"Устраним", - сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.
      Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.
      Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.
      Приехал он в Петроград, в Смольном встретился с Лениным.
      - Вот, как вас, его видел.
      - А какой он?
      - Заботливый. Как встретимся, всегда спросит, бывало, все ли есть у меня, всем ли я обеспечен. А что у нас было? Голодный паек. Но и Ленин сидел на одном пайке с нами. И когда из хлебородных губерний присылали харч лично Ленину, он отмахивался: "Детям, детям отдайте". А как сердился, когда в детских домах не все попадало ребятам! Приказывал судить подлецов самым строгим судом. Вот и вывод, ребята: нажраться одному очень просто, на это не надо ума. А жить по Ленину - куда не так просто: добиваться, чтобы всем хорошо было, а не тебе одному. В гражданскую люди на смертельный бой шли и победили, потому что Ленин был с ними...
      - Скажи, пожалуйста, дорогой, - спросил Васо старика, - и ты часто встречался с ним?
      - Часто.
      - И за руку с ним здоровался?
      - Да.
      - Ой, счастливый же ты человек!..
      Годы, проведенные в училище, запомнились мне большим наводнением и большими плаваниями. В наводнение тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как и сто лет назад, Нева "вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась...". Училище подняли по тревоге. Мы по пояс, а то и по шею в бурлящей воде спасали жителей Гавани и дальних линий Васильевского. Как и сто лет назад, по затопленным улицам плыли "обломки хижин, бревна, кровли", на них спасались ребятишки и взрослые, отчаянно выли собаки. Севу чуть было не придавило бревном. Васо ринулся в Неву и вытащил бесчувственную бледную девушку. А с вёрков Петропавловской крепости все бухала и бухала пушка, зловещими выстрелами своими подтверждая опасность.
      Вода схлынула, оставив на стенах мокрый след. Его очертили краской. И долго еще эти синие, черные и красные линии напоминали о том, что город был погружен в воду по пояс...
      В училище пришла спасенная Васо девушка. Ее дородная мать в кабинете начальника требовала, чтобы герою выдали медаль за спасение погибающих. А Лиза, бледненькая и некрасивая, стала приходить на все танцевальные вечера и смотрела обожающими глазами на нашего друга.
      Товарищи, выручая Васо, приглашали ее танцевать.
      Бедная Лиза, Васо не мог полюбить ее!
      К счастью, мы ушли на "Комсомольце" в дальние плавания, а когда вернулись, Лиза исчезла. Кажется, вышла замуж и куда-то уехала.
      С Черного моря и с Балтики на первый курс пришли замечательные ребята. Они шли на флот по призыву комсомола. Черноморцы нам передали приветы от Вахрамеева, от Стакана Стаканыча и рассказали множество новостей. Оказывается, захламленный и разрушенный интервентами крейсер "Меркурий" они уже вывели в море. Наемники подлой Антанты хотели крейсер взорвать, но были вовремя пойманы.
      Мы расспрашивали, по-прежнему ли дымят на всю бухту наши колесные тральщики.
      - Еще как дымят - сила!
      - А клешники? Все еще есть на кораблях жоры?
      Черноморцы рассказывали об облавах, о побоищах, которые пытались .устроить в Севастополе жоры, чувствуя свой бесславный конец.
      Да, воздух на флоте стал чист, и на "Аврору" и "Комсомолец", совершившие поход вокруг Скандинавии, не затесалось ни одного "иванмора".
      Комсомольцы грузили уголь, не гнушаясь тяжелой и грязной работой, несли вахту в жарких кочегарках, в машинах. Подчас мы падали от усталости, не чувствуя под собой ног. Но я всегда с удовольствием вспоминаю о том славном времени. Оно научило меня не быть белоручкой.
      Окончив училище, мы мечтали вернуться на торпедные катера. Но моряк предполагает, а начальство им располагает. Тогда было время больших кораблей. Все стремились служить на линкорах, на крейсерах, в крайнем случае на эсминцах. Казалось заманчивым, подождав на Графской или на Минной пристани щегольской катер, пронестись на нем к своему кораблю, по трапу взбежать на широкую палубу, очутиться в похожей на купе спального вагона каюте, где уютно, светло и тепло и ветерок шевелит на иллюминаторе репсовые занавески.
      Большие корабли ходили в большие походы. Одни в Неаполе побывали и заходили на Капри, другие пришли на Черное море с Балтики, обогнув всю Европу. Большим кораблям, говорят, большое и плавание. А малым?
      Торпедным катерам, катерам-охотникам, тральщикам?
      Их многие в те дни и за настоящий-то флот не считали. Именовали "мошкарой" или "москитным флотом". Но на малых кораблях служили такие же моряки, как и на крейсерах, пожалуй, более решительные и, быть может, более смелые. Ведь выйти в шторм на линкоре - одно (хотя и линкор раскачало в Бискайском заливе), а на деревянном катере - совершенно другое. Тех, кто стремился на катера, откровенно высмеивали, считая их чудаками.
      Нас назначили на линкор.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Мы вышли из поезда в солнечное, веселое утро, и Севастополь предстал перед нами незнакомым и новым:
      весь белый, в яркой, еще не успевшей выгореть зелени, с трапами, сбегающими к причалам, у которых стояли какие-то новые корабли. У пристани протяжно гудел белый тропический пароход, на палубе гремела музыка. В Северной бухте стояли голубые крейсера, вросшие в воду. Их было немного, но они с длинноствольными орудиями в чехлах были внушительны и грозны. И катерки сновали взад и вперед, от пристаней к кораблям, и тупозадые ялики, скрипя уключинами, продвигались по спокойной воде на Корабельную, Северную и в бухту Голландия. Буксиры, повизгивая, тащили баржи.
      Бухты ожили. Ожил и город. По широкому тротуару текла разношерстная толпа. Тут были и моряки, и девчонки, и пышные севастопольские красавицы, и курортники. Да, уже появились курортники и курортницы, загорелые, в сандалиях на босу ногу. На каждом углу обуглившиеся от солнца мальчишки стучали по своим ящикам щетками, предлагая "па-чистить, па-чистить".
      В киосках продавали газированную воду с сиропами ядовитых цветов, а возле Дома флота, на веранде, сидели моряки с девушками и ели фисташковое мороженое.
      Стоило зайти в любые ворота - и вы попадали во двор, окруженный галерейками, заросшими листьями винограда и хмеля. Повсюду стояли кадки с цветущими олеандрами и пальмами, привезенными с кавказского побережья. На Приморском бульваре играл в раковине оркестр. На стене театра висели афиши, обещающие "Конец Криворыльска" и "Гамлета". Возле стеклянной будки люди весело пили вино. По улицам бегали маленькие южные трамвайчики без окон и стен. Кондукторы, передвигаясь по окружавшим вагончик ступенькам, продавали билеты.
      - Хорошо, братцы! - потянул Сева веей грудью воздух юга и Черноморья.
      - Что может быть лучше, мой дорогой? - подтвердил Васо. - Предлагаю план действий. Прежде всего пойдем взглянуть на свои катерки.
      - Пошли!
      Торпедные катера стояли в положенном месте, как большие заснувшие птицы. Стакан Стаканыч вперевалку шел к нам навстречу.
      - Ба-а! Да никак наши?
      Мы крепко обнялись.
      Старик огорчился, что мы назначены на линкор. Но мы ему пообещали, что будем добиваться скорейшего перевода.
      - А у нас все новый народ, - сообщил нам Стакан Стаканыч. - Из комсомольского племени. Ребята исправные, хотя и есть среди них баламуты. А вы слыхали, - спросил он вдруг, - что в Николаеве на заводе строят новые катера?
      Нет, этого мы не слыхали.
      - Слухами земля полнится, - подмигнул боцман. - Может, и послужить на них нам придется. Может, и покомандуете ими. Доверят вам? Полагаю доверят. Ишь, какие вы выросли молодцы!
      Мы побывали и у Вахрамеева в Политуправлении.
      Он искренне нам обрадовался, усадил, расспросил и сказал, что пока нам не вредно послужить и на больших кораблях, а там, глядишь, и возможность представится...
      - Да чего там скрывать от вас, хлопцы, строим новые катера! Вас-то я не забуду! - сказал он, прощаясь.
      Но только через несколько лет мы были назначены командирами новых, только что отстроенных катеров.
      Командовал отрядом Алексей Николаевич Алехин.
      Я снова встретился с бывшим своим командиром. Он раздался в плечах, под кителем наслоилось брюшко, в густых волосах поблескивала частая седина, но по-прежнему он был подтянут и выглядел молодцом.
      - Приветствую комсомольскую гвардию, - сказал он. - Убежден, что сработаемся. Народ вы, я знаю, боевой. С краснофлотцами, надеюсь, найдете общий язык?
      Я помогу вам...
      - Вот теперь, став командиром катера, я хорошо понял, что значит жить не для себя одного, - говорил Сева, придя домой после насыщенного, тяжелого дня. - У каждого свои радости и заботы. И у каждого что-нибудь случается с мамой или папой, с сестренкой или девчонкой, и он куксится, а я должен вдохнуть в него бодрость.
      Люблю их, чертей полосатых! И хорошо знаю, что, будь они в чувствах раскисших, я смогу провалить операцию.
      А мы не для себя в море выходим. Нужно, чтобы отряд был к боям подготовлен, чтобы флот поражений не знал.
      А флот наш на том и стоит, чтобы люди могли жить спокойно.
      Я иду из дому утречком. Город просыпается, и все тонет в легчайшей дымке; люди спешат на работу. И все они спали спокойно. В окно стоит выглянуть - увидишь, тебя берегут корабли... Ну, в лирику вдаваться не стану.
      Как-то однажды Сева спросил:
      - А что, если нам попытаться перешибить нормы?
      Будем ходить втрое дальше!.. И в любую погоду. Выжмем из катеров, что возможно и что невозможно. Горючего возьмем с собой втрое больше. Докажем, что и штормы не преграда. Ведь если на нас нападут в штормовую погоду, мы, что, у пирсов ждать будем, пока на нас посыплются бомбы?
      - Ну уж сразу и бомбы!
      - А что? Это раньше бывало: "Иду на вы, объявляю войну". Нынче бабахнут без дипломатии... И из старых корыт наш Алехин выжимал сверхвозможное, продолжал Сева. - А теперь катера у нас новенькие. Быстроходнее нет ни одного корабля. Авиации с нами трудно бороться: мы малы и стремительны. Моторы мощные, плавучесть отличная. Ты веришь в свой катер? Так и в краснофлотцев вдохни эту веру!
      - А начальство?
      - Что начальство?
      - Транжирите, скажет, народные средства.
      - Алехин с нами вполне солидарен. Вахрамеев поддержит. Не забыл же он, что был катерником!
      И Сева первый вышел в шторм в море, хотя с кораблей и кричали: "Эй, держитесь за берег, утонете, чудаки!" Мы видели, как раскачивало на волнах его катер, знали, что за боковыми воротами команда промокнет с головы до ног, не спасут ни комбинезоны, ни шлемы.
      Всеволод прокладывал путь в штормовое море, как летчик прокладывает путь в стратосферу. На пирс приходили сочувствующие:
      - Зачем вы его отпустили? Как пить дать угробится Гущин.
      Щемило сердце: вернется ли? не потерпит ли Сева аварии? Я себя спрашивал: а ты, ты вышел бы сегодня в море?
      - Глядите, глядите-ка, возвращаются, и целехонькие! Ура-а!
      Сева вернулся весь вымокший. Сдернул шлем:
      - Ну что, братцы? Кто говорил, что не выдержим шторма? Плавучесть отличная, корпус выдержал, дай бог здоровья строителям, моторы прекрасные, люди - орлы.
      Он рисковал очень многим: безупречной службой и катером. Но риск этот был благороден. Людям пришлось тяжело, особенно верхней команде. Мотористам тоже в духоте и жаре доставалось. А выдержали! Жадно расспрашивали мои краснофлотцы вернувшихся с моря товарищей. Молодость пора дерзких мечтаний. Разве не дерзость победить непогоду на таком крохотном корабле?
      Алехин волновался не меньше нас. Но выслушал рапорт Севы со спокойным лицом.
      - Я не сомневался, что вы, Гущин, выполните вами задуманное. Благодарю.
      Вечером, сидя на койках в нашей комнатке в Карантине, мы допытывались:
      - Признайся, тебе было страшно?
      - Страшно, вы говорите? - переспросил Сева, болтая ногами в теплых носках - сапоги он снял, чтобы высушить. - Я внушил себе, что мой катер все выдержит. Моторы ревели так, что заглушали гул шторма. Я кричал им: "А вы молодцы!"
      - Кому?
      - Ну, конечно, моторам. И еще, братцы, порадовали меня мои полосатые черти. Им такое пришлось испытать в первый раз. Выстояли! А давно ли пахали землю, в школу ходили? Да я с ними и в огонь и в воду пойду!
      Вслед за Севой и мы ходили все дальше, с большим запасом горючего, с большим запасом торпед.
      Как-то я пошел в море в штормовую погоду. Казалось, что мой всегда послушный катер отбился от рук.
      Меня бросало, ударяло. Изловчившись, я вцепился в штурвал, гладкий, скользкий. Катер то и дело накрывало холодной волной, я вымок, струи скользкой воды ползли под тельняшкой, и мне не хватало воздуха, сырого, холодного, липкого. Катер скакал с волны на волну, я ощущал удары всем телом. Люди были мокрые, измученные. Я представлял себе, что делается в моторных отсеках.
      Мы пришли в базу избитые, но не сломленные.
      Стакан Стаканыч отдувался, как кит. Старый морской волчище, казалось, был склепан из стали. Старшину, механика Диму Игнатьева, выволокли из моторного отсека совсем очумевшим. На лбу у него лиловел зловещий синяк.
      Катер был в полной исправности. А главное - выдержали люди. Я с радостью сообщил об этом Алехину,
      - Добро! - ответил мой немногословный начальник.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Черноморский флот стал большим флотом.
      В бухтах было полно кораблей: крейсеры и эсминцы, подводные лодки и тральщики, "морские охотники", мотоботы и сейнеры. Серебристые стрекозы, выползая из ангаров на синюю воду, взмывали в воздух. Торжественно выходил за боковые ворота линкор.
      Устраивались большие походы. Соседи могли убедиться, что флот существует, он современен и к отпору готов.
      О прошлом напоминали памятник бригу "Меркурий"
      с надписью: "Потомству в пример", братское кладбище, бастионы, Панорама Севастопольской обороны, Музей с вкрапленными в его стены пушками, снятыми с кораблей, и старик нищий с бородой Саваофа, стоящий на костылях. На груди его висела дощечка: "Герой Севастопольской обороны" (в июне сорок первого года я увидел "героя", расхристанного, с безумными, налитыми кровью глазами и развевающейся растрепанной бородой. Отбросив свои костыли, он добежал на полусогнутых, но крепких ногах от бомбежки). Мы не сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.
      В тридцать шестом мы жили событиями в Испании и страстно завидовали всем, кто уходил из Севастополя на грузовых судах в дальний путь. Мы сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.
      Мы трже просились в Испанию. Но нам отказали. Было обидно: в нас не нуждаются. Подводники, воевавшие там, возвращались, но были немы как рыбы. Только звездочка, поблескивающая на кителе, говорила о их делах.
      В тридцать седьмом мы потеряли командующего и многих начальников. Командира отряда Алехина сменил некий Сырин. Приязни мы к нему не почувствовали.
      На бесцветном, ничем не запоминающемся лице мрачно вспыхивали недоверчивые глаза.
      Мы не знали, служил ли он когда-нибудь на торпедных катерах, но понимали, что знания у него поверхностные.
      Он внушал нам: "Берегите горючее, иначе вас обвинят во вредительстве". - "Но мы хотим быть подготовленными к войне!" - убеждал его Всеволод. "Мы будем воевать малой кровью и на чужой территории". - "Тем более мы должны хорошо подготовиться". - "Приказываю самочинные действия прекратить и придерживаться инструкции".
      - Сухарь чертов! - ругал его в сердцах Сева. - И откуда он нам на голову свалился?
      Не раз и я, и Сева отстаивали краснофлотцев, которых он хотел списать с катеров. "Все должно быть в ажуре, - говорил Сырин, - а они портят картину". "Выправим!" - убеждали мы с Севой.
      Особенно возмущался Васо. Горячий, он готов был вступить в спор с начальством. Мы удерживали его: Сырин уже намекал, что Васо ему "портит картину".
      - Он не верит в людей! - возмущался Васо. - А людей любить надо.
      Нам казалось жестокой несправедливостью, что Сырип носит форму командира Красного флота.
      Краснофлотцы тоже его невзлюбили и называли "хорьком".
      Мы часто ходили в театр Луначарского и в театр Черноморского флота, где восторгались Дездемоной, Офелией. Их играла Люба Титова, которую мы помнили отчаянно смелой подпольщицей (она вышла замуж за молодого штурмана Цыганкова). Словно в свой родной дом ходили мы к Мефодию Гаврилычу Куницыну и его Фелицате Мартыновне. Стоило нам прийти в их крохотный садик, заросший густым виноградом, старик обязательно угощал домашним перебродившим вином. Со всей Корабельной стягивалась к Куницыным молодежь. Было весело, мы пели и танцевали, кто-нибудь играл на гитаре.
      Сева влюбился в дочку умершего друга Мефодия Гаврилыча, Шурочку. Шурочка окончила рабфак и была мастером в Морзаводе. Она одевалась простенько, за словом в карман не лазила, чем, впрочем, отличались почти все девушки с Корабельной. Жила она в покосившемся, но тщательно выбеленном домике под зеленой крышей, жила совершенно одна, но, казалось, одиночество ее тяготило мало. Она много читала, на подоконнике у нее всегда лежали библиотечные книги. Мы гуляли; на ялике перебирались на Графскую пристань, ходили по Приморскому бульвару среди говорливой толпы, слушали музыку, выпивали по стакану масандровского виНа. Васо сказал как-то, что мы Севе и Шурочке только мешаем. И мы отставали от них, делая вид, что потерялись в толпе, а они нас и не пытались искать.
      Однажды Сева нам торжественно сообщил:
      - Братцы, уговор помните? Так вот: собираюсь жениться на Шурочке. Одобряете?
      - Этот дурень хочет связать себя узами брака, - не удержался Васо. - И мы спокойно будем наблюдать, как он наденет на шею ярмо раба и ничтожества?
      - Но я люблю ее, понимаете вы, одры? Люблю!
      Васо сменил гнев на милость:
      - Раз уж тебе невтерпеж, я против Шурочки ничего не имею. А ты, Серега?
      Я тоже проголосовал "за". Шурочка была хорошим товарищем.
      Сева и Шурочка пошли в загс. Усталая женщина с мешками под выпуклыми глазами, только что зарегистрировавшая покойника, записала Севу и Шурочку, придирчиво требуя какие-то метрики, справки, оплату гербовым сбором.
      Они вышли на улицу с невеселыми лицами. Не таким представлялся им этот день! Разумеется, фата, кольца и подвенечное платье считались в те годы дремучим мещанством. Но хотелось чего-то радостного и праздничного.
      А в этот день, как назло, над Севастополем висел дождь.
      Все это не помешало им счастливо жить в покосившемся домике. Через год у них родился Вадимка.
      Со мной дело обстояло сложнее. Я был застенчив и, когда встречал девушку, которая мне нравилась, не знал, как мне к ней подступиться: язык у меня присыхал к нёбу, а молчаливых ухаживателей, как известно, девчата не жалуют. Я мучительно завидовал Васо. Он еще в училище пользовался успехом, но ни на одной из своих знакомых не задерживался всерьез. Он обладал способностью рвать свои стремительные романы без слез и трагедий. И оставался лучшим другом бывшей возлюбленной даже тогда, когда она выходила замуж.
      Но вот пришел и мой час.
      Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.
      Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после работы она собиралась пойти на танцы, а может быть, в гости). Я решил попасть именно к ней.
      Я согласился на все: постричь, помыть и побрить...
      Она мне улыбнулась - парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. "Вы не обидитесь?" - спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. "Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, - сказала по-дружески. - Я вас только побрею. Заходите почаще", - сказала она на прощание.
      Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.
      Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: "Нет, ты послушай, что он говорит!" Удивлялась:
      "Неужели тебе не смешно?" Я проводил ее до дому - она жила в Карантине. "Ты очень милый". - Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: "Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем".
      Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:
      - Ты что, жениться собрался?
      - Кандидатура неподходящая, т - сказал Васо.
      - А почему? - спросил я.
      - Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?
      Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.
      - Ну что ж, - сказал Сева. - Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?
      - Лучше, дорогой, не женись.
      - А там поступай как знаешь, не маленький.
      Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.
      Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.
      - Что же, если тебе очень хочется, - потянулась она, словно кошка.
      Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.
      На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась ("ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой").
      И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.
      Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей ("что их кормить, дармоедов?").
      Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах - она засыпала.
      Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: "И охота была им".
      Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.
      В конце концов Лека решила" что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.
      Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.
      Однажды Лека пришла очень поздно.
      - Ты где была? - спросил я.
      - А не все ли равно? Я ухожу от тебя, - сообщила она, как сказала бы: "Я сойду на следующей остановке с трамвая".
      - К кому? - поинтересовался я.
      - А не все ли равно? Предположим, к полковнику.
      Мы развелись.
      - Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, - разрешила она.
      Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего... Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.
      Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)
      Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.
      - Не приемлю! - скомкал газету Васо. - Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?
      Мы прикрыли плотнее дверь...
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.
      И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога - лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.
      И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.
      Разорвалась первая упавшая на город мина.
      Перед самым рассветом хриплые "юнкерсы" были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.
      Враг пытался закупорить минами флот.
      Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.
      Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.
      Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:
      - Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.
      Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:
      - Предложение Гущина со мною не согласовано.
      Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это - самоубийство, и я не могу допустить...
      - Как же так, - перебил его командующий. - Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей?
      Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормознли их, - бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину. - Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.
      С побелевшим от злости лицам Сырин что-то записал в свой блокнот,
      - Гущин, доложите нам подробнее...
      И командующий приготовился слушать.
      * * *
      Сева сказал мне и Васо:
      - Лишних людей спишите на берег. Увидите сигнал - идите за мной.
      Он сунул в ящик толстый конверт. Встретив мой недоумевающий взгляд, сказал:
      - Тут все, что может подмокнуть... Деньги, сберкнижка и прочие радости берега. В море они лишь обременяют, не правда ли? Кстати, - продолжал он небрежно, - я давно собирался оставить все это хозяйство у Шурочки... Команды завтракали? Хорошо отдохнули? Ну, будьте готовы...
      Его катер пошел навстречу грозной опасности. Громады кораблей, казалось, насторожились, ожидая, что он вызволит их из плена. Город, непривычно затихший, лежал на холмах.
      Сотни настороженных глаз следили с бортов кораблей за еле приметной голубой точкой, скользившей по бухте, прислушивались к далекому реву моторов, ожидая неизбежного взрыва. Но взрыва не было. Катер на полном ходу разворачивался, шел по своему следу, опять разворачивался - и за кормой взлетал гребень ослепительной пены. Я понимал, что они чувствовали там - Сева и его краснофлотцы. Понимал это ожидание взрыва...
      Вдруг все взметнулось, окуталось грязью, пламенем.
      Неужели конец? Водяной столб осел, катер вынырнул, понесся, описывая виражи, едва прикасаясь кормой к воде. И вот еще один смерч, другой, и пламя, и дым...
      Расчет оказался точным.
      А вот и сигнал "Следуйте за мной". Мой катер сорвался с места. Моторы взревели. Нас обдало волной, и мы вымокли сразу до нитки. Мы шли на предельной скорости, видя смерчи за катером Гущина. За нами мчался Васо. Горячий ветер оглушил нас. Мы объяснялись лишь жестами. Стакан Стаканыч вытирал со лба кровь.
      Мы утюжили взбудораженную взрывами бухту.
      Удар - и нос катера глубоко нырнул в воду. Люди покатились по палубе. Я сильно ударился головой. Очнулся, заметил сигнал "Следовать за мной к месту стоянки".
      Я пристроился в кильватер катеру Гущина. Мой катер подозрительно кренило на левый борт. Рядом очутился Васо, готовый помочь мне в беде. Я заметил стоявшие на пристани машины с красными крестами, увидел горнистов на больших кораблях, игравших большой сбор.
      На палубах кораблей выстроились команды. И они кричали со всей силы молодых легких "ура". Всеволод поднял руку к шлему. Мы с Васо - тоже. Первый раз в жизни в нашу честь сыгран был большой сбор, выстроены команды и сотни людец прокричали "ура".
      С этого дня ни один человек не называл Гущина сумасшедшим.
      Разминирование бухт закончили тральщики.
      Корабли вышли в море.
      А Сырин ходил именинником, будто он был всему зачинателем.
      - Видали, товарищи? - возмущался Васо. - Любит чужими руками жар загребать.