      Сердце готово было выпрыгнуть из-под кителя, и я, наверное, до неприличия покраснел. Я ответил что-то вроде того, что буду стараться, не посрамлю чести соединения и так далее. Адмирал, улыбаясь, одобрил:
      - Я верю в вас, Строганов. Не подводите.
      И я ответил запальчиво, не по уставу, но зато от души:
      - .. Клянусь, что не подведу!
      И причал, и корабли, и деревья мокли под теплым дождем.
      Мой катер только по названию катер - это настоящий корабль, на высокий борт которого почти отвесно поднимается с причала узкая сходня. Командира дивизиона катеров Забегалова я нашел в пристройке на бетонно:,!
      причале, отнюдь не приспособленной для штабных помещений. Он сидел на подоконнике возле пустого стола и разговаривал по телефону.
      - А, вот и вы, - сказал он, вешая трубку. - Как видите, штаб приближается к людям. Ну, давайте знакомиться поближе. Нам придется ведь с вами пуд соли съесть вместе, - улыбнулся он. - Присаживайтесь на подоконник, располагайтесь как дома. Вам повезло, - продолжал он. - Мы все, как великой чести, добивались служить на новых катерах... Собственно, это и не катера, а по существу корабли третьего ранга. Грозное, эффективное оружие современности. Служить здесь будет труднее. Придется изучать то, что является высшим достижением техники...
      Комдив был молод, с обветренным и даже зимой загорелым лицом, с серыми внимательными глазами. Мне говорили, что он мальчишкой воевал вместе со своим отцом на севастопольской батарее, потом был воспитанником на эсминце, нахимовцем...
      Он представил меня моему командиру капитан-лейтенанту Бессонову.
      Бессонов познакомил меня с кораблем, с офицерами, старшинами и матросами, показал мою каюту.
      Я освоился с боевой рубкой, в которой теперь стал хозяином, с узкими лазами и отвесными трапами.
      Разъедаться нельзя: раздобреешь на сытных флотских харчах - не пролезешь. В кают-компании широкие кожаные диваны в два яруса; верхние днем откидываются, как в международном вагоне. На них по ночам спят старшины - мичманы. В крохотном камбузе матрос, совмещающий две должности, готовит в походах несложный обед из бортового пайка.
      И вот первый выход в море на новом для меня корабле. Неудержимый бег, оглушительный рокот моторов, сплаванность, когда на стремительном ходу все катера словно связаны ниткой, послушны одной, нас направляющей воле...
      Ты идешь на таком корабле, на котором задачи решают прцборы. Они и расчеты ведут, и определяют курс и скорость противника, и бортовую и килевую качку корабля, и направление ветра. Но приборы послушны людям электрику оператору Кусову, радиометристу Ивашкину, а все - и приборы, и люди - подчинены стоящему на мостике командиру Бессонову.
      Жива, оказывается, старая истина, что без людей мертва техника. Человек - властелин техники, а не состоящий при ней агрегат. Он подчиняет себе радиоэлектронные и кибернетические устройства.
      Человек! У каждого на душе свои радости, свои горести и заветные думы. Матросы молоды, у них не на последнем месте и личные чувства.
      - У людей нашей профессии всегда чисто должно быть за кормой, - говорил командир мой, Бессонов. - У нас слабовольным и белоручкам не место. Даже безупречная выучка не принесет нам успеха, если мы потеряем выдержку и самообладание в ответственную минуту. Вот почему мы так строго на днях обсудили проступок матроса Румянцева, на первый взгляд милого, добродушного и интеллигентного парня. Он грубо обидел товарища. Из Румянцева пух и перья летели! Как раз то, что обычно бывает смягчающим обстоятельством, - возбуждение, ожесточение, здесь было поставлено Румянцеву в особую вину. Служба на нашем корабле требует от каждого умения владеть чувствами.
      Присматриваясь поближе к своим сослуживцам, которых я раньше встречал на вечерах и собраниях, я узнал их привычки, пристрастия, слабости. Понял, что славный Василий Игнатьевич Гурьев, командир БЧ-2, играет в педанта: обратись к нему в послеобеденный час, он и разговаривать с тобой не станет: послеобеденный отдых священен. Священны и воскресенье, и вечерние часы. Посягать на них он никому не позволит. Он мне это пояснил мягко, но с большой решительностью, когда я осмелился ворваться к нему в часы отдыха. Но Василий Игнатьевич был милейшим и душевнейшим человеком и, постучи глубоной ночью к нему матрос, у которого случилось несчастье, он оденется и выйдет на помощь.
      У него была своя небольшая страсть: он собирал марки. И в свободное время аккуратно вклеивал их в специальные марочные альбомы. Он наслаждался общением с маленькими клочками бумаги, по которым можно быть на "ты" со всем миром. Какие восхитительные часы проводил он в своей каютке, общаясь со своими разноцветными друзьями и путешествуя мысленно по планете! За редкую марку он готов был отдать все, что мог.
      Командиру БЧ-5 Григорию Михайловичу Дементьеву кажется, что он может отстать: и он все время учится.
      На полке у него много книг.
      Он женат и принадлежит к категории тех горемык, которым жить не слишком легко. Хозяйка отказалась сдавать ему комнату, и он со своей Вероничкой очутился на улице. В отчаянии Григорий Михайлович как был, в рабочем обмундировании, кинулся к командиру соединения. Адмирал тяжело вздохнул:
      - Я вас очень хорошо понимаю, и я вам сочувствую.
      Но я не всесилен. Пока приходится выходить из положения другим способом.
      Он тут же послал трех боевых мичманов - "квартирно-хозяйственную комиссию" найти механику комнату.
      Подбодрил, что комнату, конечно, найдут, но, взглянув на Григория Михайловича, тут же сказал:
      - Я не покровитель пижонства, но не терплю и неряшливости.
      Григорий Михайлович чуть не сгорел от стыда.
      Комнату нашли в тот же день. И мы вечером сидели за столиком в "Фрегате". Григорий Михайлович, успокоившийся, счастливый, танцевал со своей пухленькой Вероничкой, похожей на марципанную булочку, а мы с Гурьевым, глядя на них, попивали кофе.
      - Жену не поселишь в каюте, - сказал Гурьев, когда Дементьевы снова пошли танцевать. - Недаром наш милейший замполит сокрушается: "На одной теплоте далеко не уедешь, коли квартиру я дать не могу".
      Когда мы вышли на стрельбы, я не сводил глаз со стрелявшего корабля. Я знал, что цель найдена и засечена на предельной дистанции. Великолепная техника позволит обрушить на "врага" удар сокрушительной силы.
      По команде "Боевая тревога!" все, кто находился на мостике, спустились ко мне в боевую рубку, последним спустился Бессонов. Совсем как на подводном корабле перед погружением в воду. Я задраил люк. На подводной лодке забытого на палубе человека могла смыть вода, а у нас - уничтожить огонь. Недаром после каждой стрельбы сгорала, облупливалась прочная краска.
      Корабли легли на боевой курс.
      Я представлял себе офицера, отсчитывающего минуты, оставшиеся до выстрела. Не дрожит ли голос? Нет, он спокоен. Перед его мысленным взором участок моря, посреди которого цель, обреченная на безусловную гибель.
      Голос офицера, говорящего в микрофон, властно звучит в напряженной тишине. Все нервы натянуты до предела, торжественный миг наступает. До атаки остается одна минута.
      Сколько можно пережить и передумать за эту минуту?!
      Офицер объявляет:
      - Тридцать секунд...
      Вот и атака!
      Словно яркий прожекторный луч вырвался с палубы стрелявшего корабля. Я увидел из рубки, как водную гладь очертила золотая стрела. Она опустилась в воду.
      И с другого стрелявшего катера тоже взвилась огненная комета, точнейшим образом врезалась в то же место.
      В оранжевом свете силуэт цели на мгновение стал черным.
      Спящим на берегу в эту ночь невдомек, что происходит в море. Происходит для того, чтобы они могли спать спокойно. Сегодня, завтра, через месяц и год. Каждую ночь.
      Когда мы вернулись в базу, адмирал встретил нас и поздравил стрелявших.
      На причале появились кок и его помощник. Они несли на носилках традиционного поросенка. В дни войны подводные лодки оповещали о новой победе по радио. В базе тотчас же жарили поросенка.
      Теперь жареный поросенок - награда за меткие стрельбы. Поблескивающий золотисто-коричневой корочкой, усыпанный по спине изумрудным луком, поросенок безмятежно лежал на блюде. Сопровождала его на причал матросская свита. Каждый что-нибудь нес: один - тарелки с селедкой, другой - бачок с винегретом. Под разгоревшимися взглядами проголодавшихся моряков кок огромным ножом разрезал на части жаркое. Каждый корабль vполучил свою долю. И пир начался.
      Мы тоже ели жаркое, с некоторой, правда, неловкостью: мы-то на этот раз не стреляли!
      Но адмирал нас ободрил: вас угощают авансом, в полной уверенности, что вы аванс отработаете. И на следующих стрельбах мы его отработали, черт возьми!
      По примеру комдива, перенесшего кабинет на причал, и мы переселили матросов из казармы на корабль.
      Удивительно быстро мы его обжили. И каютка, казавшаяся вагонным купе, стала вдруг моим домом, я перенес в нее и белье, и любимые книги. Все реже стал бывать у старушки Подтелковой.
      Мы жили дружной семьей - Бессонов, я, Гурьев, Дементьев. У Бессонова и у меня были отдельные крохотные каютки, Гурьев и Дементьев жили в одной. Наши мичманы были старше нас, один из них, боцман Тафан-.
      чук, даже имел двух взрослых дочерей. Тафанчука все уважали - по возрасту он годился нам в отцы, и, хотя в отличие от боцманов старинного толка он не носил ни бороды, ни усов, был всегда чисто выбрит и казался моложе своих сорока с большим хвостиком, мы все чувствовали его превосходство - он мог многому нас научить.
      Что он, кстати, и делал. Я не стеснялся его расспрашивать и не уставал слушать. Тафанчук на катерах плавал двадцать три года. Много лет знал нашего комдива, начальника штаба и адмирала. Вместе с ними он принимал на заводе и осваивал новые катера.
      Раньше, закончив дневные дела, мы расходились по своим убогим квартирам. Теперь, если не было объявлено состояние готовности, только Бессонов уходил к своим трем ребятам да Дементьев к своей Вероничке. И Гурьев, и я, и Тафанчук оставались на корабле и подолгу сидели, бывало, в кают-компании за чаем, настоянным по рецепту Тафанчука до густоты неописуемой.
      - У меня, - рассказывал Тафанчук, - когда мы вышли впервые на стрельбы, в уме помутилось: вдруг почудилось, что матроса забыли на палубе. Я рассудка едва не лишился. Разумеется, на палубе никого не осталось. Но что я в ту пору пережил - никому пережить не желаю. До сих пор, как вспомню, так мурашки по телу...
      Ангел Матвеевич Тафанчук был непримирим к разболтанности, неряшливости, считая эти пороки самыми злыми грехами.
      "Инженерскую должность занимаете, - отчитывал он нарушителя, - а такое неряшество допускаете. Эх вы, профессор!"
      Он был прав, называя матросов профессорами и инженерами. Почти каждый имел в своем подчинении такие приборы, что с ними справиться впору лишь инженеру.
      Я любил по вечерам заходить в тесный кубрик, где всегда о чем-нибудь горячо спорили: о кибернетике, математике. Старшина Кусов был в математике бесспорным талантом, я убежден, что его ожидает блестящее будущее. Ну, прямо-таки не кубрик, а дискуссионный клуб!
      Как-то в кубрике я рассказал о деде и бабке, о том, как они воевали в гражданскую, и дед-матрос, эскадронный Конармии, ворвался в Севастополь на лихом скакуне.
      Спустя некоторое время матросы привели ко мне одноногого старика. Ногу он потерял в сорок первом. Он служил с моим дедом Варсанофием Подколзиным на "Керчи" и лихо отплясывал в двадцатом году на его свадьбе с красавицей пулеметчицей...
      "Варварой, что ли, звали ее, точно не помню, а только хороша была так, что и сказать невозможно".
      И старик громко причмокнул.
      Посмотрел бы он теперь на мою бабку! Но она так и осталась для него двадцатилетней красавицей.
      Матросы привыкли ко мне, не чурались, заходили посоветоваться и по личным делам, а особенно зачастили после того, как я перетащил от старушки Подтелковой часть библиотеки и охотно давал читать им книги.
      ...На наш катер пришел на практику из училища курсант Всеволод Тучков. Адмирал предупредил Бессонова:
      никаких поблажек, побольше строгости. Всеволод был так мил и дисциплинирован и так старался поскорее освоиться с катером, со службой, с командой, что о поблажках не могло быть и речи. Веселый, общительный, он стал всеобщим любимцем. Он был влюблен, как и я, в море, в свое училище. С упоением Сева рассказывал:
      - Первые курсанты приехали в Севастополь еще до войны по призыву комсомола. Жили в палатках, учились в бараках и помогали строителям. "Красивым строем шагала черноморская юность тридцатых годов", - написано в истории училища. Лихой песней "На воде и под водой нет врагам пути" рвали тишину Севастополя.
      В сорок первом выпускные экзамены черноморцы сдавали в боях. Многие стали прославленными героями. Ни один трус, ни один паникер не опозорил училище. "Никогда не забудем подвигов наших предшественников", - было написано в училищном журнале "Черноморец".
      ...В Новороссийске вагоны с бомбами стояли рядом с причалами. Налет "юнкерсов". Вагоны горят. Михаил Правдин с группой матросов растаскивают вагоны вручную. Он погибает, откатывая последний вагон. Корабли спасены...
      Старший лейтенант Флейшер привел к месту высадки поврежденный полуобгорелый катер с десантниками во главе с капитан-лейтенантом Ботылевым. Василий Ботылев занял здание новороссийского клуба.
      Без пищи и без воды они держали несокрушимую оборону.
      Когда танки врага подошли к ним вплотную, Ботылев вызвал на себя огонь артиллерии. Он уцелел вместе со своими отважными пехотинцами...
      ...Торпедный катер Ивана Хабарова был потоплен, команда его спаслась вплавь. Хабаров со своими матросами взял с боя прибрежный дот. Овладев им, катерники вели бой в тылу врага... В их сердцах не ночевал страх...
      ...Александр Кананадзе выпустил в транспорт торпеды с такой короткой дистанции, что, выходя из атаки, ему пришлось пройти в ста метрах от борта фашистского тральщика...
      ...Сорок первый год. Фронт у стен Ленинграда. Еще держится Ханко. На острове Эзелъ в наших руках только один полуостров Сырее. У пристани базируются торпедные катера. Вражеские корабли подошли к полуострову, стали на якорь и прямой наводкой открыли огонь по гарнизону. И вдруг в атаку на корабли вышли четыре торпедных катера. Николай Кременский потопил миноносец. На отходе катер потерял ход. На выручку ему пришел Борис Ущев. Под огнем кораблей он снял раненую команду. Кременский, затопив катер, сошел с его борта последним...
      - Все они курсанты моего училища, - с гордостью говорил Сева. - Надо знать, кому мы приходимся наследниками.
      После войны в училище нашем учились матросы, вернувшиеся с победой, и сыновья моряков. В разрушенных зданиях курсанты установили фантастические печибочки из-под бензина с дымоходами, выведенными в наспех застекленные окна...
      Бессонов попросил Севу прочитать "Черноморец"
      команде. Слушали его с волнением и интересом.
      Сева рассказывал мне об отце, и я узнал много нового о своем адмирале. Я записал его рассказы.
      Сын об отце - Я не знаю, любил бы я отца, как люблю, - говорил сын, если бы он меня воспитывал по методу нашего соседа, капитана третьего ранга Безбрачного. Тот считал, что воспитывать надо ремнем. И его Валерка ходил весь исполосованный. Живого места на нем, бедном, не было. Я и шалил, и баловался, но отец терпеливо втолковывал, в чем я не прав.
      Помню себя маленьким среди развалин. Одно из первых слов, которое я выучил после "мама" и "папа", было слово "война". Черные надписи на стенах: "Мин нет", мачты потопленных кораблей, глухие взрывы на берегу и далеко в море - на все это был один и тот же ответ:
      "Война".
      Потом "войну" стали увозить. Огромные грузовики собирали щебень от взорванных останков домов.
      - Я часто слышал, - говорил Сева, - что отец хорошо воевал.
      Но он не любил таких разговоров.
      В нашу тесную комнатку собирались моряки: Васо Сухишвили, Василий Филатыч Филатов, однорукий капитан Подоконников, бывший командир торпедного катера (Васо Сухишвили когда-то спас ему жизнь, вытащил из воды чуть не за волосы), чернобородый подводник Крыжовников - его выручили катерники, когда лодку его потопили фашисты. И бывший командир торпедного катера Дмитрий Павлович Березин, пугавший черными своими очками и сопровождавшим его огромнейшим псом.
      Когда отца называли героем, он обрывал:
      - А о чем-либо другом поговорить не хотите? Воевал, как и все. Давайте-ка лучше споем.
      И они с вдохновением пели: "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..."
      Отец вспомнил, что лучше всех запевал эту песню Всеволод Гущин...
      - Эх, Сева, Сева... - вздохнул отец. И все замолчали.
      Как-то отец и мать куда-то ушли, Березин ждал их
      на солнышке возле дома со своим верным псом.
      - Вот и тогда было солнышко, - сказал Березин. - Кто мог подумать, что я навсегда потеряю его...
      - Кого?
      - Солнце, мой милый. В последний раз его тогда видел. Но если бы не твой батька, не сидел бы я с тобой сегодня. Прямое попадание... Катер взорвался. Мы все очутились в огне.
      - В огне?
      - Да. Воспламенился бензин. Я нырял и всплывал.
      Задыхался. Подумал: все кончено. И вдруг увидел Сережу. Его катер несся в огонь. Взорвется! Зачем он? Не надо! Но жить так хотелось, Севка! Мне было всего двадцать шесть... Сергей обгорел. Помирать буду, помнить буду такое.
      Я спросил отца:
      - Ты спас дядю Митю?
      Отец ответил, нахмурившись:
      - Я не успел спасти Мите глаза... - Он долго молчал. Потом спросил: Как бы ты себя чувствовал, Сева, если бы потерял глаза?
      - Мне, наверно, не захотелось бы жить.
      - А они хотят жить и живут! - горячо воскликнул отец. - И Митя, и Подоконников, потерявший руку в бою.
      И живут не воспоминаниями, а будущим. Живут, как здоровые люди. Ты, Сева, счастливец, что с тобой рядом такие люди! Ты смотри: Подоконников левой рукой управляет машиной, фотографирует для газет. А заметил ты, как он смеется?
      - Да.
      - И девушки любят его за веселый характер. Он им читает стихи: "Дайте, я вас обниму левою рукою". Березин читает лекции. Учись, сынок, у них жить...
      Отец ни разу на меня не прикрикнул.
      Как-то я выкинул что-то совсем несусветное. Отец отозвал меня к книжным полкам. Ну, думаю, заработал,фитиль! Но отец прочел мне письмо Чехова брату о том, что такое воспитанный человек...
      * * *
      - Я с детства решил быть моряком, - говорил Сева.
      Я думаю, все, кто родился в Севастополе, хотят стать моряками. Почти у каждого отец моряк. У некоторых моих сверстников воспоминание об отце осталось лишь в виде выцветшей фотографии, старой флотской фуражки или кителя, бережно хранившегося в шкафу.
      Меня назвали в честь Гущина Всеволодом. Я помню, как отец привез к нам из детского дома его сына Вадимку. Вадимка обращался со мною, как с младшим. Мне начинало казаться, что мама его любит больше. "Да нет же, малюсенький, я вас обоих люблю", - убеждала мама. Но появлялся Вадимка с горстью подаренных ею конфет: "Накось, выкуси", - совал он мне под нос конфеты.
      Я тянулся к ним и больно получал по руке.
      Мы росли, бегали в школу.
      Отец стал командовать соединением катеров. За ним по утрам приходила служебная машина. Шофером был веселый матрос Вася.
      - Садись, подвезу, марсофлоты, - приглашал он, бывало, когда мы раньше отца выбегали из дому.
      Раз мы с Вадимкой опаздывали в школу.
      - Что ж! - ответил Вадимка на приглашение матроса. - Подвези.
      И мы влезли на заднее сиденье. Минут через пятьшесть вышел отец.
      - А вы куда забрались, ребята?
      - Мы в школу опаздываем.
      - Надо собираться пораньше. Вылезайте-ка. Рано вам ездить в служебных машинах.
      Мы нехотя вылезли. В школу мы опоздали.
      Через несколько дней Вадимка пристроился в машину к своему однокласснику, сыну ответственного работника Безобразова. Отец как-то увидел Вадимку в чужой машине.
      - Но ведь Эдуард ездит, - оправдывался Вадимка.
      - А тебе запрещаю, - возмутился отец. - Поверь, то же самое тебе бы сказал твой отец.
      Вадимка был страшно обижен.
      Он завел себе школьных товарищей и домой приходил как жилец - только спать. И когда отец предлагал нам пойти в музей или поехать на Сапун-гору, Вадимка отказывался. В театр и кино он ходил.
      Я подрастал и очень подружился с отцом. Ходил с ним на катера. Видел, как к нему относятся подчиненные.
      Просят совета по самым различным делам. Понял: любят его. Любят искренне.
      * * *
      Директор нашей школы Михаил Давыдович Хабиасов хотел, чтобы школа его была лучшей в городе. Что ж, в этом нет ничего плохого. Если у тебя учатся лучше, чем в других школах, радуйся! Но он подходил со своей точки зрения. Он вел такую статистику: "У меня учатся шесть сыновей Героев Советского Союза, семь сыновей высокоответственных работников города. У меня в школе лучшая самодеятельность (а что самодеятельность "подкреплена" приходящими со стороны и из других школ "артистами", Хабиасов умалчивал). У меня в школе растет поэт Гущин, и я создаю ему все условия. Необычайно талантлив. Выступает на всех вечерах, и не только в школе, во Дворце пионеров, в Доме офицеров!"
      Михаил Давыдович делал всяческие поблажки Вадимке:
      - Ты урока не выучил, но ты, наверное, творил?
      - Творил, - отвечал севастопольский Маяковский.
      - А ну, прочти всему классу. Да ты не стесняйся, Вадим, не стесняйся. Скромность - великая вещь, но чрезмерная скромность вредна. Читай же!
      И Вадим, подвывая, читал.
      Однажды на школьный вечер пришли к нам знатные гости (ох, любил Хабиасов знатных гостей!). Кроме местных начальников даже приезжие из Москвы. Вадим отличился. Какая-то важная гостья восторгалась им и обещала похлопотать, чтобы его приняли в литературный институт. Вадим совсем загордился.
      Я однажды получил двойку. Михаил Давыдович пришел в класс озабоченный и страшно рассерженный. У него даже губы дергались:
      - Ты мне портишь статистику. Может быть, ты заболел и не приготовил урока?
      Отец учил меня: "Не лги и душой не криви". Я ответил:
      - Я ничем не болел.
      - Маргарита Петровна, - сказал директор учительнице, - придется пересмотреть его двойку.
      - Но ведь он ответил на двойку, - вспыхнула наша учительница.
      Хабиасов весь потемнел.
      - Дети Героев должны быть на уровне! - почти выкрикнул он. (Мы надолго запомнили эту фразу и часто со смехом ее повторяли.)
      В тот же вечер я ничего не скрыл дома.
      На другой день отец пошел объясняться с директором.
      Хабиасова чуть инфаркт не хватил. До сих пор к нему приходили мамаши, папаши и требовали, чтобы их лентяям повысили балл. А теперь пришел мой отец убеждать, чтобы его сыну оставили двойку. Они крепко поссорились.
      Отец объяснился с Вадимкой:
      - Насколько я понимаю, и тебе заменяли пятерками тройки?
      - А что? - ответил нагло Вадимка.
      - Как - "что?" - вспылил впервые в жизни отец. - Безобразие!
      - Ах, дядя Сережа, как же вы устарели, - снахалил Вадим. - Это в ваше время не шли навстречу талантам.
      - В наше время нас драли как Сидоровых коз! Ничего в этом хорошего не было! Но теперь, в ваше время, - подчеркнул он, - самое главное быть честным перед Родиной, перед близкими, перед твоим погибшим отцом, перед самим собой, наконец! Сегодня в школе душой покривил, завтра станешь обманывать комсомол, если тебе окажут честь, примут...
      Вадим только плечами пожал.
      - Что ж, дядя Сережа, - сказал он с нарочитой наивностью, - прикажете мне сдать пятерки и попросить заменить их на тройки? Как же я в институт поступлю?
      - А ты уверен, что с таким, как у тебя багажом, сумеешь войти в литературу?
      - Ах, дядя Сережа, Горький булки пек, Шаляпин обувь тачал.
      - Ты убежден, что ты такой же талант, как они?
      Самоуверен не в меру ты, братец...
      Вадим достал из кармана газету. В газете было напечатано его стихотворение. Отец прочел.
      - Своего ни на грош, Маяковскому подражаешь.
      И не рано печататься в четырнадцать лет?
      Вадим всем своим видом показывал: в самое время.
      Еще бы! Михаил Давыдович уже повсюду носился с напечатанным стихотворением Вадимки. Он звонил: "В моей школе выпестован поэт, сын черноморца-героя". И добегался: в газете поместили статью "Кузница юных талантов". Выходило, что без Михаила Давыдовича не существовало бы поэзии.
      К счастью для нас, почти все учителя здраво смотрели на жизнь. И школа не покалечила нас. Кроме пятерыхшестерых, в их числе и Вадимку. Самовлюбленность, уверенность в том, что можно выехать на заслугах герояотца, стремление поближе сойтись с власть имущими пробудил в душе Вадимки Михаил Давыдович Хабиасов.