Внезапный гром: сверкающие крылья
      Сбивают деву с ног – прижата грудь
      К груди пернатой – тщетны все усилья
      От лона птичьи лапы оттолкнуть.
      Как бедрам ослабевшим не поддаться
      Крылатой буре, их настигшей вдруг?
      Как телу в тростнике не отозваться
      На сердца бьющегося гулкий стук?
      В миг содроганья страстного зачаты
      Пожар на стогнах, башен сокрушенье
      И смерть Ахилла.
      Дивным гостем в плен
      Захвачена, ужель не поняла ты
      Дарованного в Мощи Откровенья, -
      Когда он соскользнул с твоих колен?
 

 

I

 
      Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,
      Сосредоточься на кружном подъеме,
      Отринь все мысли суетные, кроме
      Стремленья к звездной вышине слепой,
      К той черной пропасти над головой,
      Откуда свет раздробленный струится
      Сквозь древние щербатые бойницы.
      Как разграничить душу с темнотой?
      Поэт. Меч рода Сато – на моих коленях;
      Сверкает зеркалом его клинок,
      Не затупился он и не поблек,
      Хранимый, как святыня, в поколеньях.
      Цветами вышитый старинный шелк,
      Обернутый вкруг деревянных ножен,
      Потерся, выцвел – но доныне должен
      Он красоте служить – и помнит долг.
      Душа. К чему под старость символом любви
      И символом войны тревожить память?
      Воображеньем яви не поправить,
      Блужданья тщетных помыслов прерви;
      Знай, только эта ночь без пробужденья,
      Где все земное канет без следа,
      Могла б тебя избавить навсегда
      От преступлений смерти и рожденья.
      Поэт. Меч, выкованный пять веков назад
      Рукой Монташиги, и шелк узорный,
      Обрывок платья барыни придворной,
      Пурпуровый, как сердце и закат,-
      Я объявляю символами дня,
      Наперекор эмблеме башни черной,
      И жизни требую себе повторной,
      Как требует поживы солдатня.
      Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,
      Такая полнота объемлет разум,
      Что глохнет, слепнет и немеет разом
      Сознанье, не умея отличить
      "Где" от "когда", начало от конца –
      И в эмпиреи, так сказать, взлетает!
      Лишь мертвые блаженство обретают;
      Но мысль об этом тяжелей свинца.
 

II

 
      Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна.
      И почему б из лужи не напиться?
      И почему бы мне не воплотиться
      Еще хоть раз – чтоб испытать сполна
      Все, с самого начала: детский ужас
      Беспомощности, едкий вкус обид,
      Взросленья муки, отроческий стыд,
      Подростка мнительного неуклюжесть?
      А взрослый в окружении врагов? –
      Куда бежать от взоров их брезгливых,
      Кривых зеркал, холодных и глумливых?
      Как не уверовать в конце концов,
      Что это пугало – ты сам и есть
      В своем убогом истинном обличье?
      Как отличить увечье от величья,
      Сквозь оргию ветров расслышать весть?
      Согласен пережить все это снова
      И снова окунуться с головой
      В ту, полную лягушачьей икрой
      Канаву, где слепой гвоздит слепого,
      И даже в ту, мутнейшую из всех,
      Канаву расточенья и банкротства,
      Где молится гордячке сумасбродство,
      Бог весть каких ища себе утех.
      Я мог бы до истоков проследить
      Свои поступки, мысли, заблужденья;
      Без криводушья и предубежденья
      Изведать все,- чтоб все себе простить!
      И жалкого раскаянья взамен
      Такая радость в сердце поселится,
      Что можно петь, плясать и веселиться;
      Блаженна жизнь,- и мир благословен.
 

 

I

 
      Священна эта земля
      И древний над ней дозор;
      Бурлящей крови напор
      Поставил башню стоймя
      Над грудой ветхих лачуг -
      Как средоточье и связь
      Дремотных родов. Смеясь,
      Я символ мощи воздвиг
      Над вялым гулом молвы
      И, ставя строфу на строфу,
      Пою эпоху свою,
      Гниющую с головы.
 

II

 
      Был в Александрии маяк знаменитый, и был
      Столп Вавилонский вахтенной книгой плывущих
      по небу светил;
      И Шелли башни свои – твердыни раздумий –
      в мечтах возводил.
      Я провозглашаю, что эта башня – мой дом,
      Лестница предков – ступени, кружащие каторжным
      колесом;
      Голдсмит и Свифт, Беркли и Бёрк брали тот же
      подъем.
      Свифт, в исступленье пифийском проклявший сей мир,
      Ибо сердцем истерзанным влекся он к тем, кто унижен
      и сир;
      Голдсмит, со вкусом цедивший ума эликсир,
      И высокомысленный Бёрк, полагавший так,
      Что государство есть древо, империя листьев
      и птах,-
      Чуждая мертвой цифири, копающей прах.
      И благочестивейший Беркли, считавший сном
      Этот скотский бессмысленный мир с его
      расплодившимся злом:
      Отврати от него свою мысль – и растает фантом.
      Яростное негодованье и рабская кабала –
      Шпоры творческой воли, движители ремесла,
      Все, что не Бог, в этом пламени духа сгорает
      дотла.
 

III

 
      Свет от луны сияющим пятном
      Лег на пол, накрест рамою расчерчен;
      Века прошли, но он все так же млечен,
      И крови жертв не различить на нем.
      На этом самом месте, хмуря брови,
      Стоял палач, творящий свой обряд,
      Злодей наемный и тупой солдат
      Орудовали. Но ни капли крови
      Не запятнало светлого луча.
      Тяжелым смрадом дышат эти стены!
      И мы стоим здесь, кротки и блаженны,
      Блаженнейшей луне рукоплеща.
 

IV

 
      На пыльных стеклах – бабочек ночных
      Узоры: сколько здесь на лунном фоне
      Восторгов, замираний и агоний!
      Шуршат в углах сухие крылья их.
      Ужели нация подобна башне,
      Гниющей с головы? В конце концов,
      Что мудрость? Достоянье мертвецов,
      Ненужное живым, как день вчерашний.
      Живым лишь силы грешные нужны:
      Все здесь творится грешными руками;
      И беспорочен только лик луны,
      Проглянувшей в разрыв меж облаками.
 

 
      Отхлынул пестрый сор и гомон дня,
      Спит пьяная в казармах солдатня,
      Вслед за соборным гулким гонгом стих
      И шум гуляк ночных;
      Горит луна, поднявшись выше стен,
      Над всей тщетой
      И яростью людской,
      Над жаркой слизью человечьих вен.
      Плывет передо мною чья-то тень,
      Скорей подобье, чем простая тень,
      Ведь может и мертвец распутать свой
      Свивальник гробовой;
      Ведь может и сухой, сгоревший рот
      Прошелестеть в ответ,
      Пройдя сквозь тьму и свет,-
      Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет.
      И птица, золотое существо,
      Скорее волшебство, чем существо,
      Обычным птицам и цветам упрек,
      Горласта, как плутонов петушок,
      И яркой раздраженная луной,
      На золотом суку
      Кричит кукареку
      Всей лихорадке и тщете земной.
      В такую пору языки огня,
      Родившись без кресала и кремня,
      Горящие без хвороста и дров
      Под яростью ветров,
      Скользят по мрамору дворцовых плит:
      Безумный хоровод,
      Агония и взлет,
      Огонь, что рукава не опалит.
      Вскипает волн серебряный расплав;
      Они плывут, дельфинов оседлав,
      Чеканщики и златомастера -
      За тенью тень! – и ныне, как вчера,
      Творят мечты и образы плодят;
      И над тщетой людской,
      Над горечью морской
      Удары гонга рвутся и гудят…
 

 

I

 
      Путь человечий -
      Между двух дорог.
      Слепящий факел
      Или жаркий смерч
      Противоречий
      Разрывает мрак.
      Внезапный тот ожог
      Для тела – смерть,
      Раскаяньем
      Его зовет душа.
      Чем утешаться, если это так?
 

II

 
      Есть дерево, от комля до вершины
      Наполовину в пламени живом,
      В росистой зелени наполовину;
      Бушует древо яростным костром
      И тень прохладную струит в долину;
      Но тот, кто меж листвою и огнем
      Повесил Аттиса изображенье,
      Преодолел печаль и искушенье.
 

III

 
      Добудь себе сто сундуков добра,
      Купайся у признанья в резком свете,
      Гальванизируй дни и вечера,-
      Но на досуге поразмысль над этим:
      Прелестных женщин манит мишура,
      Хотя наличные нужней их детям;
      А утешенья, сколько ни живи,
      Не обретешь ни в детях, ни в любви.
      Так вспомни, что дорога коротка,
      Пора готовиться к своей кончине
      И этой мысли после сорока
      Все подчинить, чем только жив отныне:
      Да не размечет попусту рука
      Твоих трудов и дней в летейской тине;
      Так выстрой жизнь, чтобы в конце пути,
      Смеясь и торжествуя, в гроб сойти.
 

IV

 
      Полвека – славный перевал;
      Я в лондонском кафе читал,
      Поглядывая из угла;
      Пустая чашка и журнал
      На гладком мраморе стола.
      Я на толпу глядел – и вдруг
      Так озарилось все вокруг,
      Сошла такая благодать,
      Что пять каких-нибудь минут
      Я сам бы мог благословлять.
 

V

 
      Скользит ли солнца теплый луч
      По облачной листве небес,
      Или месяц из-за туч
      Серебрит озерный плёс,-
      Никакой не в радость вид:
      Так совесть гнет меня и бременит.
      Все, что я по дурости сболтнул
      Ил сделал невпопад,
      Все, что хотел, но не дерзнул
      Много лет тому назад,-
      Вспоминаю сквозь года
      И, как от боли, корчусь от стыда.
 

VI

 
      Внизу синели жилы рек,
      Плыл над долиной жатвы звон,
      Когда владыка Джу изрек,
      Стряхнув с поводьев горный снег:
      "Да минет это все, как сон!"
      Какой-то город средь степей
      Возник – Дамаск иль Вавилон;
      И, белых придержав коней,
      Воскликнул грозный царь царей:
      "Да минет это все, как сон!"
      Две ветви – солнца и луны –
      Произрастают испокон
      Из сердца, где ютятся сны.
      О чем все песни сложены?
      "Да минет это все, как сон!"
 

VII

 
      Душа. Оставь мечты, верь в истину простую.
      Сердце. Но где же тему песен обрету я?
      Душа. Исайи угль! что может быть желанней?
      Сердце. Есть девственней огонь и первозданней!
      Душа. Один есть путь, к спасению пригодный.
      Сердце. Что пел Гомер – не грех ли первородный?
 

VIII

 
      Неужто нам, фон Гюгель, не по пути – при том,
      Что оба мы святыни чтим и чудо признаем?
      Святой Терезы телеса, нетленны и чисты,
      Сочатся амброю густой из-под резной плиты,
      Целительным бальзамом… Не та ли здесь рука
      Трудилась, что когда-то фараона облекла
      В пелены благовоний? Увы! я был бы рад
      Христианином истым стать, уверовать в догмат,
      Столь утешительный в гробу; но мой удел иной,
      Гомера некрещеный дух – вот мой пример честной.
      Из мощи – сласть, сказал Самсон, на выдумки горазд;
      Ступай же прочь, фон Гюгель, и Господь тебе воздаст!
 

 
      Я распинался пред толпой,
      Пред чернью самою тупой;
      С годами стал умней.
      Но что поделать мне с душой
      Неистовой моей?
      Друзья лечили мой порок,
      Великодушия урок
      Я вызубрил уже;
      Но истребить ничем не смог
      Фанатика в душе.
      Мы все – Ирландии сыны,
      Ее тоской заражены
      И горечью с пелён.
      И я – в том нет моей вины -
      Фанатиком рожден.
 

 
      Я любила дракона, пока ты ко мне не пришел,
      Потому что считала любовь неизбежной игрой;
      Соблюдать ее правила, кажется, труд не тяжел, –
      Но бывает занятно и даже приятно порой
      Скуку будней развеять, блеснув загорелым плечом,
      Скоротать полчаса за одной из невинных забав.
      Но ты встал средь змеиных колец с обнаженным мечом;
      Я смеялась, как дура, сперва ничего не поняв.
      Но ты змея сразил и оковы мои разорвал,
      Легендарный Персей иль Георгий, отбросивший щит.
      И в лицо нам, притихшим, ревет налетающий шквал,
      И волшебная птица над нами в тумане кричит.
 

 
      В полночь, как филин прокличет беду,
      К дубу обугленному приду
      (Всё перемесит прах).
      Мертвого вспомню дружка своего
      И прокляну пустосвята того,
      Кто вертопрахом ославил его:
      Праведник и вертопрах.
      Чем ему Джек так успел насолить?
      Праведный отче, к чему эта прыть?
      (Всё перемесит прах.)
      Ох, уж и яро бранил он нас,
      Книгой своей, как дубиной, тряс,
      Скотство творите вы напоказ!
      Праведник и вертопрах.
      Снова, рукой постаревшей грозя,
      Сморщенною, как лапка гуся
      (Всё перемесит прах),
      Он объясняет, что значит грех,
      Старый епископ – смешной человек.
      Но, как березка, стоял мой Джек:
      Праведник и вертопрах.
      Джеку я девство свое отдала,
      Ночью под дубом его ждала
      (Всё перемесит прах).
      А притащился бы этот – на кой
      Нужен он – тьфу! – со своею тоской,
      Плюнула бы и махнула рукой:
      Праведник и вертопрах.
 

 
      Тот, что меня любил,
      Просто зашел с дороги,
      Ночку одну побыл,
      А на рассвете – прощай,
      И спасибо за чай:
      Все остается в Боге.
      Высь от знамен черна,
      Кони храпят в тревоге,
      Пешие, как стена
      Против другой стены,
      Лучшие – сражены:
      Все остается в Боге.
      Дом, стоявший пустым
      Столько, что на пороге
      Зазеленели кусты,
      Вдруг в огнях просиял,
      Словно там будет бал:
      Все остается в Боге.
      Вытоптанная, как тропа,
      Помнящая все ноги
      (Их же была толпа),-
      Радуется плоть моя
      И ликует, поя:
      Все остается в Боге.
 

 
      Епископ толковал со мной,
      Внушал и так и сяк:
      "Твой взор потух, обвисла грудь,
      В крови огонь иссяк;
      Брось, говорит, свой грязный хлев,
      Ищи небесных благ".
      "А грязь и высь – они родня,
      Без грязи выси нет!
      Спроси могилу и постель –
      У них один ответ:
      Из плоти может выйти смрад,
      Из сердца – только свет.
      Бывает женщина в любви
      И гордой и блажной,
      Но храм любви стоит, увы,
      На яме выгребной;
      О том и речь, что не сберечь
      Души – другой ценой".
 

 
      Спи, любимый, отрешись
      От трудов и от тревог,
      Спи, где сон тебя застал;
      Так с Еленою Парис,
      В золотой приплыв чертог,
      На рассвете засыпал.
      Спи таким блаженным сном,
      Как с Изольдою Тристан
      На поляне в летний день;
      Осмелев, паслись кругом,
      Вскачь носились по кустам
      И косуля, и олень.
      Сном таким, какой сковал
      Крылья лебедя в тот миг,
      Как, свершив судьбы закон,
      Словно белопенный вал,
      Отбурлил он и затих,
      Лаской Леды усыплен.
 

 
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
      Но лишь единственный из всех
      В той разношерстной братии,
      Один угрюмый человек
      В чудном заморском платье
      К ней повернулся от окна:
      "Неблизкий путь, сестра;
      Часы бегут, а ночь темна,
      Промозгла и сыра".
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
      "Там косоруки скрипачи,-
      Он закричал отчаянно,-
      И неучи все трубачи,
      И трубы их распаяны!
      Пускай колотят в барабан,
      С размаху струны рвут,-
      Какой поверит здесь болван,
      Что лучше там, чем тут?"
      "Я родом из Ирландии,
      Святой земли Ирландии,-
      Звал голос нежный и шальной,-
      Друг дорогой, пойдем со мной
      Плясать и петь в Ирландию!"
 

 
      Вот что сказал мне Том-сумасшедший,
      В роще под дубом дом свой нашедший:
      "Что меня с толку-разуму сбило,
      Что замутило зоркий мой взгляд?
      Что неизменный свет превратило
      Ясного неба – в горечь и чад?
      Хаддон и Даддон и Дэнил О'Лири
      Ходят по миру, девок мороча,
      Все бы им клянчить, пьянствовать, или
      Стих покаянный всласть распевать;
      Эх, не сморгнули б старые очи -
      Век бы мне в саване их не видать!
      Все, что встает из соли и пыли -
      Зверь, человек ли, рыба иль птица,
      Конь, кобылица, волк и волчица -
      Взору всевидящему предстает
      В истинном их полнокровье и силе;
      Верю, что Божий зрачок не сморгнет".
 

 
      Гарри Клифтону
 
      Я слышал, нервные дамы злятся,
      Что, мол, поэты – странный народ:
      Непонятно, с чего они веселятся,
      Когда всем понятно, в какой мы год
      Живем и чем в атмосфере пахнет;
      От бомбардировок смех не спасет;
      Дождутся они – налетит, бабахнет
      И все на кирпичики разнесет.
      Каждый играет свою трагедию:
      Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир,
      Это – Офелия, а это Корделия,
      И пусть к развязке движется мир
      И звездный занавес готов опуститься -
      Но если их роль важна и видна,
      Они не станут хныкать и суетиться,
      Но доиграют достойно финал.
      Гамлет и Лир – веселые люди,
      Потому что смех сильнее, чем страх;
      Они знают, что хуже уже не будет,
      Пусть гаснет свет, и гроза впотьмах
      Полыхает, и буря с безумным воем
      Налетает, чтоб сокрушить помост,-
      Переиродить Ирода не дано им,
      Ибо это – трагедия в полный рост.
      Приплыли морем, пришли пешком,
      На верблюдах приехали и на ослах
      Древние цивилизации, огнем и мечом
      Истребленные, обращенные в прах,
      Из статуй, что Каллимах воздвиг,
      До нас не дошло ни одной, а грек
      Смотрел на мраморные складки туник
      И чувствовал ветер морской и бег.
      Его светильника бронзовый ствол
      И года не простояв, был разбит.
      Все гибнет – творенье и мастерство,
      Но мастер весел, пока творит.
      Гляжу на резную ляпис-лазурь:
      Два старца к вершине на полпути;
      Слуга карабкается внизу,
      Над ними – тощая цапля летит.
      Слуга несет флягу с вином
      И лютню китайскую на ремне.
      Каждое на камне пятно,
      Каждая трещина на крутизне
      Мне кажутся пропастью или лавиной
      Готовой со скал обрушить снег,-
      Хотя обязательно веточка сливы
      Украшает домик, где ждет их ночлег.
      Они взбираются все выше и выше,
      И вот наконец осилен путь
      И можно с вершины горы, как с крыши,
      Всю сцену трагическую оглянуть.
      Чуткие пальцы трогают струны,
      Печальных требует слух утех.
      Но в сетке морщин глаза их юны,
      В зрачках их древних мерцает смех.
 

 
      Сказала госпожа певцу:
      "Для нас – один исход,
      Любовь, когда ей пищи нет,
      Зачахнет и умрет.
      Коль вы разлюбите меня,
      Кто песню мне споет?
      Ангел милый, ангел милый!
      Не зажигайте в спальне свет,-
      Сказала госпожа,-
      Чтоб ровно в полночь я могла
      Приникнуть к вам, дрожа.
      Пусть будет мрак, ведь для меня
      Позор острей ножа".
      Ангел милый, ангел милый!
      "Я втайне юношу люблю,
      Вот вся моя вина,-
      Так верной горничной своей
      Поведала она,-
      Я без него не в силах жить,
      Без чести – не должна.
      Ангел милый, ангел милый!
      Ты ночью ляжешь рядом с ним,
      Стянув с себя наряд,
      Ведь разницы меж нами нет,
      Когда уста молчат,
      Когда тела обнажены
      И свечи не горят".
      Ангел милый, ангел милый!
      Не скрипнул ключ, не взлаял пес
      В полночной тишине.
      Вздохнула леди: "Сбылся сон,
      Мой милый верен мне".
      Но горничная целый день
      Бродила как во сне.
      Ангел милый, ангел милый!
      "Пора, друзья! Ни пить, ни петь
      Я больше не хочу.
      К своей любимой,- он сказал,-
      Теперь я поскачу.
      Я должен в полночь ждать ее
      Впотьмах, задув свечу".
      Ангел милый, ангел милый!
      "Нет, спой еще,- воскликнул друг,-
      Про жгучий, страстный взор!"
      О, как он пел! – такого мир
      Не слышал до сих пор.
      О, как он мчался в эту ночь -
      Летел во весь опор!
      Ангел милый, ангел милый!
      Но в яму конь попал ногой
      От замка в ста шагах,
      И оземь грянулся певец
      У милой на глазах.
      И мертвой пала госпожа,
      Воскликнув только: "Ах!"
      Ангел милый, ангел милый!
      Служанка на могилу к ним
      Ходила много лет
      И посадила два куста –
      Горячий, алый цвет;
      Так розами сплелись они,
      Как будто смерти нет.
      Ангел милый, ангел милый!
      В последний час к ее одру
      Священник призван был.
      Она покаялась во всем,
      Собрав остаток сил.
      Все понял добрый человек
      И грех ей отпустил.
      Ангел милый, ангел милый!
      Похоронили верный прах
      При госпоже, и что ж? -
      Теперь там три куста растут,
      В цветущих розах сплошь.
      Польстишься ветку обломать –
      Где чья, не разберешь.
      Ангел милый, ангел милый!
 

 
      Кроме картин и книг
      Да лужайки в сорок шагов
      Что мне оставила жизнь?
      Тьма изо всех углов
      Смотрит, и ночь напролет
      Мышь тишину скребет.
      Успокоенье – мой враг.
      Дряхлеет не только плоть,
      Мечта устает парить,
      А жернов мозга – молоть
      Памяти сор и хлам,
      Будничный свой бедлам.
      Так дайте же пересоздать
      Себя на старости лет,
      Чтоб я, как Тимон и Лир,
      Сквозь бешенство и сквозь бред,
      Как Блейк, сквозь обвалы строк,
      Пробиться к истине мог!
      Так Микеланджело встарь
      Прорвал пелену небес
      И, яростью распалясь,
      Глубины ада разверз;
      О зрящий сквозь облака
      Орлиный ум старика!
 

 
      Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет:
      Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд.
      Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах,
      И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах?
      Один остался старый шут, и тем гордится он,
      Что их отцам его отцы служили испокон.
      Что говорить, что говорить,
      Что тут еще сказать?
      Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет,
      Что делать, если слышен им один лишь звон монет?
      Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет,
      А песни им не ко двору, какой от них доход?
      Они все знают наперед, но мало в том добра,
      Такие, видно, времена, что умирать пора.
      Что говорить, что говорить,
      Что тут еще сказать?
      Но мысль меня иная исподтишка грызет,
      Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:
      Мне кажется порою, что мертвые – живут,
      Что рыцари и дамы из праха восстают,
      Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад,
      Что я – слуга их до сих пор, как много лет назад.
      Что говорить, что говорить,
      Что тут еще сказать?
      Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах,
      Я видел в окнах свет – и свет в распахнутых дверях;
      Там были музыка и пир и все мои друзья…
      Но средь заброшенных руин очнулся утром я.
      От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти,
      С собаками и лошадьми беседуя в пути.
      Что говорить, что говорить,
      Что тут еще сказать?
 

 
      Помянем же О'Рахилли,
      Да будет не забыт
      Сам написавший о себе:
      "О'Рахилли убит".
      Историки рассудят спор,
      А я скажу одно:
      Не позабудется вовек,
      Что кровью крещено.
      – Как там погода?
      Помянем же О'Рахилли,
      Он был такой чудак,
      Что Конноли и Пирсу
      Сказал примерно так:
      "Я земляков отговорил
      От безрассудных дел.
      Полночи добирался сам,
      Но, главное, поспел!"
      – Как там погода?
      "Нет, не такой я жалкий трус,
      Чтоб дома ждать вестей,
      И слух свой слухами питать,
      Рассказами гостей".
      И усмехнулся про себя,
      Докончив свой рассказ:
      Часы заведены,- теперь
      Пускай пробьет наш час".
      – Как там погода?
      Споем теперь об этом дне,
      Когда он был убит
      В последнем уличном бою,
      В бою на Генри-стрит.
      Там, где кончаясь у стены,
      Сраженный наповал,
      "Тут был убит О'Рахилли",-
      Он кровью начертал.
      – Как там погода?
 

 
      Эй, подгребайте, земляки! -
      О Парнелле споем;
      Чур, не шататься от вина,
      Держаться на своем!
      Еще успеем в землю лечь,
      Забыться мертвым сном;
      Итак, бутыль по кругу -
      Осушим и нальем!
      На то есть несколько причин,
      Сейчас их перечту:
      Во-первых, Парнелл честен был,
      Стоял за бедноту;
      Боролся против англичан,
      Ирландии служил;
      И есть еще причина -
      По милой он тужил.
      И есть причина третья
      О Парнелле пропеть:
      Он гордым человеком был,
      (Не гордецом, заметь!).
      А гордый человек красив, -
      Чтo говорить о том;
      Итак, бутыль по кругу,
      Осушим и нальем!
      Политиканы и попы
      Одни – всему виной,
      Да муж, который торговал
      И честью и женой.
      Но песен не споют о тех,
      Кого народ забыл;
      А Парнелл верил землякам
      И милочку любил.
 

 
      И так говорит ей странник:
      "Дело мое – труба;
      Женщины и дороги -
      Страсть моя и судьба.
      Час свой последний встретить
      В нежных твоих руках -
      Вот все, о чем смиренно прошу
      У Старика в Облаках.
      Рассвет и огарок свечи.
      Глаза твои утешают,
      Твой голос кроток и тих;
      Так не утаи, дорогая,
      Милостей остальных.
      Поверь, я могу такое,