Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Пленный лев

ModernLib.Net / Исторические приключения / Юнг Шарлотта / Пленный лев - Чтение (стр. 4)
Автор: Юнг Шарлотта
Жанр: Исторические приключения

 

 


Он засадил юного Джемса в Виндзорскую крепость вместе с Эдмундом Мортимером, графом Марчским, под бдительным надзором принца Валлийского, только несколькими годами старше их. Как ни беззаконно было это заключение, оно не влекло за собой излишней строгости: молодые люди пользовались свободой настолько, насколько требовал их возраст; образование они получали самое тщательное. Кроме того, они воспитывались с четырьмя сыновьями английского монарха, с которыми сошлись самым дружеским образом.

Многие частные обстоятельства повлияли на крепость этой дружбы. С тех пор, как различные сомнения стали тревожить беспокойный ум Генриха Ланкастерского, порождая невероятные подозрения и ревность, жизнь его старшего сына сделалась невыносимой, что очень сблизило его с царственным узником, тем более, что положение их имело много общего.

Юный Генрих, одаренный необыкновенно открытой, чувствительной и любящей натурой, был нежно привязан к кроткому и симпатичному Ричарду II, и трагическая смерть его сильно поколебала в нем доверие к отцу.

Король под влиянием своей новой жены, – женщины скупой и подозрительной, – отдалял, насколько возможно, от себя старшего сына, посылая его большей частью на границу герцогства Валлийского, где тот изучал военное искусство под руководством Годспура и Олдкастля.

Когда же отец с сыном вновь свиделись, то благородная и горделивая осанка Генриха и удивительные его способности увеличили боязнь подозрительного и ревнивого короля. С тех пор король чувствовал себя в безопасности только при следующих условиях: насколько возможно унижал он молодого человека, отказывая ему даже в необходимых средствах и препятствуя получить какое бы то ни было влияние. Такова была мелочная и узкая политика Генриха IV. Переходя от раздражения к мечтательности, юноша все более и более чувствовал над собой гнет несправедливости, и с нетерпением ждал времени, когда ему можно будет принять деятельное участие в делах. Любимой мечтой его было восстановить пленного Джемса на престоле и вместе с ним приняться за преобразование человечества. Что же касается Джемса, то он со всем рвением предавался наукам, а в часы досуга занимался поэзией, вдохновляемой ему леди Бофор, прелестной дочерью графа Сомерсетского, брата короля, в то время, как Генрих, со своей стороны, продолжал восторгаться Изабеллой Французской, молодой вдовой короля Ричарда. Хотя страсть эта и не была взаимна, все же Изабелла имела благотворное влияние на всю его жизнь. Когда же она была возвращена во Францию, то Генрих перенес свою любовь на ее сестру Екатерину, и наделил ее в своем воображении всеми качествами и прелестями, которые предполагал у ее старшей сестры.

Злая мачеха распускала слух о совершенно безнравственном поведении и о всевозможных излишествах Генриха. В сущности же этого никогда не было, хотя действительно, некоторые его поступки в глазах людей солидных могли казаться предосудительными: не случалось ли ему в минуты безденежья присваивать себе королевские доходы? Не предавался ли он, по своей деятельной натуре, необычайным удовольствиям и не выкидывал ли он разных шуток, приводящих в ужас весь двор его отца? Но не смотря на все это, можно с достоверностью сказать, что принц Генрих всегда был в стороне от грубых пороков, навязываемых ему современными писателями; напротив, в продолжение всей своей жизни он никогда не изменял своему идеалу, и всегда старался следовать раз принятому им пути.

По странному стечению обстоятельств эти юные принцы, забавляющиеся, учащиеся, поющие и мечтающие на виндзорских лугах, были: будущий король Шотландии, плененный вдали от своего отечества; наследник британской короны в немилости и остальные сыновья монарха Англии. Но, несмотря на разность положений, юноши относились друг к другу с полным чистосердечием, свойственным только в столь молодые годы.

Младшие сыновья английского короля пользовались большим расположением своего отца, нежели старший: второму из них, Томасу, оказывал он иногда явное и самое унизительное для Генриха предпочтение; третий, Джон, серьезного и спокойного темперамента, редко заслуживал какого бы то ни было выговора; четвертый же, Гумфель, был баловнем семьи. Но предпочтение это нисколько не мешало великодушному Генриху быть всем сердцем привязанным к братьям. Он был идеалом и героем этой юной компании, глубоко убежденной в его высоком назначении, как избавителя мира, освободителя Иерусалима и утвердителя единства и чистоты церкви.

Вступив на престол, Генрих V твердо решил осуществить свои великие замыслы; впрочем, обещание, данное Джемсу, даровать ему свободу, он не тотчас же привел в исполнение. Альбани, владычествующие тогда над Шотландией, взяли с Генриха IV обещание держать юного короля в заточении насколько возможно дольше, и потому Генрих V решил, что отправить его в отечество, не удостоверившись прежде в его безопасности, значило навлечь на него удары многочисленных врагов. Напрасно Джемс настаивал на том, что он больше не ребенок, и что в случае опасности может сам защитить себя, уверяя, что собрав около своего знамени своих верноподданных, ему не трудно будет сразить врагов, да кроме того, ему гораздо приятнее было бы умереть на свободе, чем влачить бездеятельное существование в заточении. Но Генрих оставался глух ко всем этим доводам, и решительно объявил, что Джемс должен оставаться у него до тех пор, пока он, Генрих, будет в силах возвратить ему престол. Генриху и в голову не приходило, что такое вмешательство английского короля может навлечь на Джемса ненависть шотландцев, и сделать его в их глазах вторым Баллиолом.

Считая себя предназначенным свыше преобразовать мир, Генрих стал готовиться к большому крестовому походу, долженствовавшему, по его мнению, сделать переворот во всей Европе, и после славной победы, отдавшей почти всю побежденную Францию в его руки, он ждал, чтобы новые успехи окончательно увенчали его славу; но боясь, чтобы кто-нибудь не помешал его великому плану, этот мечтатель с практическими идеями, несмотря на всю доброту свою и великодушие, держал у себя целую толпу благородных узников. Впрочем, мольбы Джемса так тронули его, что он согласился отпустить его домой на то время, когда сам отправится поклониться мощам св. Иоанна Биверли; но все-таки отпустил его не иначе, как взяв предварительное обещание не только не объявлять о себе кому бы то ни было, но даже стараться избегать всякого, кто мог бы узнать его. Итак Джемс поехал прямо в Гленуски с намерением повидаться с сэром Дэвидом Драммондом и воспользоваться его советами; затем он отправился в Стирлинг, а оттуда в Эдинбург и Перт. Встретил же он Малькольма на обратном пути из Перта, и тут решил взять его с собой; узнанный же сэром Дэвидом, он сообщил ему о своем намерении, на что тот с благодарностью согласился. Джемс же так расположился к своему кузену оттого, может быть, что произошли различные перемены в его собственном положении: не мог же он оставаться в прежних отношениях с Генрихом, превратившемуся теперь из товарища по несчастью в пленителя. И хотя тот изо всех сил старался сгладить неловкость их отношений, требуя, чтобы Джемс относился к нему, как к брату, все же прежняя дружба их была немыслима. Кроме того, заговор, стоивший жизни графу Кембриджскому, убедил Джемса, что ему необходимо быть до известной степени сдержанным по отношению к своим прежним друзьям. Действительно, трудно ли было обвинить его в сочувствии к прямым наследникам Генриха, или же к Мортимерам? И потому Джемс с великой радостью воспользовался неожиданным случаем, доставившим ему возможность взять к себе юного кузена, близкого ему и по крови и по вкусам, и говорящего на родном ему языке; в нем он мог найти и друга и брата, а в будущем верного и преданного советника. Скромность и застенчивость Малькольма, его ум и образование расположили сердце короля и увеличили его желание приблизить к себе юношу. Что же касается намерения Малькольма поступить в монастырь, то это, по его мнению, происходило от болезненной комплекции и излишней деликатности чувств, заставляющих его приходить в чрезмерный ужас от необузданного варварства общества; он надеялся, что избавившись от грубых выходок своих кузенов, отдалившись от увещеваний монахов и сблизившись с энергичными, храбрыми, религиозными, образованными и добросовестными людьми, Малькольм, мало-помалу, откажется от своего намерения. Наконец, во время своего пребывания в Виндзоре, пребывания, которого сэр Джемс в душе страшился, он надеялся заняться образованием Малькольма, что, по его мнению, должно было развеивать его одиночество.

Когда после разъяснений Нигеля Берда Джемс вошел в зал, Малькольм бросился к его ногам и воскликнул:

– Король мой! Повелитель мой! Зачем не знал я этого раньше….

– Я и теперь не стану много распространяться с тобой на эту тему, – возразил улыбаясь Джемс. – Ну, дитя мое, согласен ли ты делить участь пленного?.. Гердсброу, ты совершенный пророк! Генрих настаивает на своем, и слышать не хочет, чтобы я действовал по своему усмотрению! Он желает возвратить меня Шотландии не иначе, как с помощью своего оружия, лишь только окончит затеянную им борьбу с Францией. Я чуть было не высказал все, что у меня накипело на душе, и не объявил ему на прямо, что ни за что не соглашусь, чтобы английский меч посадил меня на престол Брюсов! Но в этом Генри Мортимере есть что-то до такой степени привлекательное, что невольно поверишь ему скорей даже, чем ангелу, вооруженному мечом справедливости.

– Ангелу тьмы!.. – пробормотал Нигель себе под нос.

– Это говорит в тебе одна лишь злоба, Берд. Вникни только во все его действия. Возьми хоть Нормандию: кто освободил ее от тирании и различных бесчинств и водворил в ней порядок и спокойствие? Не Генрих ли? Взгляни на этот народ: был ли когда король любим своими подданными больше него? Иначе решился ли бы он так резко поступить, как сегодня?

– Боже, избави наше отечество от подобного управления! – вскричал Берд. – Я охотней бы согласился остаться здесь навсегда, чем возвращаться на родину, если там будет воспрещено свободно защищать собственное право. Ребенок этот, и тот не мог не придти в ужас, видя такое обращение.

– Бедная Шотландия! – сказал со вздохом Джемс. – Горе той стране, где такие мысли зарождаются не только в седых головах, но даже в таких юных, как у этого мальчика! Верь мне, кузен, что это так называемое право чести и есть корень всех бед нашей несчастной страны, бед, вследствие которых даже этот бедный воробушек жмется к решеткам клетки из боязни встретиться с ястребами и воронами.

– Увы, сэр! Дозвольте мне следовать своим наклонностям, – сказал Малькольм. – Я не способен к борьбе. Отдайте сестру мою со всеми землями Патрику Драммонду, – поверьте, вы не будете в накладе!..

– Я все это знаю, – сказал добродушно король. – У нас еще много времени впереди. Развлеки мое одиночество, а там успеешь сделаться попом или монахом, если на то будет твое желание. Ты мне нужен, дитя, – продолжал король, ласково положив руку на плечо юноши, – я нуждаюсь в товарище одной со мной крови, ведь я совершенно один…

– О, сир! – вскричал Малькольм.

– Ты не будешь нуждаться ни в книгах, ни в учителях, – продолжал сэр Джемс. – Будут ли они рассуждать о церкви, о государстве, о монастыре или же о поле сражения, – в любом случае они помогут тебе сделаться хорошим человеком. Если же по прошествии нескольких лет желание твое поступить в монастырь не изменится, то даю мое королевское слово не препятствовать тебе привести его в исполнение. Тем временем живи у меня и будь мне братом.

С этими словами король сжал Малькольма в своих объятьях. Такая теплая ласка вызвала в юном шотландце невольное чувство радости, несмотря на его твердое решение ни на шаг не отступать от обещания, данного им Патрику и Лилии. Не странно ли было ему, – унижаемому, пренебрегаемому своими недостойными кузенами, и видевшему ласки только от самых близких, – вдруг сделаться товарищем, другом короля, да еще какого короля? «Не могло же это быть происками сатаны, – думал Малькольм, – потому что сэр Джемс дал ему слово никогда не препятствовать его свободной воле?» Впрочем, он решил на первой же исповеди потолковать обо всем со священником. Между тем, он всецело предался радости, доставляемой ему новым положением, и признательности к доброте короля, внимание которого простиралось на малейшие подробности. Так, заметив недостатки в одежде и вооружении Малькольма, потому что гленускские произведения, пополненные некоторыми покупками, сделанными в Эдинбурге, были настолько оригинальны, что могли привлечь к Малькольму лишь пренебрежительные взгляды толпы, сбежавшейся в Йорк на встречу короля, Джемс приказал Бревстеру экипировать его самым лучшим образом. Бревстер так постарался, что в скором времени весь пол комнаты, где находился Джемс с Малькольмом, был совершенно завален куртками, сапогами, шапками, седлами, уздечками и шпорами; так что, когда герцог Бедфордский вошел к ним, то стал смеяться над Джемсом, говоря, что тот хочет разрядиться перед дамой своего сердца; затем герцог стал вспоминать об их холостой жизни, прибавив, полушутя, полусерьезно, что Генрих так страстно влюблен в свою молодую жену, что в скором времени всю тягость французской кампании непременно сложит на него, Бедфорда, и на брата Тома. Джемс весело отвечал на его шутки нападками на небрежность его, Джона, туалета.

Вдруг в галерее старого замка, где они находились, раздался голос:

– Джон! Джон! Сюда! Где герцог?

При звуке этого резкого голоса король с герцогом вздрогнули. Дверь с шумом растворилась, вошел Генрих и, подавая письмо, сказал:

– Посмотри, Джон! – Затем, обратившись к сэру Джемсу, сказал с искаженным от гнева лицом: – Я бы вас тотчас отправил в Тур, мессир, если бы думал, что вы как-нибудь замешаны в это дело!

Малькольм, дрожа всем телом, приблизился к своему королю; что же касается самого сэра Джемса, то он не менее гневным голосом ответил:

– Постойте, сир! Вы можете отправить меня куда желаете, но не имеете права касаться чести моего имени!

Затем, при виде убитого горем Генриха и услышав крик ужаса, вырвавшийся у Джона, он спросил:

– Ради Бога, Генрих, скажи, что случилось?

– Томас умер… – ответил грустно Генрих. – Умер, предательски убитый двумя шотландцами.

– Убит! – с ужасом вскричал сэр Джемс.

– Убит вопреки всем военным правилам, убит самым подлым образом на поле сражения! Ваш кузен Букан и старый Дуглас из Божэ внезапно напали на моих храбрецов, выбившихся из сил от путешествия, предпринятого для усмирения анжуйского грабежа. Они их атаковали и завладели Сомерсетом. Томас был впереди во время схватки, вместе с одним рыцарем, по имени Свентон, а этот разбойник Букан подъехал сзади, и рассек ему голову. Вот как вы, шотландцы, воюете!

– Поведение, достойное Альбани! – пробормотал сэр Джемс. – О, зачем у меня отнята возможность отомстить ему!

– Да, ты его любил! – сказал Генрих, крепко сжимая руку сэра Джемса, и ярость его растаяла в потоке слез. – Да, но кто же не любил моего храброго, великодушного брата? И подумать только, что я, откладывая со дня на день свою поездку… я оставил его одного на произвол судьбы, и допустил, чтобы эти подлые шотландцы так изрубили его!.. – и король, в совершенном отчаянии закрыл лицо руками.

Джон с сэром Джемсом стали уговаривать его не винить себя, потому что присутствие его было необходимо дома, и чтобы отвлечь его мысли, Сэр Джемс спросил, не случилось ли еще какого несчастья?

– Пока нет, – ответил Генрих. – Но во всем войске не осталось ни одного человека, не потерявшего головы. Я должен туда ехать, – надо выбрать кого-нибудь, способного продолжать борьбу. А вы, сэр, не попробуете ли усмирить ваших шотландцев?

– Из Виндзора? Нет, конечно, нет, – ответил сэр Джемс. – Дайте мне седло и научите меня сражаться под руководством такого командира, как вы, тогда, может быть, они покорятся мне. А если нет… то клянусь Богом! Убийца Кларенса раскается!..

– Хорошо, – сказал Генрих, сжав ему руку, – ты вместе со мной поедешь во Францию, Джемс, и близко увидишь войну. Шотландцы, лишенные всякой поддержки, толпой соберутся вокруг своего пресмыкающегося Льва, а французы будут не лучше ланей под предводительством этого сумасброда и убийцы дофина! Впрочем, увы! Ни одна победа не возвратит мне брата, моего храброго, благородного брата… – прибавил он, снова принимаясь рыдать. – Это достойное наказание за то, что я отвлекся от великой цели! Мармион! Сообщи эту грустную весть декану, и скажи ему, чтобы начал в монастыре заупокойный звон и отслужил панихиду о брате моем и о всех тех, кто пал с ним вместе. Мы сами будем присутствовать при панихиде. Надеюсь, что бургомистр не обидится, если мы откажемся от его пира. Впрочем, наверное, все подданные наши от души сочувствуют нашему горю!

И обняв Джона, Генрих вышел с ним из комнаты.

Не успела затвориться дверь, как явился Нигель, удалившийся при появлении короля. Весть о смерти Томаса распространилась с удивительной быстротой, и Нигель, в качестве старого слуги, нисколько не стесняясь сэра Джемса, воскликнул с торжествующим видом:

– Итак, милорд, наконец то англичане напали на равных себе!

– Да, но не на слишком честных, – грустно ответил сэр Джемс.

– Ба! В военное время все средства позволительны, лишь бы достичь цели! Не прямая ли их обязанность, с радостью воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отомстить хотя бы брату того, кто держит вас в заточении?

– Но ведь я любил его больше всех! – вскричал сэр Джемс.

– Разве я осуждаю Кларенса? – возразил Нигель. – Я всегда считал его храбрым, честным и благородным молодым человеком; и умер он, как подобает всякому хорошему рыцарю – в седле, в полном вооружении. Я не желал бы иной кончины ни одному из этих принцев; и, кроме того, мне кажется, если бы у Свентона хватило разума вместо того, чтобы убивать, просто взять его в плен, тогда все получилось бы гораздо лучше: можно было бы обменять его на вас, милорд. Во всяком случае, схватка была знатная, – конюх, привезший весть, не мог не похвалить наших, сказав, что шотландцы сражались, как истые львы!

– Если бы только Дуглас выказывал такую храбрость во всех сражениях! – со вздохом заметил король. – А что тебе хотелось бы знать, Малькольм? Не о кузене ли твоем Патрике? Вряд ли ты услышишь здесь о нем.

– Я не осведомлялся о нем, – сказал сэр Нигель. – Я только спросил о моем головорезе-кузене, Дэвиде Берде, которому, по правде сказать, путешествие во Францию должно принести большую пользу. Но посланный ответил мне, что он не герольд, и потому не вправе давать сведения о всех негодяях, сражающихся за морем.

– Это мы увидим своими глазами, – сказал сэр Джемс. – Я отправляюсь в поход…

– Вы? Вы, сир, против вашего же союзника, и под английскими знаменами! Подумали ли вы об этом?

На это сэр Джемс ответил, что всякий, кто желает добра Франции, должен стоять за Карла VI; и плохую услугу ей оказывают те, кто поддерживает упорство Арманьяков и дофина, действующих скорей, как разбойники, чем патриоты. Сражаться же под знаменами Англии – вовсе не значит унизить достоинства короля: не сражался ли в ереси богемский король, а также и король Сицилии во французской армии?

Креме того, сэр Джемс чувствовал необходимость приобрести практическое знание в ратном деле; несмотря на то, что он изучил теорию военного искусства по всем авторам, начиная с Цезаря и Квинта Курция до известного авторитета того времени Жана Паве, считавшегося Вобаном XV столетия, и с жадностью вслушивался во все наставления Генриха и его воинов, он пришел к заключению, что серьезный навык в этом деле ему необходим. К тому же и Генрих уверял его, что все сведения, приобретенные им в книгах, разлетятся в прах при первом же столкновении его с воинами, закаленными в боях. Но что более всего влекло его на поле сражения, это то, что он, дожив до двадцатипятилетнего возраста, должен был краснеть перед своими товарищами, которые более десяти лет принимают участие в боях, тогда как ему не приходилось целиться ни во что, кроме мишени. Этот аргумент несколько успокоил Бердсбери, хотя он сильно опасался, что такое решение не придется по вкусу шотландцам. Он высказал такое сильное неудовольствие, что сэр Джемс предложил ему оставить службу и возвратиться в Шотландию.

– Нет, нет, милорд! – вскричал старик. – Я поклялся вашему отцу не оставлять вас до тех пор, пока вы, здоровый и невредимый, не возвратитесь в свое отечество… И с помощью Божьей я сдержу свое слово! Но что станется с этим несчастным юношей, которого вы взялись воспитывать в Виндзоре?

– Это зависит от его выбора, – ответил сэр Джемс. – Он может отправиться в Оксфорд или Париж заканчивать свое образование, если не пожелает ехать со мной и смотреть, как берут города и выигрывают сражения. Но об этом еще рано – пройдет не один месяц прежде, чем распустится королевское знамя. У тебя, кузен, довольно будет времени на размышление. Теперь же передай мне черный плащ, что висит там – все уже собрались к панихиде.

Малькольм, следуя за своим королем, к своему изумлению увидел, что на гордом победителе, Генрихе, был плащ из грубой саржи, голова его, с черными, коротко подстриженными волосами, была не покрыта и ноги босы. Войдя в монастырь король бросился на землю и остался распростертым во все время, пока не кончилось пение заупокойных молитв, заунывно и торжественно раздававшихся под мрачными сводами храма. Торжественные звуки эти, утишая скорбь, в то же время пробуждали в нем смертельную тоску, но не от сознания, что он разорил беспокойную страну, управляемую безумцем, а что великий его план преобразования отложен на неопределенное время.

По окончании службы Генрих остался в монастыре, объявив Бедфорду и товарищам о своем желания не выходить до утра из этого мирного убежища, чтобы, исповедовавшись и отстояв раннюю обедню, скорей отправиться в путь.

«Неужели это та безнравственная жизнь, – думал Малькольм, засыпая, – что по моей неопытности мнилась мне всюду, кроме Гленуски и Холдингхэма?

На следующее утро Генрих хотя и облекся в прежнее свое одеяние, но по смертельной бледности, разлитой по его лицу, по блуждающим впалым глазам и судорожно сжатым губам скорее походил на монаха-аскета, чем на блестящего короля. Этой внезапной перемене немало способствовали, кроме гнетущего горя, леденящий холод утреннего тумана, ночь, проведенная без сна и наистрожайший пост. Впрочем, ясный луч временами озарял его взор, но в луче этом не было признака надежды, а просто религиозное чувство души, всецело покорившейся воле Провидения.

Лошади уже были оседланы и ждали у западных ворот, потому что Генрих горел нетерпением скорее прибыть в Понтефракто, где оставил молодую королеву. Толпа жителей собралась вокруг лошадей, чтобы проводить своего монарха. Когда он явился, несколько женщин с маленькими детьми на руках стали умолять его прикоснуться своей целебной монаршей рукой к детям. Генрих милостиво остановился, снял себя одну перчатку, и приказав казначею выдать женщинам несколько золотых монет, – что было одним из самых целительных способов врачевания, – приказал своему капеллану прочитать подходящую к этому случаю молитву.

Громкие благословения, покрытые восторженным криком God save king Hurry! раздались из толпы в то время, как король садился на лошадь.

В эту минуту дряхлый старец в монашеском одеянии, опирающийся на палку, поднял на Генриха глаза и пробормотал на ухо своему товарищу:

– Красивое лицо! Но верь мне, не долго останется оно для мира сего! Один уже отправился, остальные скоро последуют за ним. Перст смерти уже отметил этого!

Сэр Джемс, услышав эти слова, в сердцах крикнул:

– Нечистый ворон! Придержи свое предательское карканье!

Но Бедфорд, схватив его за руку, возразил:

– Тише – это монах, – и наклонившись, чтобы бросить горсть серебра в шапку нищего, сказал: – Молись, Гаффер, молись… и за усопших и за живых.

– Как? – сказал сэр Джемс. – Ты еще награждаешь изменника?

– Я узнал его, – сказал Бедфорд, содрогаясь, – это любимец архиепископа Скопа.

– Такого же изменника, как и он, – пробормотал сэр Джемс.

– Может быть. Но у него был, возможно, повод для подобных речей. Никогда я не забуду тот день, когда убили Скопа на том самом месте, что мы попираем сию минуту. Отец мой ехал верхом, и мы, четверо сыновей его, вместе с ним. Вдруг появился этот старик, и посмотрев на отца ужасным, но одновременно сострадательным взглядом, промолвил: «Генрих де Болинброк! За свои деяния ты обретешь врагов в собственном семействе. Меч не покинет дома твоего, и потомки твои умрут во цвете лет. В четвертом же поколении род твой прекратится на веки». По преданию, отец в ту же минуту получил проказу; но что совершенно достоверно, это то, что с того времени отец совершенно изменился. Я того мнения, что вследствие этого предсказания отец так строго относился к шалостям Генриха. Строгость его иногда была так сурова, что другой на месте Генриха сделался бы его врагом. Подумай хорошенько, может старый монах и говорит правду! Много времени прошло с тех пор, как хорошенькая наша Бланка спит в своей могиле; теперь и Томас отправился к ней… Ах, Джемс, – прибавил он, понизив голос, – в то время, как все толкуют, что Генрих более, чем кто-либо, похож на Александра, мое сердце щемит при мысли о покинутом перстне на пустом троне!..

– А меня всего более поражает, – возразил сэр Джемс, – что такие мысли овладевают умами храбрых людей большей частью ранним утром, когда они в голодны. Хорошая кружка эля мигом изгонит всякие предсказания, будь они архиепископские или монашеские.

– Быть может эль и прогонит их из головы, но уж никак не уничтожит их, – возразил Джон. – Впрочем, твой ответ не удивляет меня: не истый ли ты Лоллард, когда речь заходит о сверхъестественных верованиях?

– Я вовсе не Лоллард, – ответил сэр Джемс. – Я с глубоким верованием принимаю все, что предлагает мне религия, но вовсе не считаю себя обязанным верить тому, что она повелевает ненавидеть как деяния человеческие, если не дьявольские.

– Но чьи же они? Вот в чем вопрос, – сказал Джон.

– Людей, – ответил сэр Джемс, – людей настолько хитрых, чтобы воспользоваться слабой стороной серьезного юноши, каков Джон Ланкастер. У вас всех слабость верить во всевозможные пророчества и колдовство.

– У тебя, Джемс, слабость не верить в пророческие предостережения даже тогда, когда действительность подтверждает их. Не умер ли мой отец в предсказанном ему месте?

– Простой случай, за который ты ухватился, чтобы оправдать свою слабость. Но хуже всего то, что благодаря такому суеверию вдова твоего отца заключена за колдовство, и вместе с ней твой юный и храбрый брат; он же в сущности за то только, что носит имя Артура Ричмонда, и что какой-то менестрель шепнул Генриху, что Ричмонд из Бретани сядет на престол английского короля.

– Положение Артура совсем не хуже положения многих пленных, взятых в Азанкуре, – ответил Бедфорд. – Но я предупреждаю тебя, Джемс, что настанет день, когда ты раскаешься, что не обращал внимания на данные тебе вовремя предостережения.

– По моему лучше раскаяться, чем всю жизнь находиться под гнетом такого влияния, – ответил сэр Джемс. – И меня никто не в состоянии убедить, что ужасное преступление могло бы когда-либо считаться законным.

Так разговаривали они в то время, как Генрих молча шел впереди, занятый мыслью как можно скорее добраться до Понтефракто, где осталась его жена, с которой ему в особенности хотелось повидаться после постигшего его горя.

С самого полудня дождь не переставал лить, а так как Генрих не соглашался ни на малейшую остановку, то сэр Джемс предложил Малькольму отдохнуть вместе с Бревстером, который и доставит его потом на место. Но Малькольм наотрез отказался, – ему ни за что не хотелось расстаться со своим королем, под покровительство которого он, в случае нужды, прибегал как птенец под крыло своей матери. При этом он боялся, чтобы англичане не сказали, что шотландец, к тому же еще и Стюарт, мог из-за усталости отстать от своих товарищей.

С наступлением ночи дождь усилился, и путники, шлепая по грязной дороге, молча продолжали путь, пока, наконец, из-за деревьев, окаймляющих дорогу, не увидели на горе мелькающие огоньки Понтефракского замка.

Подъехав к замку, где путников встретили с зажженными факелами, Генрих соскочил с лошади, и в сопровождении брата, сэра Джемса и Малькольма, проворно вбежал в ярко освещенную комнату, где сидело блестящее общество.

Только через несколько минут Малькольм смог различить у камина четырех человек, играющие в какие-то разрисованные картинки; остальные же, как он понял, составляли свиту играющих.

Нетрудно было тотчас же узнать прекрасную Екатерину по удивительной правильности ее лица, по темному цвету ее волос и глаз, по прозрачности ее ослепительно белой кожи и по изяществу всей ее фигуры; но при виде Генриха, измученного, обрызганного грязью, с изнуренным лицом, со всклоченными волосами, не она первая бросилась ему навстречу: молодой юноша красивой наружности схватил его за руку, вскричав:

– Генрих, Генрих, неужели это правда!

Красавица же, сделав шаг вперед, ничуть не изменилась в лице, и хотя не отворачивалась от жарких поцелуев мужа, но с видимым отвращением проговорила:

– Ах, мессир, какие грязные у вас сапоги!

– Ты все слышала, Кэт? – сказал Генрих, пристально вглядываясь в глаза красавицы, словно боясь, чтобы горестная весть не слишком поразила ее.

– Сражение? Да разве это уж такое несчастье? – потом, заметив озадаченный вид мужа, прибавила: – Бедный мессир Кларенс! Жаль его – он был такой красивый!

– Ах, крошка моя, он так любил тебя! – вскричал Генрих, с жадностью хватаясь за этот слабый луч сочувствия.

– Да… – ответила Екатерина, удивленная такой пылкостью мужа. – Он был очень любезен. Но это дело не усилит Арманьяков?

– Надеюсь, что нет! А где Меджи, несчастная, его жена?..

– Она уехала к себе нынче же утром и вздумала было взять с собой девицу де Бофор, но я, конечно, воспротивилась – нужно же мне было иметь при себе кого-нибудь королевской крови.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16