В субботу мы поехали в гости к его девушке. Россия - это не Тель-Авив, люди в субботу работают, водку продают и покупают на каждом углу. Мы тоже решили поработать и взяли много водки. Так принято, когда закончено все, а на душе скребутся кошки, вспоминая мою собаку, мою милую. Но не бойтесь, кошки, она не вернется, скребитесь дальше.
      Когда мы выпили, то меня почти сразу же повело отчаянно рвать.
      Казалось бы, что в этой жизни можно облевать? Список невелик, откровенно убог, ну - унитаз, ну, дедушкин-бабушкин сундук, еще напоследок обои. Тем не менее я облевал все! Вообще все! Не только, само собой, унитаз, но и телевизор, все пять программ, включая декодер, и видеоприставку - ПАЛ, СЕКАМ и даже НТСИ. Самого Крамаренку - захотелось хулиганить, и я стал трясти его фамилию по падежам - я тоже облевал, чтобы Хереса больше не подсовывал, работал-то я часами, сидел, мычал, прыгал вслед за принцессой с одного звездолета на другой, мы для спасения планеты Йух головы и живота своих не пожалеем,
      Поэтому в квартире не осталось свободным ни одного квадратного сантиметра! Досталось и Крамаренковой девушке, Света ее звали, чтобы не ебалась больше с таким чудовищем. Все было покрыто блевотиной, как земля пухом ранней весной. "Даже антресоли", - рассказывал потом с восхищением Крамаренко. "Я тебя полюбила, когда ты накрыл в два приема гардероб в прихожей", - призналась через несколько дней Света.
      Попробовал явиться звук и опять напомнить, что все кончено, но я его тут же с лёта заблевал и в тот день больше не слышал.
      Вся квартира - потолок, стены, достаточно большая ванная, со вкусом подобранная библиотека - была отдана мне в жертву. Квартира не хотела отставать от жизни. Раз наша жизнь, та самая, в которой все кончено, решила сгноить себя под тонкой пленкой говна дней, то пусть квартира, подумалось мне, будет одета толстой пленкой моего рванья.
      Когда я уже не мог блевать - наступают же такие редкие счастливые минуты, - то Крамаренко стал бредить. Вначале это было похоже на что-то невразумительное, но потом его речь стала чистой и ясной, как первый поцелуй. Неожиданно он запомнил все, что я ему рассказал в парке туманными намеками про старуху, но только сейчас понял, что она была любовницей нашего Хереса! Оказывается, в конце сороковых годов не то старуху послали со спецзаданием на Запад, не то Хереса привела в СССР нелегкая, в общем, они прожили две недели в любви и восторге. Старуха даже кого-то Хересу родила: дракона или новый звездолет... Пораженный, я снова начал блевать, хотя и не мог, да и некуда уже было, но люстру тем не менее я одел, полочка с косметикой - в основном все сирийское по французской лицензии - и гитара тоже не убереглись. Света боялась шевельнуться, стояла в кухне одной ногой на подоконнике; больше в квартире свободного места от моего рванья не было.
      Когда я уходил, Света все так же висела на подоконнике, изредка меняя ногу. Крамаренко куда-то исчез. Почему я не сгорел на месте в огне стыда, особенно за помаду, крем-пудру и духи и один совсем непонятный тюбик, все это такое сейчас дорогое, пусть даже и сирийское, но Света без них будет более страшной, чем всегда, - до сих пор не понимаю! Наверное, потому, что ведь было-то кончено все и так, без огня.
      Звук теперь не отходил от меня ни на шаг, словно мстил, что я его так удачно сразу с лёта облевал. Звуки обычно завистливы к чужим удачам!
      Но мне нравились уверенность звука, его опытность и прямодушие. В любом случае, когда все уже до конца кончено, должен кто-нибудь быть рядом, кто знает больше тебя.
      "Убей скромно, - учил звук, - не выебываясь, никто не требует излишеств, вовсе не надо совать пенис в анус и дразнить лихой языческой пляской остывающий труп".
      Скромно - нагло, но когда мне было двенадцать лет, я впервые взял в руки острый нож, хлеба меня попросили нарезать, гости в дом пришли, и я сразу же порезался сам, а хлеб так и остался целым. Херес и другие, подойдите сюда, снимите Свету с подоконника, разгребите всю эту блевотину, найдите под ней острый нож, но сначала только для хлеба, а потом, когда я с хлебом научусь, уже для старухи
      А ведь еще есть любовник... Он - здоровый, угрожать ему бесполезно; звук ошибся, скромно не получится. А убить нагло - это уже совсем выше моих сил.
      Я вздохнул свободно, с головой ушел в Хереса. Но сердце и душа опять были против, они хотели только одного - вспоминать, вспоминать, вспоминать... Я стал по памяти навещать те места в парке, где мы с собакой писали, вернее, писала только она, а я с восхищением смотрел. Ведь она умела писать, подняв две лапы сразу! Вот, например, возле того дерева, и возле той помойки, и у той тоже - в России уже давно на каждом шагу помойки - и хоть бы раз упала или даже поскользнулась на февральском перекошенном льду. Пусть тебе хорошо будет с блядями, но только смотри, не подавись паштетом, много баварского паштета сразу есть нельзя
      "Ну и что любовник? - ехидно дразнил меня звук. - Ты тоже не мальчик, за твоими плечами - спорт, тяжелая физическая работа, начатый перевод Хереса. Выследи, когда она одна, когда тихий закат, мать его, едва опустится на городскую блевотину", - я сразу вспомнил при этих словах насмерть перепуганную девушку Крамаренко и на этот раз точно сгорел в огне стыда. И прогнал звук, пусть сам и следит за своими закатами! Закат - это не аргумент. И не факт.
      Но звук накаркал. Мне снова все подсказывало, что я обязан убить, и убить честно, от души. Даже изувеченные ступеньки в парадном, да - даже детские глазенки, про старушек я вообще молчу, даже дома, от которых остались одни коробки, а внутри ремонт идет, любая засранная мелочь урбанистического пейзажа, да все, все, и перечислять напрасно не стоит, смотрели на меня с нескрываемой мольбой, словно требуя: "И после того, как все уже кончено, а Ельцин оказался таким же говном, как и говно дней, - старуха еще жива?!". "Подождите, - отвечал я, - "Самоучителя" же нет, может, что-нибудь узнаю на улице, случайные люди возьмут и подскажут невзначай".
      Но от случайных людей можно было получить только пизды, и то в самом переносном смысле, на прямой силы давно кончились. Об улице пришлось забыть, случайные люди стали вялыми и неразговорчивыми, хотели только жрать и пить, убийственное их больше не ебло. Вообще, в Европе или в Азии убивают так убивают, а только потом уже каются. А здесь, в Евразии, каются сначала и любое убийство - это прежде всего ошибка; сразу чувствуется, что убивавшему надо было погладить сироту и посадить деревце, а там, где кровавая лужа и неловко подвернутая нога, должны быть ласково вскопанная земля и свежий саженец. А рядом бы стоял счастливый сирота... Вот и я так буду на суде или в кабинете, вечном месте покаяний, ныть, что лучше бы пойти в парк и вырастить деревце там, где моя сука, оправляясь, вставала на обе лапы. Или подальше, где она грызлась с неуклюжим кобелем. Или даже на тропинке, по которой я нес ее домой на руках, на зависть другим сукам.
      Со случайными людьми все получилось наоборот. Раньше, бывало, замученные режимом по самые уши, но тогда еще не было все кончено, они свободно обсуждали - когда кого зарезали, а кто сам порезал. Истории с убийством легко и непринужденно передавались на каждом шагу. Вот Сашка приставал к Наташке, а племянник Иришки взял тесак и обоих сразу же наповал! Отбою тогда не было от подобных историй! Теперь же, когда все бесповоротно кончено, случайные люди только отмалчивались, предпочитали лишний раз поесть. А я тогда, когда все еще продолжалось, ликовал, я чувствовал себя выше случайных людей, их мир мне казался далеким и не моим, еще бы - ведь мне никогда не приходило в голову просто толкнуть человека, хотя бы актера или поросенка. Но кто мог знать, что скоро все будет кончено и мне станет нужен опыт племянника Иришки?
      Я даже пробовал гадать на ромашке: убить, в конце концов, или не убить? Но ничего не вышло, потому что ромашка - дура, а все лепестки ее - бляди, не лучше тех, что приманили мою собаку. Да и всегда я испытывал известное предубеждение к флоре среднерусской полосы.
      Вокруг текла жизнь, в которой все неожиданно оказалось кончено. Наших вот и я заговорил от имени масс - собак уводили бляди, у наших старух были здоровые ухажеры, а нам, отребьям всеобщего конца, только и оставалось что переводить Хереса де Хирагаяму, ублажая упырей бизнеса и помогая забыться остальным.
      Меня обманули, меня купили, меня предали, ведь мне с юных лет обещали, что говно дней - это временно, а скоро, вот-вот, придет прекрасная светлая пора Только надо закончить школу, сбросить коммунистов, увеличить выпуск мяса и открыть побольше церквей. А ведь еще в детстве, даже до хлеба с ножом, когда я впервые упал в онанизм, даже не зная еще, куда же я упал, а утром родственники меня ругали, что в комнате кислым пахнет, - ведь это тоже все было! Поэтому я убью старуху, несмотря ни на какие ромашки, чтобы запах кислого исчез навсегда.
      Разве я могу забыть, как я при коммунистах еще страдал всей душой, всем сердцем - теми, что сейчас на собаке помешались и не хотят Хереса переводить, всей своей спермой за тех, кто плакал пьяными слезами в какой-нибудь там пивной! Как я ненавидел канцелярскую безликость московских вечеров! Как я верил всей своей пресловутой спермой, что возьмет и начнется новая, прекрасная и необыкновенная жизнь, в которой будут счастливы все: мы, дети и собаки. Как же, началась и продолжилась...
      Потому я и убиваю. Я еще вот почему убиваю: а) Камень лежит на душе моей камень ответственности. Поднимите этот камень, выбросьте его в жопу, тогда я, наверное и не убью. Но некому поднять этот камень, все заняты на инфляции, да и голодно, б) Старуха ходит в магазин, как императрица, а больше всего на свете я не люблю русских императриц. Русских царей - очень люблю, обожаю также министров без портфелей и содержателей постоялых дворов, но русские императрицы всегда вызывали у меня раздражение одним своим видом, в) И не устану повторять про собаку. Я не знаю, как пройти в "Савой", меня туда не пустят, конечно, я же не блядь, мое место, где Херес и сомнительная планета Йух, и бляди уже наверняка съели мою собаку, когда им с утра не хватило баварского паштета, а у меня до сих пор перед глазами - мы выходим на прогулку, и моя сука, заждавшись, писает, подняв четыре лапы сразу и одновременно стремительно уносится прочь, г) Я убиваю, чтобы был счастлив не кто-нибудь, а горячий русский монолог, такой желанный и наивный, вечно сам собой недовольный, но, в сущности, ни в чем не виноватый и такой весь маленький и милый.
      И я поехал к Крамаренковой подруге. Вообще старухи за последний век здорово измутировались. Если раньше старухи слово боялись сказать, вели себя тихо, держали при себе компаньонку или какую больную, то теперь старухи совершенно распустились - живут в цековских домах, покупают самое дорогое, любовников заводят и требуют, чтобы крепче любил, а если и приводят компаньонку, то исключительно в качестве лесбиянки.
      Света нисколько не удивилась
      "Что, не все облевал?" - радостно спросила она
      "Не все", - и я хмуро показал на фотографию Крамаренко. И преподнес ей набор косметики взамен той, которая навсегда скрылась под моим рваньем.
      Света расцвела. Оказывается, она мне так благодарна - и за косметику, и за квартиру. Ведь Света - девушка ленивая, квартира паутиной заросла давно, а после того, что было, ей волей-неволей все убирать пришлось. Квартира теперь сияет, а под толстым слоем рванья Света обнаружила массу интересных забытых вещей! В том числе много денег и первый девичий дневник, - похвалилась она.
      Мы беседовали так мило, ни о чем серьезном, разве что о том, как жить дальше, а потом она весело разделась и села у меня в ногах, облизывая их, продолжая беседу, внимательно меня слушая. Пусть она худая, пусть ленивая, но ведь ласкается, и хуй в ответ тает и забывает про говно дней.
      А потом, когда мы катались по полу, оставляя повсюду отпечатки наших оргазмов, я понял - что пить больше не буду, а если и буду, то не так много и быстро. Эти отпечатки были не унылые или какие-нибудь там блеклые, а сочные, сильные, настоящие. Ван Гог подавился бы компотом и отрезал себе второе ухо, если бы узнал, как хороши наши отпечатки. Почему-то раньше я считал их бесцветными, а тут вдруг выяснилось - они голубоглазые, иной раз бледно-малиновые да любые, всех ракурсов и спектров, но совсем, конечно, не бесцветные. Бесцветными раньше были мои глаза! Мы отдыхали, даже пили чай и смотрели видео, а потом снова бросались туда, где скоро будут другие свежие отпечатки.
      Эти отпечатки были бесконечно всякими по форме, их разнообразие не знало границ. Пятна, кстати, занимали последнее место, а преобладали колеса и треугольники.
      "А с Крамаренко у тебя тоже получались разноцветные отпечатки?" - ревниво спросил я,
      "Дождешься от него, как же", - брезгливо ответила она, измученная мной, и вытерла часть отпечатков его фотографией, которая тут же сделалась похожей на радугу или палитру.
      Света показала мне выставку вещей, которые она нашла, убираясь, после того, как я облевал все. Здесь были и аттестат зрелости, и семейная реликвия чудное кольцо, где переплелись худые, как и сама Света, змея и лошадь плюс какой-то старый гондон. Вдруг она забеспокоилась - не задумал ли я чего дурного? Ее голос стал похож на звук, губы запрыгали, причем к выставке это не имело никакого отношения, два раза все не облевать.
      Я вяло ответил, что есть тут на примете одна старуха не старуха, и снова потянулся к ней, хотелось новых, более свежих отпечатков, но Света отбежала в сторону.
      Какая же она худая, а талия - так просто недоносок! Вот забуду я ее со своим Хересом, что она будет делать с такой худой талией? Кому еще будет нужна такая хилая талия для производства отпечатков всех цветов радуги или палитры?
      Я никогда не верил в роковые совпадения. Мне казалось, что они - только для плохих романистов и несчастных журналистов, которые едят их, наспех помазав прогорклым маргарином и посыпав крупно помеленной солью украинских кровей.
      Но когда в дверь позвонили и Света, утонув в моих штанах (ее были все в отпечатках, свои я уберег), открыла - я припизденел. Оказывается, есть на свете Бог роковых совпадений! Это пришел он сам, я увидел его в коридоре. Не Крамаренко и не Херес... Это был он - любовник моей старухи!
      Я стер оставшиеся отпечатки, майка перекрасилась в сиреневый цвет. Хрен с ней, с майкой, я даже не мог выговорить свое имя, когда Света нас знакомила, предварительно отдав мне штаны. Вообще мужские русские имена - тяжелые, в моменты, когда является Бог роковых совпадений, лучше иметь рядом мужчину с греческим или норманнским именем. Но откуда? Ведь родителям дела нет, называют черт-те как, пораженные фактом рождения мальчика, а не девочки.
      Я сидел не моргая, ожидая распятия. Он достал коньяк и весело разлил его. Душа моя ушла в жопу.
      "Осторожнее, - шепнула мне Света, - больше не надо, я уже все нашла".
      Но я даже не мог пить, куда там блевать! А впрочем, от страха я бы сейчас облевал даже больше чем все. Может быть, его прямо здесь коньяком в голову, бутылка крепкая, большая, а все концы спрятать в отпечатках?
      Я только минут через десять понял, что он пришел не за мной, а потому, что был Светин двоюродный брат, прилично зарабатывал, рэкет и старуха, старуха и карты, вот принес в подарок телевизор. Взамен того, где были уничтожены все пять программ.
      Но он оказался не так-то прост. Где рассказы о ночных клубах и новых ресторанах, о бесшабашных играх с блядями, которые забрали мою собаку? Все было ровным счетом наоборот. Как он ловил каждое мое слово, когда я успокоился, разговорился и с предельной для меня четкостью обрисовал свинцово-пакостную мерзость наших дней! Как он смотрел на меня, когда я невзначай обронил о Бунюэле! Боже, да так на меня смотрела только моя собака, и то раза два, не больше, максимум - пять-шесть. И действительно, что он знал, кроме своей старухи! "А ведь мне придется убить его вдвоем", - с горечью подумал я, жалко, сегодня вот откроешь глаза кому-нибудь на истинную культуру и самое святое, а потом из-за того, что кончено все, надо убить, хотя так бы и сидеть втроем, а можно и вчетвером, позвать Крамаренко, пусть полюбуется на отпечатки, пока они совсем не исчезли, из бледно-малиновых делаясь постепенно розовыми и серо-бурыми. "У тебя на полу радуга", - сказал брат Свете. Мы переглянулись, ничего, скоро будет северное сияние.
      Брат слушал меня затаив дыхание По щеке у моей будущей жертвы текла слеза. Я даже расхотел его убивать, но ограничиваться одной старухой у нас как-то не принято. Нет, в России невозможно никого убить, исповедуясь и каясь раньше чем надо.
      Коньяк кончился, но брат достал еще. "Только говори, - просил он, - а то я уже не могу со своей старухой".
      Скоро не будешь! А перед этим мы будем гулять вместе по парку, вспоминая собаку, я тебя научу читать и писать, даже по-английски. А может, он за меня старуху убьет? Тем более он сам с ней уже больше не может.
      "Заходи, - попрощался брат, - рядом живем, я тебя со своей девушкой познакомлю. А то все деньги, деньги, а душа который год непоенная и некормленная сидит".
      "Зайду, - я даже испугался, - обязательно зайду". Как все легко вышло! Звук был прав, умный звук попался, убийство само в руки идет! Правда, жалко брата, но русское убийство может быть только парным, переступать - так сразу чтобы и навсегда.
      Но я же не хочу никого убивать! Во-первых, это не страшно, а паскудно и смешно, здоровый известный хересовый переводчик хуйнул сгорбленную старушку, ведь после смерти она сразу будет такой, все величавые черты уйдут, и любовника, который стал его поклонником. Прелесть! Во-вторых, какой-нибудь придурок с телевидения, - просто закон, что на телевидении одни придурки, я почти всех там знаю и уверяю, что для хорошего врача открыть на телевидении психиатрическую лечебницу будет одно удовольствие - спросит, проверяя, где микрофон и не ебнулся ли софит, у меня в камере после суда: зачем же все-таки убил и раскаялся ли теперь? "Вот-вот, - с радостью продолжу я, - конечно, и давно, еще и звук голоса не подавал, а я раскаялся, уже все было так стыдно. Я даже в монастырь ездил", - похвастаюсь я, соврав. "А зачем же тогда убил?" вернется придурок, как и все придурки, к тому, с чего начал. "А ради тебя, придурка", - отвечу я на глазах взволнованных телезрителей, ради которых, кстати, я тоже убил.
      Но, с другой стороны, меня посетили бы гордость и чувство исполненного долга - я, простой переводчик Хереса, оказался на многое способен: я отомстил за говно дней. Идите сюда, бедные люди, ползите сюда, увечные, скачите те, кто еще может скакать, а кто не может - тоже ползите. Потому что есть народный герой и он умеет за вас постоять! А впрочем, не надо, не ползите, оставайтесь, плиз, где вы сейчас. Пока все еще целы и здоровы, брат только что ушел, мы со Светой готовимся к новым отпечаткам.
      Вообще просто жить уже был грех. В детстве, ну еще в том самом, где я обосрался, судьба миллионов, замученных в неволе, ставилась нам в пример. Разные специалисты по русской жизни спорили до хрипоты - сколько же именно исчезло миллионов? Потом успокаивались, выпивали по стакану лимонада, жена приносила им холодный компресс, и они возвращали друг другу, как фишки в рулетке, миллиончик-другой. Сталин, Ленин и Толстой погубили сто десять миллионов, кричали они снова, нет - сто восемь, вдруг смягчались специалисты, и два миллиона, оживившись, как упыри или зомби какие, вылезали наружу, надеялись попросить еще за два миллиона, чтобы оставалось хотя бы сто шесть. Дело Федорова, чудака-библиотекаря из Румянцевского дома, жило и побеждало. Нет, все-таки сто десять, делали вывод специалисты; два миллиона, так толком и не вздохнув, лезли обратно, до следующего подсчета. Гудела развороченная сибирская тайга.
      Многих уничтожали в затылок, а где он - затылок? Вот так всегда, попадаешь под влияние больших картин и цифр, а конкретика, как плохая мать, порхает в стороне, а потом время приходит, упорхнула конкретика совсем. И когда сам соберешься что-нибудь сделать, обязательно подведет любая мелочь типа затылка. Так где же он - затылок? Шея это или голова? Затылок - он, конечно, и в Африке затылок, но Россия, чтоб ее черт побрал, а потом, разумеется, обратно Бог, мало того, что не Израиль, она - и не Африка. Здесь затылок играет достаточно важную роль, здесь его место должно быть строго очерчено и понятно.
      Света, насколько это возможно, заменила мне собаку. У них было одинаковое выражение глаз, и Света также любила есть с рук. Вероятно, и писали они также одинаково.
      Но я все равно хочу назад свою суку и муку! Неужели ты не помнишь, как я тщательно и часто расчесывал тебе специальным гребешком хвостик, когда на нем неожиданно завелись клопы, злые мыши и тараканы? А ты только благодарно скулила мне в ответ.
      Крамаренко больше не появлялся. "Он тоскует и занимается онанизмом", переживала и гордилась Света. Крамаренко и вправду тосковал, но только по Хересу, написал ему даже письмо.
      А мы со Светой продолжали оставлять много-много разных отпечатков, среди них попадались даже мохнатые и ультрафиолетовые. Нельзя никогда ебаться с худосочными, ведь предупреждали меня еще в школе, учитель ботаники; потом, объяснял он, не отъебешься, это полную женщину можно легко забыть. Помни: худосочные оставляют привлекательные отпечатки и ведут себя, как паяльники, припаивают. Как же всегда правы в своих советах опытные учителя ботаники!
      Брата было жалко, такой парень милый. Кого-то он слышал по радио, или по телевизору видел, вот и называл его уважительно: статист. Естественно, это был профессор статистики, а не киргиз - неудачник, резвящийся в массовке.
      Едва соберешься убить - успокоился низ живота, все остальное хорошо, но тут же спохватишься, - а как надо расставить ноги? Где мой "Самоучитель"? Сам себе я стану "Самоучитель", но все-таки убийство - это серьезно. Тут нельзя только спекулировать на вдохновении, нельзя действовать по наитию, чувствам тоже доверяться не следует. Нужно все рассчитать, а то в последний момент душа заноет, мысли разные в голову полезут, одна другой краше: "Не рано ли?", "А может, завтра?", но завтра пойдет дождь и захочется спать. А потом есть. А с полным животом убийством не занимаются.
      От конкретной старухи я давно отвлекся. Звук я тоже на хуй послал, порядочное убийство - вот признак цивилизованного общества, и звук здесь не при чем! Кризисы бывают у всех, но убить надо и с достоинством, тем более раз уж все кончено, не торопясь. Не рассматривая заинтересованно то, что еще минуту назад хрюкало и скрипело. Убивать надо нормально, четко, зная как и за что, не надеясь на американского дядюшку, что валютой отмажет, не сопеть, не глядеть по сторонам, сосредоточиться только на убийстве, даже если за спиной блестящий Херес и такая же планета Йух. И все эти басни и сказки про суперчеловеков тоже пора отменить, убийство - дело нормальных и приличных людей! Только осознав это, Россия и я взойдем на ступень благосостояния со своей, а не заимствованной правдой, а сейчас, когда рынок уже пришел, нормальное убийство - главный вопрос, без него никуда, надо потому что правильно расставить ноги и корпус разворачивать уметь, чтобы не было проблем и все получилось.
      Крамаренко нашел богатую невесту, сволочь! Теперь он только радовался и учил меня жить. И переводить Хереса. А я-то думал покомплексовать, что Света стала моя, а не его, а потом напрочь забыть о старухе и дружить с братом. Вот брат возвращается домой, усталый и запыленный, а там его ждет после жуткого рэкета фильмотека, где полный Бунюэль, и Пинакотека, где полный Рафаэль. Брат очищается, сердце у него тает, под воздействием красоты он начинает вкладывать деньги в строительство очистных сооружений и венерических диспансеров. Он бросает старуху, женится на инвалиде детства, мы со Светой каждое воскресенье ходим к ним в гости, а потом все вместе крадем у этих ебаных блядей мою собаку. И я снова буду, забыв подмыться и про кофе, гулять с ней по утрам. А она будет писать, подняв две или три лапы. Или все четыре - по погоде. Я не скотоложец, как и не геронтофил. Просто я никак не могу забыть свою собаку, а попробуй такую забудь!
      Меня совершенно не трогало, что мой Херес, чьи космолеты и драконы уже срослись с моей душой, и моя старуха когда-то любили друг друга. Убивая старуху, я вроде бы почувствую себя виноватым перед Хересом. Но это мнимая вина. Мы за прошлое не в ответе! Когда в настоящем все кончено и полный пиздец, прошлое - еще не повод, чтобы старуху не кончать. А брат? Что брат, Света - худая, она выдержит, вот полные женщины долго плачут, становятся дурнушками, никогда не забывая погибшего в тандеме брата.
      Прости меня, Света, я тебя очень люблю, всех мастей отпечатки соврать не дадут, и я не испытаю оргазма, когда старуху убью, мой оргазм - только твоя прерогатива! Но что я могу сделать, Света, если вокруг одни такие цены, а русские люди сами ни на что не способны? Когда все везде и совсем кончено, как же здесь не убить?
      К тому же я за себя уже не отвечаю. Я словно стал игрушкой в руках московских злых сил. Они меня заколдовали, они толкали меня на убийство.
      Разумеется, когда я полностью решился, у меня все схватило. Как я и предупреждал, в России не только не умеют порядочно повесить, но и посрать.
      Однажды я не выдержал прямо в ночном подземном переходе. Старик играл на баяне вальс "Амурские волны", но под вальс я сесть не мог, не хотелось впутываться в перипетии злосчастной солдатской судьбы. Потом старик долго не начинал, но мне требовалось, чтобы непременно под музыку, я с трудом дождался попурри из народных песен. Я срал не только на заплеванный бетон, я прощался и прощал, я срал в лицо всем этим богатеньким хуям, что пустили на варенье вишневый сад и клейкие листочки на травяной шампунь, но до сих пор не верят, что в человеке может быть прекрасно все - в том числе и убийство.
      Раз насрал - значит, считай, и убил.
      Но я снова трижды не хочу убивать! Во-первых, я не умею, и потом дай мне Бог опомниться, как я в детстве, двенадцати лет всего, а так порезался, кровь целых две минуты рекой шла, а еще я очень все-таки люблю людей, пусть даже не очень, но люблю, к тому же на мне Херес висит, как же без него будет русский читатель?!
      Мне бы чай пить со старухой, чтобы любовник ее кипятка крутого подливал да хуй чесал, как в народных сказках, а потом, чтобы старуха ушла, чего ей с нами долго сидеть, только провоцировать. Мы бы с братом выпили водки и ругали всех блядей, вместе взятых, чтобы не уводили, бляди, чужих собак.
      "Но убить надо", - звук был неутомим. "Сам знаю, что надо, - обрывал я его, - много не пизди понапрасну".
      "Не можешь убить старуху, - трубил звук, - убей кого получится. Убей Ельцина, не хочешь Ельцина - Назарбаева, что ли, убей, он - казах, у него охраны меньше. Я сделал вид, что не слышу, и звук повернул тему. Нудный звук попался, наглый, кроме убийства, похоже, его больше ничего не интересовало. "Убей, кому говорят, - взорвался звук, - старуху!"
      Я отвернулся.
      "Тогда убей Аллу Пугачеву, - опять ныл звук, - спела она свое, Мадонну убей, Майкла Джексона, выбор большой. Не можешь убить - ладно, пойди в музей, картину сожги, витрину в магазине разбей, только делай что-нибудь, хватит сидеть на печи, тем более и печи никакой нет или даже грелки".
      "Ведь смотри, - лебезил звук, - там, где вчера луч солнца гулял по рассветным мостовым и клейкие листочки отряхивались от прошлогодней шелухи, сегодня барыги продают наспех переведенные детективы тридцатых годов, там фраза налезает на фразу, не поймешь где отель, а где резиновый член. Единственную же нашу радость - клейкие листочки - уже перевели на клей и на мыло. Все кончено, - торжествовал звук, - все-все, а некоторые еще не хотят убивать, еще ждут чего-то и медлят".
      "Ну и убью", - лихо пообещал я.
      А ведь с русским убийством пока одна беда! Русское убийство сидит в клетке социальной беспомощности под надежным замком. Оно должно выйти оттуда и стать частным делом! Но я пока к этому не готов.
      Убийство может быть легким и приятным для обеих сторон. Глагол "убить" легко запоминается, с ним удобно сочетать различных людей и предметы, у него богатая иллюстрированная история.
      И я, переводчик Хересовый, убиваю не ради красного словца, а опять же потому, что не могу молчать. У русских людей никогда ничего не было, кроме духовностей, духовности заменяли им родственников, машину, загородный дом и собаку. Но век духовностей кончен, собаку бляди завлекли, старушек - жалко, вот и приходится теперь мне, значит, поэтому и убивать. Я, Хересовый переводчик, буду как пример, а если выживет старуха, я тоже ничего не теряю; тогда я буду полпримера, но никак не меньше чем треть.
      И убиваю я не корысти ради и даже не по причине кавардаков и макабров российской судьбы, на которой я давно поставил жирный и смазливый крест. Ну что это за судьба, когда сын Ивана Грозного убивает в запале сына Петра Первого, а потом его за это расстреливают большевики в подвале Ипатьевского дома! Убиваю я, так как старушки плавают в говне дней, в нем спят и едят, а старуха идет по нему, не касаясь ногами.
      Но убивать надо было не в оргазме. После оргазма остаются отпечатки, что мы со Светой уже поняли, да и в оргазме всякий рад убить. Нет, надо по-другому. А как? Отвечаю: взял, перевел две страницы из Хереса, вышел погулять, погода хорошая, убил и снова за любимого Хереса. И еще две страницы перевел, ни дня без строчки, терпение и труд все перетрут, старуху и Хереса в том числе.
      На следующий день я понял: "Пора".
      Притом и звука никакого не было, молчал, скотина, только паркет скрипел и чайник визжал больше обычного. Но как на меня смотрели на улице! И все хотели только одного! Регулировщик - позер, циник, денег полный карман, а в глазах мольба загнанной кобылы: "Убей, ну пожалуйста, я так больше не могу". Мальчики, бросившие школу с математическим уклоном и торгующие возле церквей матрешками, девочки, проданные полуголодными матерями водителям междугородных перевозок, старики, выброшенные на улицу кровожадными невестками и теперь вынужденные промышлять минетом за кусок колбасы, - все они мало чем отличались от регулировщика, все они молча обращались ко мне с той же просьбой. Не надо на меня давить, - я пытался из последних сил казаться неприступным, - я же ничего не умею, а потом вдруг у меня что где болит, зуб, например, коренной или палец, а ведь может быть и того хуже - вчера меня изнасиловали злые грузины, и я залетел! А? Но они не верили, отвечали: "Б", и только все молили.