Печальный, гордый, алый мой цветок!
      Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог
      Кухулина в бою с морской волной -
      И вещего друида под сосной,
      Что Фергуса в лохмотья снов облек,-
      И скорбь твою, таинственный цветок,
      О коей звезды, осыпаясь в прах,
      Поют в незабываемых ночах.
      Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел
      Здесь, на земле, среди любвей и зол
      И мелких пузырей людской тщеты,
      Высокий путь бессмертной красоты.
      Приблизься – и останься так со мной,
      Чтоб, задохнувшись розовой волной,
      Забыть о скучных жителях земли:
      О червяке, возящемся в пыли,
      О мыши, пробегающей в траве,
      О мыслях в глупой, смертной голове,-
      Чтобы вдали от троп людских, в глуши,
      Найти глагол, который Бог вложил
      В сердца навеки смолкнувших певцов.
      Приблизься, чтоб и я, в конце концов,
      Пропеть о славе древней Эрин смог:
      Печальный, гордый, алый мой цветок!
 

 
      Фергус. Весь день я гнался за тобой меж скал,
      А ты менял обличья, ускользая:
      То ветхим вороном слетал с уступа,
      То горностаем прыгал по камням,
      И наконец, в потемках подступивших
      Ты предо мной явился стариком
      Сутулым и седым.
      Друид. Чего ты хочешь,
      Король над королями Красной Ветви?
      Фергус. Сейчас узнаешь, мудрая душа.
      Когда вершил я суд, со мною рядом
      Был молодой и мудрый Конхобар.
      Он говорил разумными словами,
      И все, что было для меня безмерно
      Тяжелым бременем, ему казалось
      Простым и легким. Я свою корону
      Переложил на голову его,
      И с ней – свою печаль.
      Друид. Чего ты хочешь,
      Король над королями Красной Ветви?
      Фергус. Да, все еще король – вот в чем беда.
      Иду ли по лесу иль в колеснице
      По белой кромке мчусь береговой
      Вдоль плещущего волнами залива,-
      Все чувствую на голове корону!
      Друид. Чего ж ты хочешь?
      Фергус. Сбросить этот груз
      И мудрость вещую твою постигнуть.
      Друид. Взгляни на волосы мои седые,
      На щеки впалые, на эти руки,
      Которым не поднять меча, на тело,
      Дрожащее, как на ветру тростник.
      Никто из женщин не любил меня,
      Никто из воинов не звал на битву.
      Фергус. Король – глупец, который тратит жизнь
      На то, чтоб возвеличивать свой призрак.
      Друид. Ну, коли так, возьми мою котомку.
      Развяжешь – и тебя обступят сны.
      Фергус. Я чувствую, как жизнь мою несет
      Неудержимым током превращений.
      Я был волною в море, бликом света
      На лезвии меча, сосною горной,
      Рабом, вертящим мельницу ручную,
      Владыкою на троне золотом.
      И все я ощущал так полно, сильно!
      Теперь же, зная все, я стал ничем.
      Друид, друид! Какая бездна скорби
      Скрывается в твоей котомке серой!
 

 
      Под старой крышей гомон воробьев,
      И блеск луны, и млечный небосклон,
      И шелест листьев, их певучий зов,
      Земного горя заглушили стон.
      Восстала дева с горькой складкой рта
      В великой безутешности своей -
      Как царь Приам пред гибелью, горда,
      Обречена, как бурям Одиссей.
      Восстала,- и раздоры воробьев,
      Луна, ползущая на небосклон,
      И ропот листьев, их унылый зов,
      Слились в один земного горя стон.
 

 
      Зачем мы не белые птицы над пенной зыбью
      морской!
      Еще метеор не погас, а уже мы томимся тоской;
      И пламень звезды голубой, озарившей пустой
      небоскат,
      Любовь моя, вещей печалью в глазах твоих
      вечных распят.
      Усталость исходит от этих изнеженных лилий
      и роз;
      Огонь метеора мгновенный не стоит, любовь моя,
      слез;
      И пламень звезды голубой растворится в потемках
      как дым:
      Давай в белых птиц превратимся и в темный
      простор улетим.
      Я знаю: есть остров за морем, волшебный
      затерянный брег,
      Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет
      вовек;
      Забудем, моя дорогая про звезды, слезящие взор,
      И белыми птицами канем в качающий волны
      простор.
 

 
      Кто вслед за Фергусом готов
      Гнать лошадей во тьму лесов
      И танцевать на берегу?
      О юноша, смелее глянь,
      О дева юная, воспрянь,
      Оставь надежду и тоску.
      Не прячь глаза и не скорби
      Над горькой тайною любви,
      Там Фергус правит в полный рост -
      Владыка медных колесниц,
      Холодных волн и белых птиц
      И кочевых косматых звезд.
 

 
      Я укрываюсь от дождя
      Под сломанной ветлой,
      А был я всюду званый гость
      И парень удалой,
      Пока пожар моих кудрей
      Не сделался золой.
      Я вижу – снова молодежь
      Готова в бой и в дым
      За всяким, кто кричит "долой"
      Тиранам мировым,
      А мне лишь Время – супостат,
      Враждую только с ним.
      Не привлекает никого
      Трухлявая ветла.
      Каких красавиц я любил!
      Но жизнь прошла дотла.
      Я времени плюю в лицо
      За все его дела.
 

 
      Знай, что и я, в конце концов,
      Войду в плеяду тех певцов,
      Кто дух ирландский в трудный час
      От скорби и бессилья спас.
      Мой вклад ничуть не меньше их:
      Недаром вдоль страниц моих
      Цветет кайма из алых роз -
      Знак той, что вековечней грез
      И Божьих ангелов древней!
      Средь гула бесноватых дней
      Ее ступней летящий шаг
      Вернул нам душу древних саг;
      И мир, подъемля свечи звезд,
      Восстал во весь свой стройный рост;
      Пусть так же в стройной тишине
      Растет Ирландия во мне.
      Не меньше буду вознесен,
      Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;
      Ведь для способных понимать
      Могу я больше рассказать
      О том, что скрыла бездны мгла,
      Где спять лишь косные тела;
      Ведь над моим столом снуют
      Те духи мира, что бегут
      Нестройной суеты мирской -
      Быть ветром, бить волной морской;
      Но тот, в ком жив заветный строй,
      Расслышит ропот их живой,
      Уйдет путем правдивых грез
      Вслед за каймой из алых роз.
      О танцы фей в сияньи лун! -
      Земля друидов, снов и струн.
      И я пишу, чтоб знала ты
      Мою любовь, мои мечты;
      Жизнь, утекающая в прах,
      Мгновенней, чем ресничный взмах;
      И страсть, что Маятник времен
      Звездой вознес на небосклон,
      И весь полночных духов рой,
      Во тьме снующих надо мной, -
      Уйдет туда, где, может быть,
      Нельзя мечтать, нельзя любить,
      Где дует вечности сквозняк
      И Бога раздается шаг.
      Я сердце вкладываю в стих,
      Чтоб ты, среди времен иных,
      Узнала, что я в сердце нес -
      Вслед за каймой из алых роз.
 

 
      Всадники скачут от Нок-на-Рей,
      Мчат над могилою Клот-на-Бар,
      Кайлте пылает, словно пожар,
      И Ниав кличет: Скорей, скорей!
      Выкинь из сердца смертные сны,
      Кружатся листья, кони летят,
      Волосы ветром относит назад,
      Огненны очи, лица бледны.
      Призрачной скачки неистов пыл,
      Кто нас увидел, навек пропал:
      Он позабудет, о чем мечтал,
      Все позабудет, чем прежде жил.
      Скачут и кличут во тьме ночей,
      И нет страшней и прекрасней чар;
      Кайлте пылает, словно пожар,
      И Ниав громко зовет: Скорей!
 

 
      Молчите, вечные голоса!
      Летите к стражам райских отар:
      Пускай они, забыв небеса,
      Блуждают по миру как пламена.
      Ваш зов для сердца безмерно стар,
      Поют ли птицы, шумят леса,
      Гудит ли ветер, поет волна, -
      Молчите, вечные голоса!
 

 
      Дети Даны смеются в люльках своих золотых,
      Жмурятся и лепечут, не закрывают глаз,
      Ибо Северный ветер умчит их с собою в час,
      Когда стервятник закружит между вершин крутых.
      Я целую дитя, что с плачем жмется ко мне,
      И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов;
      Ветра бездомного крик над перекатом валов,
      Ветра бездомного дрожь в закатном огне,
      Ветра бездомного стук в створы небесных врат
      И адских врат; и духов гонимых жалобы, визг и вой…
      О сердце, пронзенное ветром! Их неукротимый рой
      Роднее тебе Марии Святой, мерцанья ее лампад!
 

 
      Дряхлое сердце мое, очнись,
      Вырвись из плена дряхлых дней!
      В сумерках серых печаль развей,
      В росы рассветные окунись.
      Твоя матерь, Эйре, всегда молода,
      Сумерки мглисты и росы чисты,
      Хоть любовь твою жгут языки клеветы
      И надежда сгинула навсегда.
      Сердце, уйдем к лесистым холмам,
      Туда, где тайное братство луны,
      Солнца и неба и крутизны
      Волю свою завещает нам.
      И Господь трубит на пустынной горе,
      И вечен полет времен и планет,
      И любви нежнее – сумерек свет,
      И дороже надежды – роса на заре.
 

 
      Я вышел в мглистый лес ночной,
      Чтоб лоб горящий остудить,
      Орешниковый срезал прут,
      Содрал кору, приладил нить.
      И в час, когда светлела мгла
      И гасли звезды-мотыльки,
      Я серебристую форель
      Поймал на быстрине реки.
      Я положил ее в траву
      И стал раскладывать костер,
      Как вдруг услышал чей-то смех,
      Невнятный тихий разговор.
      Предстала дева предо мной,
      Светясь, как яблоневый цвет,
      Окликнула – и скрылась прочь,
      В прозрачный канула рассвет.
      Пускай я стар, пускай устал
      От косогоров и холмов,
      Но чтоб ее поцеловать,
      Я снова мир пройти готов,
      И травы мять, и с неба рвать,
      Плоды земные разлюбив,
      Серебряный налив луны
      И солнца золотой налив.
 

 
      Всё, что на свете грустно, убого и безобразно:
      Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом,
      Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной –
      Туманит и искажает твой образ в сердце моем.
      Как много зла и печали! Я заново все перестрою -
      И на холме одиноко прилягу весенним днем,
      Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотою
      Для грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем.
 

 
      Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов?
      Я превратился в гончую с рваной шерстью на
      тощих боках;
      Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных
      Шипов,
      Потому что кто-то вложил боль и ярость,
      желанье и страх
      В ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем.
      Странник с ореховым посохом взглянул мне
      в глаза,
      Взмахнул рукой – и скрылся за темным
      стволом;
      И стал мой голос – хриплым лаем гончего пса.
      И время исчезло, как прежний мой образ исчез;
      Пускай Кабан Без Щетины с Заката придет
      скорей,
      И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес,
      И уляжется спать, ворча, во мгле без теней.
 

 
      Я слышу Призрачных Коней, они летят как гром -
      Разметанные гривы и молнии очей;
      Над ними Север распростер ползучий мрак ночей,
      Восток занялся бледным, негреющим костром,
      А Запад плачет в росах, последний пряча свет,
      А Юг разлил пыланье пунцово-красных роз…
      О тщетность Сна, Желанья и всех Надежд и Грез! -
      В густую глину впахан Коней зловещих след.
      Любимая, закрой глаза, пусть сердце твое стучит
      Над моим, а волосы – волной мне упадут на грудь,
      Чтоб хоть на час в них утонуть, их тишины вдохнуть -
      Вдали от тех косматых грив и грохота копыт.
 

 
      Обняв тебя, любовь моя,
      Всю красоту объемлю я,
      Что канула во тьму времен:
      Жар ослепительных корон,
      Схороненных на дне озер;
      И томных вымыслов узор,
      Что девы по канве вели,-
      Для пированья гнусной тли;
      И нежный, тленный запах роз
      Средь волн уложенных волос;
      И лилии – у алтарей,
      Во мраке длинных галерей,
      Где так настоен фимиам,
      Что слезы – на глазах у дам.
      Как ты бледна и как хрупка!
      О, ты пришла издалека,
      Из прежних, призрачных эпох!
      За каждым поцелуем – вздох…
      Как будто красота скорбит,
      Что все погибнет, все сгорит,
      Лишь в бездне бездн, в огне огней
      Чертог останется за ней,
      Где стражи тайн ее сидят
      В железном облаченье лат,
      На меч склонившись головой,
      В задумчивости вековой.
 

 
      Владей небесной я парчой
      Из золота и серебра,
      Рассветной и ночной парчой
      Из дымки, мглы и серебра,
      Перед тобой бы расстелил, -
      Но у меня одни мечты.
      Свои мечты я расстелил;
      Не растопчи мои мечты.
 

 
      Тише, сердце, тише! страх успокой;
      Вспомни мудрости древней урок:
      Тот, кто страшится волн и огня
      И ветров, гудящих вдоль звездных дорог,
      Будет волей ветра, волн и огня
      Стерт без следа, ибо он чужой
      Одинокому мужеству бытия.
 

 
      Едва я скрипку подниму -
      Танцуют стар и млад.
      Кузен мой – поп в Кильварнете,
      И в Макрабви – мой брат.
      А я скрипач из Дууни,
      Я больше, чем они,
      И не потребен требник мне,
      А песни мне – сродни.
      Когда мы к Господу придем
      Стучаться у ворот,
      Архангел всех пропустит в рай,
      Но скрипача – вперед.
      И то сказать – без скрипки
      Какая благодать?
      Не спеть, не выпить без нее
      И не потанцевать.
      Сбегутся ангелы гурьбой,
      Едва войду я в сад,
      И с криками: "Играй, скрипач!" -
      Запляшут стар и млад.
 

 

Поэма

 

(1901)

 

Содержание. Байле и Айллин любили друг друга, но Энгус, бог любви, желая сделать их счастливыми в своих владениях в стране мертвых, рассказал каждому из влюбленных о смерти другого, отчего сердца их разбились, и они умерли.

 
      Когда во тьме кричит кулик.
      И с ветром шепчется тростник,
      Из сна, из темноты ночной
      Они встают передо мной:
      Вождь уладов, Месгедры сын,
      И дева кроткая Айллин
      Дочь Лугайда, краса долин.
      Любви их был заказан путь
      В заботах поздних утонуть;
      Их страсть остынуть не могла,
      Как стынут в старости тела.
      Отторженные от земли,
      Они в бессмертье расцвели.
      В те стародавние года
      Перед пришествием Христа,
      Когда еще Куальнский бык
      В ирландцах распрю не воздвиг,
      Собрался в свадебный поход
      Медоречивый Байле – тот,
      Кого молва еще зовет
      Малоземельным Байле; с ним
      Из Эмайна путем одним
      Певцов и воинов отряд;
      Был каждый радостью объят,
      И все мечтали, как один,
      О свадьбе Байле и Айллин.
      Привал устроили в лугах,
      Как вдруг, кружа листву и прах,
      Промчался ветер – и возник
      Пред королем чудной старик:
      Растрепан, тощ, зеленоглаз,
      И круглый, как у белки, глаз.
      О птичьи крики в небесах,
      Рыданья ветра в камышах!
      Какую выспреннюю блажь
      Внушает темный голос ваш!
      Как жалки наши Нэн иль Кэт
      Пред теми, чьих страданий след
      Остался в сагах древних лет
      И в ропоте твоем, тростник!
      Хоть все постигший лишь постиг,
      Что, как судьба нас ни балуй,
      Смех детский, женский поцелуй –
      Увы! – дар жизни в этом весь.
      Так сколь же непомерна спесь
      В том тростнике среди болот,
      Где дважды в день проходит скот,
      И в птичьих маленьких телах,
      Что ветер треплет в небесах!
      Старик сказал: "Я с юга мчусь,
      Поведать Байле тороплюсь,
      Как покидала край отцов
      Айллин, и много удальцов
      Толпилось тут: и стар и млад
      Ее отговорить хотят;
      Досадно, что такой красе
      Не жить меж них,- и ропщут все,
      Упорство девушки виня.
      И, наконец, ее коня
      Какой-то старец удержал:
      "Ты не поедешь!" – он сказал.-
      Средь соплеменников твоих
      Тебе отыщется жених.
      Нашелся юноша такой,
      Что, завладев ее рукой,
      Взмолился: "Выбери из нас,
      О госпожа!" И в этот час
      Среди разгневанной толпы,
      Когда на все ее мольбы
      Не отозвался ни один,
      Упала, умерла Айллин.
      Сердца у любящих слабы
      Перед ударами судьбы;
      Бросает их то в жар, то в лед,
      Воображенье наперед
      Им верить худшему велит.
      Злой вестью Байле был убит.
      И вот на свежих ветках он
      К большому дому отнесен,
      Где, неподвижен и суров,
      У бронзовых дверных столбов
      Пес Уладов тогда сидел;
      Главу понуря, он скорбел
      О милой дочери певца
      И о герое, до конца
      Ей верном. Минули года,
      Но в день предательства всегда
      Об их судьбе он слезы лил.
      И хоть Медоречивый был
      Под грудой камня погребен
      Перед глазами Пса,- но он
      Уж не нашел для Байле слез,
      Лишь камень к насыпи принес.
      Для косной памяти людской
      Обычай издавна такой:
      Что с глаз долой, из сердца вон.
      Но ветра одинокий стон,
      Но у реки седой тростник,
      Но с клювом загнутым кулик
      О Дейрдре помнят до сих пор;
      Мы слышим ропот и укор,
      Когда вдоль зарослей озер
      Гуляем вместе с Кэт иль Нэн.
      Каких нам жаждать перемен?
      Ведь, как и Байле, мы уйдем
      Одним протоптанным путем.
      Но им – им Дейрдре все жива,
      Прекрасна и всегда права –
      Ах, сердце знает, как права!
      А тощий лгун – чудной старик –
      В плащ завернувшись, в тот же миг
      Умчался к месту, где Айллин
      Средь пестрых ехала равнин
      С толпой служанок, юных дев:
      Они, под солнцем разомлев,
      Мечтали сонно о руках,
      Что брачной ночью им впотьмах
      Распустят платье на груди;
      Ступали барды впереди
      Так важно, словно арфы звук
      Способен исцелить недуг
      Любви и поселить покой
      В сердцах людей – бог весть какой –
      Где правит страх, как господин.
      Старик вскричал: "Еще один
      Покинул хлад и зной земли;
      Его в Муртемне погребли.
      И там, на камне гробовом,
      Священным Огама письмом,
      Что память пращуров хранит,
      Начертано: Тут Байле спит
      Из рода Рури. Так давно
      Богами было решено,
      Что ложа брачного не знать
      Айллин и Байле,- но летать,
      Любиться и летать, где пчел
      Гудящий луг – Цветущий Дол.
      И потому ничтожна весть,
      Что я спешил сюда принесть".
      Умолк – и видя, что она
      Упала, насмерть сражена,
      Смеясь, умчался злобный плут
      К холму, что пастухи зовут
      Горой Лигина, ибо встарь
      Оттуда некий бог иль царь
      Законами снабдил народ,
      Вещая с облачных высот.
      Все выше шел он, все скорей.
      Темнело. Пара лебедей,
      Соединенных золотой
      Цепочкой, с нежной воркотней
      Спустились на зеленый склон.
      А он стоял, преображен,-
      Румяный, статный, молодой:
      Крыла парили за спиной,
      Качалась арфа на ремне,
      Чьи струны Этайн в тишине
      Сплела, Мидирова жена,
      Любви безумием пьяна.
      Как передать блаженство их?
      Две рыбки, в бликах золотых
      Скользящие на дне речном;
      Или две мыши на одном
      Снопу, забытом на гумне;
      Две птицы в яркой вышине,
      Что с дымкой утренней слились;
      Иль веки глаз, глядящих ввысь
      И щурящихся на свету;
      Две ветви яблони в цвету,
      Чьи тени обнялись в траве;
      Иль ставен половинки две;
      Иль две струны, единый звук
      Издавшие во воле рук
      Арфиста, мудрого певца;
      Так! – ибо счастье без конца
      Сердца влюбленных обрели,
      Уйдя от горестей земли.
      Для них завеса тайн снята,
      Им настежь – Финдрии врата,
      И Фалии, и Гурии,
      И легендарной Мурии;
      Меж исполинских королей
      Идут, чей древний мавзолей
      Разграблен тыщи лет назад,
      И там, где средь руин стоят
      Колоссов грозных сторожа,
      Они целуются дрожа.
      Для них в бессмертном нет чудес:
      Где в волнах край земли исчез,
      Их путь лежит над бездной вод –
      Туда, где звездный хоровод
      Ведет в волшебный сад планет,
      Где каждый плод, как самоцвет,
      Играет,- и лучи длинны
      От яблок солнца и луны.
      Поведать ли еще? Их пир –
      Покой и первозданный мир.
      Их средь ночного забытья
      Несет стеклянная ладья
      В простор небесный без границ;
      И стаи Энгусовых птиц,
      Кругами рея над кормой,
      Взвивают кудри их порой
      И над влюбленными струят
      Поток блуждающих прохлад.
      И пишут: стройный тис нашли,
      Где тело Байле погребли;
      А где Айллин зарыли прах,
      Вся в белых, нежных лепестках
      Дикарка-яблоня взросла.
      И лишь потом, когда прошла
      Пора раздоров и войны,
      В которой были сражены
      Храбрейшие мужи страны,
      И бой у брода былью стал,
      Бард на дощечках записал,
      В которых намертво срослись,
      Обнявшись, яблоня и тис,
      Все саги о любви, что знал.
      Пусть птицы и тростник всю ночь
      Певца оплакивает дочь;
      Любимейшая, что мне в ней!
      Ты и прекрасней, и мудрей,
      Ты выше сердцем, чем она,-
      Хоть и не так закалена
      Гоненьем, странствием, бедой;
      Но птицы и тростник седой
      Пускай забудут тех, других
      Влюбленных – тщетно молодых,
      Что в лоно горькое земли
      Неутоленными легли.
 

 
      Не отдавай любви всего себя;
      Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
      Неинтересен женщине – ведь он
      Уже разгадан и определен.
      Любовь занянчить – значит умертвить;
      Ее очарованье, может быть,
      В том, что непрочно это волшебство.
      О, никогда не отдавай всего!
      Запомни, легче птичьего пера
      Сердца любимых, страсть для них игра.
      В игре такой беспомощно нелеп,
      Кто от любви своей и глух, и слеп.
      Поверь тому, что ведает финал:
      Он все вложил в игру – и проиграл.
 

 
      В тот вечер мы втроем сидели в зале
      И о стихах негромко рассуждали,
      Следя, как дотлевал последний луч.
      "Строку, – заметил я, – хоть месяц мучь,
      Но если нет в ней вспышки озаренья,
      Бессмысленны корпенье и терпенье.
      Уж лучше на коленях пол скоблить
      На кухне иль кайлом каменья бить
      В палящий зной, чем сладостные звуки
      Мирить и сочетать. Нет худшей муки,
      Чем этот труд, что баловством слывет
      На фоне плотско-умственных забот
      Толпы – или, как говорят аскеты,
      В миру". – И замолчал.
 
      В ответ на это
      Твоя подруга (многих сокрушит
      Ее лица наивно-кроткий вид
      И голос вкрадчивый) мне отвечала:
      "Нам, женщинам, известно изначала,
      Хоть это в школе не преподают, -
      Что красота есть каждодневный труд".
      "Да, – согласился я, – клянусь Адамом,
      Прекрасное нам не дается даром;
      Как ни вздыхай усердный ученик,
      Как ни листай страницы пыльных книг,
      Выкапывая в них любви примеры -
      Былых веков высокие химеры,
      Но если сам влюблен – какой в них толк?".
      Любви коснувшись, разговор умолк.
      День умирал, как угольки в камине;
      Лишь в небесах, в зеленоватой сини,
      Дрожала утомленная луна,
      Как раковина хрупкая, бледна,
      Источенная времени волнами.
      И я подумал (это между нами),
      Что я тебя любил, и ты была
      Еще прекрасней, чем моя хвала;
      Но годы протекли – и что осталось?
      Луны ущербной бледная усталость.
 

 

(Скача верхом на деревянной скамейке)

 
      Любой бы фермер зарыдал,
      Облив слезами грудь,
      Когда б узрел блаженный край,
      Куда мы держим путь.
      Там реки полны эля,
      Там лето – круглый год,
      Там пляшут королевы,
      Чьи взоры – синий лед,
      И музыканты пляшут,
      Играя на ходу,
      Под золотой листвою
      В серебряном саду.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня,
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Когда там жажда битвы
      Найдет на королей,
      Они снимают шлемы
      С серебряных ветвей;
      Но каждый, кто упал, восстал,
      И кто убит, воскрес;
      Как хорошо, что на земле
      Не знают тех чудес:
      Не то швырнул бы фермер
      Лопату за бугор -
      И ни пахать, ни сеять
      Не смог бы с этих пор.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
      Снимает Михаил трубу
      С серебряной ветлы
      И звонко подает сигнал
      Садиться за столы.
      Выходит Гавриил из вод,
      Хвостатый, как тритон,
      С рассказами о чудесах,
      Какие видел он,
      И наливает дополна
      Свой золоченый рог,
      И пьет, покуда звездный хмель
      Его не свалит с ног.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Не стоит гнать коня".
      Тянуло солнце за узду,
      И месяц вел меня.
      Но рыжий лис протявкал:
      "Потише, удалец!
      Страна, куда ты скачешь,-
      Отрава для сердец".
 

 
      "Моей любимой невдомек, –
      Подумалось недавно мне, –
      Что сделал я и чем помог
      Своей измученной стране".
      Померкло солнце предо мной,
      И ускользающую нить
      Ловя, припомнил я с тоской,
      Как трудно это объяснить,
      Как восклицал я каждый год,
      Овладевая тайной слов:
      "Теперь она меня поймет,
      Я объяснить готов".
      Но если бы и вышло так,
      На что сгодился б вьючный вол?
      Я бы свалил слова в овраг
      И налегке побрел.
 

 
      За что корить мне ту, что дни мои
      Отчаяньем поила вдосталь,- ту,
      Что в гуще толп готовила бои,
      Мутя доверчивую бедноту
      И раздувая в ярость их испуг?
      Могла ли умиротворить она
      Мощь красоты, натянутой, как лук,
      Жар благородства, в наши времена
      Немыслимый,- и, обручась с тоской,
      Недуг отверженности исцелить?
      Что было делать ей, родясь такой?
      Какую Трою новую спалить?
 

 
      Не в кроне суть, а в правде корневой;
      Весною глупой юности моей
      Хвалился я цветами и листвой;
      Пора теперь усохнуть до корней.
      Одному поэту, который предлагал мне
      похвалить весьма скверных поэтов,
      его и моих подражателей
      Ты говоришь: ведь я хвалил других
      За слово точное, за складный стих.
      Да, было дело, и совет неплох;
      Но где тот пес, который хвалит блох?
 

 
      Вы образумились? Ну что ж!
      Молитесь богу барыша,
      Выгадывайте липкий грош,
      Над выручкой своей дрожа;
      Вам – звон обедни и монет,
      Кубышка и колокола…
      Мечты ирландской больше нет,
      Она с О'Лири в гроб сошла.
      Но те – святые имена –
      Что выгадать они могли,
      С судьбою расплатясь сполна,
      Помимо плахи и петли?
      Как молнии слепящий след –
      Их жизнь, сгоревшая дотла!
      Мечты ирландской больше нет,