2

Шел восемнадцатый день моего ареста. Ареста странного, страшного, непонятного.

«Получение векселей по фальшивой доверенности».

Если бы мне надо было получить эти векселя, то зачем мне доверенность? Если я подписал какую-то доверенность, то почему она фальшивая?

Все «высосано из пальца», все «притянуто за уши». Значит – все это кому-то надо?

Восемнадцатый день в СИЗО.

Я многое повидал и пережил здесь. Камера с общими нарами на «ИВАСИ» – изолятор временного содержания – ИВС. По местному – «Иваси».

Пережил «ТРАНЗИТ» – камера предварительного содержания, «отстойник». Семнадцать металлических кроватей, «сваренных» попарно и одна в углу для «смотрящего». Семнадцать спаренных в два яруса «шконок» более чем на восемьдесят человек. Народ стоит, какое там лечь, присесть на «корточки» негде. Спят многие стоя. На «шконках» люди постоянно меняются. Никто этим процессом не управляет. Меняются самостоятельно, добровольно. Познакомившись, быстро объединяются в группы – «семьи». В одном проходе, в четырех «шконках» – вот и «семья». Так как на «шконках» размещаются по двое, объединяются и с той, и с другой стороны. Как в вагоне поезда пассажиры. Встретились, познакомились, пока едут – вместе.

Здесь вместе до распределения по «хатам» – постоянным камерам. Состав участников непрерывно меняется. Одних уводят на распределение или возвращают в старые, уже обжитые камеры, из которых для каких то целей вызывали. Других приводят – или новичков или откуда-то возвращают – из зала суда, например, или из других подобных мест. Привозят из «зоны» – этих в основном в больницу. Многие знают друг друга, эти быстро объединяются.

Нормальные люди, не угнетены, не озлоблены, тюремный юмор, анекдоты. Удивительно, но все вновь прибывшие, каким-то для меня непонятным чутьем, только заходили в камеру, знали с кем и как себя вести, кого внимательно слушать, кого слушаться, а кого спокойно игнорировать или даже послать «подальше». Но не матом, без оскорблений – в тюрьме за «базаром» следят и за «базар» отвечают.

Те, кто не впервой, осваиваются быстро, устраиваются по-домашнему. Новичкам тяжело, особенно тем, кто впервые, кто не знает теремных правил, тюремного распорядка. У них нет посуды, значит «баланду» взять не во что, не из чего попить чаю или даже просто воды из под крана. Тебя никто не знает, значит ни посуду для пищи, ни кружку для воды тебе никто не даст, мало ли кто ты есть. Неизвестно, можно ли еще и стоять-то рядом с тобой! Родственники не знают где ты есть. Значит, нет надежды на передачу.

Голодный, подавленный – ты просто не знаешь, а что же дальше? И так до перевода в постоянную камеру, где ты, наконец, получаешь хоть какой-то статус, какое-то определение, какой-то адрес.

Я пробыл в «транзите», в камере временного пребывания, куда заводят на день-два, шесть дней. Считается, это много. Но и на «Иваси» меня продержали тринадцать дней, хотя предельный срок содержания там – десять. Видимо и этого тоже кто-то очень хотел. Условия содержания – тоже мера воздействия, а, возможно, и устрашения. Сказал же мне следователь, когда меня выпустили, и когда мы в чем-то не сошлись:

– Мало вы посидели в тюрьме, Георгий Александрович, ничего-то вы не поняли.

Шесть дней в транзите – это считается много. Посуды у меня не было, спать мне было негде. Однажды позвал меня молодой парень и дал поспать на своем месте. Почти целую ночь. На голой «шконке», на «лыжах», как называют в камере узкие металлические полоски, наваренные к спинкам кроватей вместо сетки. Ни матраца, ни подушки – но какое это было блаженство лежать, вытянув ноги и спать, спать, спать.

Этот же парень напоил меня чаем. Не помню его имени, не помню даже называл ли он мне свое имя, но благодарен ему и помню доброту его до сей поры.

В другой раз меня позвали к себе уверенно обжившиеся в углу молодые парни:

– Старый, давай меняться. Ты нам свои туфли, мы тебе вот эти ботинки. Смотри какие они мягкие и теплые. Тебе в них и сейчас будет тепло и зимой.

– Спасибо ребята, не надо – повел я себя довольно нагло – пусть уж лучше я останусь в своих туфлях. – Я вернул им помятые войлочные боты.

– Да ты что, старый, – опешили ребята, – человеку надо помочь, освобождается, а на волю выйти не в чем.

– Ничего, раз освобождается, найдет обувь. Придумает, в чем домой появиться. Мне мои туфли пока нужны. Да и нравятся они мне!

Ребята переглянулись, спросили озадаченно:

– Да ты кто есть-то, старый?

– Узнаете. Если положено вам знать, узнаете, – спокойно ответил я и отошел в дальний угол.

И сразу почувствовал вокруг себя напряженность. Пустоту. Вроде, вокруг те же люди, но уже и не те. Пустые замороженные взгляды, тебя вдруг не видят и не слышат. Если ты «захотел» и направился к «параше», там тут же создается очередь, захотел попить, но кран «занят». Пошел присесть на освоенное уже тобой место у стены, присесть хотя бы на «корточки», а там уже спиной к тебе люди.

Эта «напряженка» была снята самым неожиданным для меня образом.

После раздачи обеда, когда «кормушка» захлопнулась, ко мне подошел немолодой, но довольно бодрый, уверенный в себе человек. Подошел он не из «командного угла», а откуда-то из глубины камеры. Назвался Григорием.

– Привет, старый. Почему не ешь?

– Посуды нет. Взять не во что.

– Почему не возьмешь у соседа? – он мягко взял меня под локоть, мы отошли к стене, всего-то три-четыре шага, но в этой несусветной тесноте перед нами быстро расступались, мы шли, словно на городской прогулке по бульвару, к свободной скамеечке. – Ты что, один хочешь прожить в этом доме?

– Не знаю, я первый раз. Неуютно как-то. Порядков здешних не знаю. Непривычно все.

– Еще бы, – он помолчал, внимательно поглядел на меня. – Мы знаем о тебе. Знаем откуда и за что тебя взяли. Неплохо ты вел себя с нашими пацанами на «иваси». Замерзли пацаны, согрел ты их. Поживем – увидим, может, и сгодимся друг дружке еще для чего-нибудь. А, как думаешь? Ты нам – мы тебе!

– Может, и сгодимся.

– Ладно, посмотрим. Молодец – рассмеялся он – первый раз в тюрьме, а не спросил, как это всегда бывает с людьми твоего уровня – а кто это «мы». Так и держи себя, главное, не тушуйся, не суетись. Слушай меня внимательно и запоминай. Во-первых, знай, что тебя посадят в камеру с «подсадкой». Тебя будут слушать и передавать твои рассказы. Кому – надеюсь понимаешь. Во-вторых – тебе навяжут адвоката из «ментов». Бывших или сегодняшних, не знаю, но из них. Так что, будь осторожен. В-третьих – где тебе «сидеть», в какой «хате», уже определено. Сам не высовывайся. «Транзит» – это для тебя испытание, чтобы дрогнул. Мы тут посоветовались, решили тебе помочь. Чтобы не загубили. Нам, сам понимаешь, насолить лишний раз «ментам» – за счастье. Так что, с этой минуты ничего больше с тобой не случится. Никто тебя не тронет. Не бойся. Но и сам не «залупайся», этого здесь не любят. Ну и последнее. Тюрьма знает о тебе. По «иваси». Смотри, не скурвись. Ну да, говорят, да и сам вижу, не из тех. Если что, дашь знать вот куда – показал мне номер – это моя «хата», передашь «мулькой», не бойся – дойдет. Но это, если уж очень приспичит. А так, ничего, живи, отсиживайся, место в камере у тебя будет и поглядывать за тобой будут.

– Что требуется от меня?

– Пока ничего. Будь самим. Там посмотрим.

– Имей в виду, денег у меня нет.

– Нам деньги не нужны – засмеялся он – свои пока есть. Живи и не суетись. Чаем тебя попоят, хлеб сам бери, не брезгуй, хлеба дают достаточно. Кружку вон у того парня брать будешь. Он сам подойдет. Пей чай. За стол не садись, не надо, как бы не вышло чего. Защищать ведь, сам знаешь, никто не кинется. Не начальник теперь. Спать не просись, тебя позовут. И смелее, спокойнее будь. Не тушуйся. Ну, с богом. Я больше не подойду. И ты меня не узнавай, не надо. Будь.

И ушел. Больше не подходил. Если случайно встречались – в одной камере все же были – на меня не смотрел. Пока мы говорили, около нас вертелись какие-то два парня. Но только разошлись и парни исчезли. Народу в камере битком, всех не рассмотришь, не различишь.

Да и рассматривать охоты нет.

Ночью у меня случился почечный приступ. Боль нестерпимая. Пробрался к двери, начал стучать. Три часа ночи. В камере тихо. Но стучу, мочи нет, больно. Вдруг слышу:

– Так не достучишься. Долби ногами.

– Так разбужу же всех.

– Да и так не все спят. Стучи, может, подойдет кто. – Никто не подходил. Видно – охране не до нас. Кто-то подошел из глубины камеры:

– Не стучи, бесполезно. Кому ты там нужен. На вот, попробуй, это пенталгин. Может, поможет.

И помогло. Боль стихла. Я сел где-то у стены на «корточки», слегка раскачиваюсь, усмиряю боль в боку, в пояснице.

– Эй, старый, иди сюда, ложись вот, поспи. – И абсолютно пустая «шконка»!

Не раздеваясь, не разуваясь взбираюсь на верхнюю «шконку», вытягиваюсь на голых «лыжах» и засыпаю. Мгновенно.

Так уж получилось, что история большой семьи Краснопёровых-Запеваловых ранее Петра Васильевича, пра-пра-деда нашего, погибшего в первую Мировую войну, в рассказах не передавалась. Может, и передавалась кем-то и где-то, но до нас те рассказы не дошли.

Все члены семьи до зрелого возраста считались Красноперовыми. В станице ведь как – в одном краю жили почти сплошь Запеваловы, а в другом краю, одни Красноперовы. А иных фамилий в станице практически и не было.

Это старые казачьи фамилии. Красноперовы, это вообще – одна из самых старых – можно сказать, даже самых древних, казачьих фамилий, среди сохранившихся Уральских казачьих родов.

Историю семьи вел и хранил дед Георгий. Егор, как его звали в станице. Но он в период раскулачивания уехал в Пермь, увез с собой все свои записи по истории семьи. После его смерти записи затерялись. А может, и нет, может, и хранятся где-то у его новых, «пермских», потомков.

Много интересных историй помнила наша мама, Алевтина – его дочь. По вечерам, особенно в длинные «военные» вечера, она любила рассказывать эти истории детям. Рассказчицей она была великолепной и для младших детей не было большего удовольствия, чем слушать ее рассказы.

Многое впоследствии забылось. В то неспокойное время не до запоминаний было, а записывать и вовсе не приходило в голову. Поэтому, многие семейные истории забыты, потеряны. Например, рассказы деда Василия, отца Петра Васильевича, о службе в Петербурге, в период русского бунта в 1905 году, бунта, который чуть позже громко обозвали Революцией! Потеряны и многие другие воспоминания, но кое-что все же сохранилось.

В памяти, рассказах.

Любила рассказывать семейные истории тетя Шура – так ее в семье звали все.

Тетя Шура. Александра Петровна. Удивительная это была женщина. В Челябинской нашей общине всё держалось на ней и крутилось вокруг неё. Кто-то приходил узнать о своих родных – в суматохе тех лет это было постоянно. Всё тогда перемешалось, перепуталось. Одни ехали на Запад, другие на Восток. Многие уезжали на Север, на заработки. На шахты ехали, на новые заводы. Тогда же вся страна строилась! Кто приезжал в Челябинск – останавливались у неё, у тёти Шуры. Кто-то хотел узнать о своих родственниках, спросить адреса – приходили к тёте Шуре. Она знала всё и обо всех. И все наши знали, что тётя Шура знает. Если кто-то куда-то уезжал, поступал на какую-то работу, приходил к тёте Шуре, старался сообщить о своих изменениях в жизни.

– Тётя Шура, вдруг наши объявятся, сообщи там. Вот наши новые адреса. Может, не потеряемся, найдёмся, встретимся!

Мы с ней дружили. Я часто гостил у них в дни школьных каникул под Челябинском, в отделении Южный, Митрофановского совхоза.

Время покосов, мы с тетей Шурой на ее покосе работаем вдвоем. Косим, сушим, копним, таскаем, скирдуем. А вечером – чай. Бесконечный. Бывало, за вечер выпивали самовар. Старинный, деревенский, ведерный самовар. Под неторопливые тети-Шурины рассказы о нашей семейной, довоенной и даже дореволюционной, жизни. О жизни когда-то большой, но разбросанной революциями, войнами, рассыпавшейся казачьей семьи.

Деда Георгия я хоть и туманно, но помню. Вспоминается, как сонного, поздней ночью, стаскивает меня с печи большой бородатый дед. Дед Георгий. Жил он тогда уже в Перми, приехал погостить в родную станицу-деревню, в гости к отцу с матерью, поглядеть на родившуюся младшую внучку. Приехал с редкими для того времени подарками. Брату привез коньки, «снегурочки», на них Санька катался не только по льду, но и по укатанным санным дорогам. Мне привез настоящие городские санки. С этими санками я «рассекал» утоптанный снег на санной горе, не обращая внимания на строгие материнские окрики.

В зимние дни на горе много катающихся. Кто на чем – лыжи, сани, коньки. Пацаны, молодежь. Шум, смех, крики. Оживленный деревенский гвалт. Гармошка, песни, частушки.

Молодежи в станице-деревне до войны было много. Вечером все на улице, на горках, на морозе. А по редким выходным или праздникам собирались поочередно в больших хатах, хозяева ставили на стол небогатые угощения, что-нибудь обязательно и гости приносили с собой, устраивались «вечеринки». Клубов тогда не было, а молодежи надо же где-то встречаться. Вот и собирались – то здесь, то там – устраивали «посиделки», пели веселые песни да пляски устраивали под гармошку.

Мать рассказывала, что отец, когда еще не был женат, гармонистом-заводилой был на этих посиделках. И выдумщик разных розыгрышей. Но однажды при таком розыгрыше досталось и ему.

На масленицу наряжались молодые люди в костюмы разные. Вот, здесь и розыгрыши.

Однажды собрались парни да девушки в очередной избе. Пели, танцевали, а потом сказки страшные рассказывать стали, да что пострашней, то и лучше. Девки повизгивают, друг к дружке жмутся, а все поторапливают «ну, а дальше, а дальше?..».

Вдруг в окне выставляется страшная светящаяся рожа! Плечи выползают в окне в белом саване, подымается свист и вой жуткий. Все так и попадали. И девки, и парни. От неожиданности, да при щемящем ожидании страха сказочного.

А «морда» в окне так же стремительно исчезла, как и появилась. И вой стих. Парни за дверь. А там и нет никого. Ищи ветра в поле.

На второй день по всей деревне только и разговоров о страшном пришельце.

Вечером собрались уже в другой избе, и к полуночи все то же – «морда» со светящимися глазами и страшными зубами во рту, саван и вой. Девки в обмороке, с одной стало плохо, а ребята по лавкам жмутся, тоже оторвать «зад» от лавки не могут.

Снова исчезло всё, в избе тишина наступила. Быстрей разбегаются посидельщики по домам, в страхе все.

Но и на третий день собираются на вечеринку – праздник же, масленица, всю неделю празднуют на селе. За день забывают вчерашнее, в шутки переводят все. На третий день парни сговорились поймать «страшилу»!

Поют, пляшут, но все как-то насторожено, с дрожью в голосе, сами не свои молодые, ждут.

И вот, наконец, заскрипело за окном, с воем лезет в окно страшная, светящаяся неземным светом «морда».

Парни мгновенно за дверь, хватают приготовленные батоги в сенях и на «нечистого». Тот бежит к бане. Парни, чуть настигнув успевают огреть «нечистого» пару раз по чему попало, но тот успевает заскочить в баню, запереться на засов. Парни баню окружили, решили ждать, когда «леший» выйдет. Не всю же ночь там сидеть будет! Или «улетит» через трубу – это тоже увидим, а если в дверь выйдет, тут уж мы его не пропустим!