3

Мы с Андреем пьем чай. Так начиналось каждое утро. Мы с ним, как в дежурство какое-то, каждую ночь бодрствуем. Я по своей натуре «сова», люблю ночью чем-то заниматься, спать не могу. А Андрей – «за компанию».

– Знаешь, Саныч, я тоже не сплю по ночам. Пусть спят. А мы с тобой, хочешь, в шахматы?

Но шахматы, это предлог. Любознательный Андрей задает мне очень сложные вопросы, порой на их обсуждение и уходит вся ночь.

– Саныч, ты мне поясни, ну ладно мы, жулики, воры, жизнь наша такая, но как это вы, государственные люди, хранители отечества, ухитрились разворовать богатейшую страну за такое короткое время, за три с небольшим года? Ты мне объясни, кто же из нас главные жулики? Мы или вы?

– Ну, а как сам думаешь?

– Да вы, конечно! Вы, немногие избранные, все, кто был поближе у лакомого «пирога», вы нахально захватили власть и все добытые до вас богатства! И не только все захапали – вы еще и сумели «обосрать» при этом всех, кто создал эти богатства!

И начинается. Любой ответ при таких разговорах – простая отговорка. Ответ требуется точный. Или поясни, опровергни – или признайся, что да, мы главные жулики. А что тут пояснять, когда и самому не ясно – действительно, как? Как, кто позволил, кто сумел за столь короткое время загубить великую державу! Ну ладно, семнадцатый год, там свергали «царя-кровопийцу», а кого свергали сегодня, ради кого обобрали простой, трудолюбивый, доверчивый народ? Кто и чем был недоволен в великой свободной стране? Ради кого свергали саму страну?

– Саныч, ты что, действительно добывал золото?

– Да, Андрей, добывал.

– Впервые в жизни вижу человека, который сам, лично добывал золото. Но ты само золото это, чистое, не в изделиях, ты сам его видел? Или все проходило через приборы, а вы только по бумажкам отчитывались.

– Да нет. Приходится при добыче золото «доводить». А этот процесс пока в основном ведется вручную. Всю основную работу делают механизмы, а вот чистую доводку делаем вручную. Даже пыль с тарелочек сдуваем элементарным «дедовским» способом – дуем губами. Но это на «россыпях». Там да, там видимое золото. Но есть еще руда, золотоносная руда. Вот там да, там добывают руду, обрабатывают ее на специальных приборах, специальным способом на обогатительных фабриках. Еще их называют – «золотоизвлекательные» фабрики. Там видимого золота нет. Там окончательная доводка ведется на специализированных заводах. И золото на рудниках, как ты говоришь, видят только «по бумажкам».

– Ничего себе. Ну, а сам-то ты держал в руках это золото?

– Держал и помногу. И довольно часто. Когда работал на участке – держал ежедневно. В «доводке», в золотокассе.

– А много мы добываем золота? В стране. Ну, скажем за год?

– Цифры эти секретные раньше, в Советском Союзе, были. Да и не только у нас, каждая страна имеет коммерческие тайны, и даже каждая за рубежом коммерческая фирма никому таких данных не дает. Но сейчас же «гласность», свобода, секретов нет, все публикуется. Правда, все и распродается. Потому, наверное, все и рассекретили, чтобы ловчее продать.

– Ну, а все же, сколько мы добывали? Или тебе таких «цифирь» знать не положено?

– Положено, не положено, а ты сам как думаешь?

– Думаю, знаешь, только сказать нельзя. Ну а в мире, весь мир, сколько добывает? Ну, хоть примерно.

– Весь капиталистический мир добывал раньше, по данным специальных журналов, где-то около полутора тысяч тонн. Ну а мы раза в четыре меньше. Это примерно. Точные данные все же видимо засекречены. А ты что так о золоте любопытствуешь? Свой интерес есть?

– Да ладно, Саныч, какой там интерес. Мы не по этому делу. Наши дела попроще. А что, много золота воруют?

– Много! В семидесятых годах, например, в Свердловске, это такой в нашей Стране перекресток воровских путей, там все «дорожки» сходились, со всех краев Страны, так вот там изымалось за год более тонны ворованного золота. Это только изымалось! Так что, много еще воруют. Мне «зэки» на Севере показали сто способов воровства золота с промприборов. И это при усиленной охране! Но кто будет воровать со «шлюзов», кому это надо? Это опасно. Воровать на открытых площадках добычи и легче, и безопасней. Там и воруют – в «забое».

– «Забой» – это что, это прииск?

– «Забой», это место где копают золотой песок, вручную, или экскаватором, или другим способом.

– А «прииск» что такое?

– Прииск – это предприятие. Как и рудник. На прииске – добычные участки, гидравлики, драги, шахты, промприборы, ну и многое другое. На руднике – шахты, карьеры.

Прииски и рудники подчиняются комбинату, а уж комбинат – министерству. Вот такая вот административная цепочка.

– А ты, Саныч, кем был?

– А я был всем. И рабочим на драге, и проходчиком в шахте, и горным мастером, и директором всех этих административных уровней. Ну, кроме министра!

– Да, Саныч, хорошая у тебя концовка. Столько добыть этой «неблагодарной» стране золота и закончить все это вот, на нарах, с нами, ворами да разбойниками в одной камере.

– Да страна, Андрей, здесь ни при чем. Страну мы ведь сами делаем. Какие мы, такая и страна. Нечего все на строй да на страну сваливать. На себя поглядеть не худо бы.

– Ну, эта присказка для нас. У вас, я думаю, другая формула жизни.

– Формула жизни, Андрей, у всех должна быть одна – жить честно. Жизни у всех по разному складываются, но формула должна быть одна.

– То-то вы, «честные», и растащили страну! За каких-то неполных три года. Удобная у вас формула! Вот только «накладочки» у некоторых бывают. Вот у тебя, например.

– Да. В этом ты прав. Именно «накладочки».

Тихо. Ночь на исходе, но все еще спят. Кому спать положено. Только сверху, Илья, мы с ним спим на одной «шконке», по очереди, по двенадцать часов, позевывая лениво спрашивает:

– Саныч! Ложиться будешь?

– Поспи еще.

– Да не, хорош, будет. Чаю попью. Немного, кружечку.

У нас напряженка с сахаром. Две «дачки» не получили на этой неделе. В камере у каждого свой день получения «дачки». А вчера было пусто – снова не дополучили двух «дачек». В общем-то ничего необычного, так часто бывает. А у нас с сахаром, как и с чаем – всегда запас. Но тут подселили сразу троих молодых парней абсолютно пустых – ни наличия, ни передач, голодом не оставишь, вот и подиздержались.

– Ладно, слезай. Полежу, хоть спать пока и не хочется. Ноги болят, все мышцы тянет, терпения нет.

– Это сердце – замечает Андрей – это не мышцы, это сердце. Счас, Саныч, я тебе приготовлю набор «колесиков», примешь, легче станет. – Андрей у нас еще и за лекаря.

Лекарства в камере в основном мои – после сердечного приступа мне разрешили получить лекарства. Дочь, Светлана, подписала у врача разрешение на передачу целой аптечки. Врач поначалу половину заявки вычеркнула. Принесли мне подписать, что ознакомился. И тут снова Андрей:

– Да что вам жалко, что-ли? Это же все таблетки. Не наркотики! Он же сам платит. Вы посмотрите, как он мучается. Особенно по ночам. Это же все его лекарства, прописанные врачом. Зачем вычеркивать? – Врач, махнув рукой, подписала весь перечень. И у нас появилась настоящая аптечка.

Андрей набрал горсть каких-то половинок, долек, целиком таблеток.

– Выпей и спи. Днем ведь опять вызовут.

На допрос меня водили почти ежедневно. Сложный это процесс – вызов на допрос. Для тех кого вызывают.

Следователь может вызвать в комнату допросов на «иваси». Тогда тебя подымают в три часа ночи.

«С вещами на выход!»

Примерно через час, после побудки, забирают из камеры и выводят в «накопитель». Это узкая, длинная комната, около двух метров шириной и 6–7 метров длиной. Потолки высокие – более трех метров. Вдоль стен – узкие скамейки. На них могут разместиться десять-двенадцать человек. В «накопитель» людей буквально заталкивают, уплотняя массивной металлической дверью. «Набивают» туда более сорока человек. Духота, жара, пот. Люди стоят в изнеможении.

При малейшем ропоте – вызов в коридор. «Разговор» с резиновой дубинкой. Жесткие окрики, мат – даже от надзирателей-женщин.

Здесь ты чувствуешь себя быдлом, скотиной. Здесь ты никто, животное. Абсолютно бесправное. Из-за тебя, собаки, бедным надзирателям приходиться напрягаться…

Процесс заполнения «накопителя» заканчивается часам к пяти. «Накопитель» полный, приток заключенных прекращается, массивная дверь захлопывается – надолго.

Дед знал, что делает. Пожалуй, именно ему обязана большая семья Красноперовых-Запеваловых тем, что остались все мы живы и невредимы. Остались невредимы во время разгула борьбы с казачеством, во время сплошного раскулачивания, когда казачьи станицы стали называться просто деревнями и селами.

Дед, Георгий Миронович Красноперов, Егор, как его звали станичники, с давних пор ходил в казачьих «старшинах», относился к станичной и полковой начальственной «верхушке». Один из зажиточных казаков, он имел несколько домов в окрестных хуторах. На этих хуторах паслись десятки лошадей, коров, овец, вырастали бессчетно куры, утки, гуси. И семья была немалая. Сын Григорий, дочери Анна, Ольга, Алевтина. Сын женат, дочери замужем. Сильные, работящие зятевья. Было кому работать на обширных угодьях, было кому приумножать достаток. Подрабатывали в хозяйстве деда и пришлые, сезонные мужики. Много их бродило в ту пору вокруг жилых мест. Сезонная работа для них – это же спасение от голодной смерти!

Работа – не милостыня, работа – заработок. Где-то у этих мужиков свои семьи, дети. Такая сезонная работа спасала и эти семьи, и тех детей.

Не все еще и давали такую работу.

Отшумела Гражданская война. Перемешались было, передрались, но успокоились люди. Восстанавливались порушенные хозяйства. Те, кто работал – обжились быстро. В ёмкие лари ссыпалось выращенное зерно, в погребах появлялись соленья, варенья, копчености. Картофельные ямы засыпались свежим картофелем до самого лаза.

Тяжек труд на плодородной земле, но благодарен.

Родит ухоженная земля у работящей семьи. Но беден урожай у лодыря. Не было в русской деревне, в казацкой станице бедняков среди работающих от зари до зари семей. А лодыри – они во все времена на Руси сшибали пятаки, да поглядывали, где что плохо лежит.

В казачьих станицах бедным семьям помогали. Но не подаянием – это всегда было обидным у казаков. Работу давали. Да еще и помогали в этой самой работе. И работу-то давали посильную. Знали казаки – бедными семьи в станицах казачьих не рождались, бедными становились. Убьют кормильца, в плену ли вражьем сгинет кто – а дети малые, работать еще не могут. Жинка казачья и пай казака, и права его получает, и заботу станичную, и опеку неназойливую, но справедливую. А подрастут пацаны – и вот они, казаки! И землю родную сами обрабатывать начинают, и завалившиеся «сарайки» подправят, да и на «круге» казачьем есть уже кому «кричать». Ожила семья казацкая. Выжила, с помощью родной станицы, и ожила. Расправили плечи подросшие молодцы, не всем уж и угнаться за ними. Вон – и лошадь у них молодая, бойкая, и сбруя обновленная, да и на полях-огородах не бурьян растет, хлеба колышутся, овощи поспевают. Ожила семья!

Не было среди казачьих семей бедняков. Но появились. Бедняки – комитетчики. Пока казаки работали в поле, пока шли горячие для земледельцев дни – комитетчиков не было. Горланили где-то вхолостую, занимались где-то политикой. Для себя. Занимались государственным устройством – под себя. Но как только урожай собрали – они тут как тут. Делить на всех!

Чужое делить легко. И делили. Силой, убийствами, разбоем. Отобрать можно раз, ну два – отпор, наконец, все равно будет дан. Но – голь на выдумки хитра. И догадлива. Вот и придумали. Загнать всех в одно – общее хозяйство. Пусть работают, раз такие работящие. Делить-то урожай будем мы. Как надо, так и поделим. А казаки и прочая живность – они пусть работают.

За трудодни. Трудодни – не деньги, не жалко. Пусть работают.

4

Живуч человек. И в жизни своей быстро приспосабливается к самым трудным условиям. Вот уж, кажется, и повернуться негде в этом тесном проклятом «накопителе», но – «уплотнение» закончилось, двери захлопнулись, люди как-то растолкались, приспособились – тут же кружки, чай, кипятильники. Пошел по кругу «чифирь» – густой, горячий, терпкий.

– У кого есть чай, братва, передай сюда! – Передают. Владельцу чая – первый глоток.

– А ты что, старый, не пьешь что ли?

– Такой густой не пью.

– Молодо зелено, понятно.

– Новичок, поди, что с него взять. – Небольшое это событие вызывает оживление, шутки. Никто на отказ попить из кружки, идущей по кругу, не обижается – хозяин чая, дал почти полпачки, а сам не пьет. Значит не чудит, знает, что делает. Имеет право, чай-то заварили его, ему первый глоток. Но нельзя, видать. Что ж, посмеемся беззлобно, не пьет и не надо.

Я так и не научился пить этот возбуждающий напиток. Как-то попробовал – горько, никакого вкуса, а, может, я этого вкуса не понял. Так в дальнейшем и не приобщился.

Разводят из накопителя утром, после восьми. Если без выезда за пределы тюрьмы, значит на «иваси» – это проще, спокойнее. Еще часа два разных разводных процедур, перевод по подземному переходу с передачей охране «иваси» – и тебя помещают в небольшую полупустую камеру. Там сразу ложишься на голую «шконку», шапку под голову – спать.

До побудки. Первая побудка – обед. От обеда отказываюсь, беру только чай, вернее кипяток. Завариваю своим, принесенным из камеры чаем – из камеры всегда берешь немного чаю, сахару, баранок или печенья, с удовольствием, но быстро выпиваю – и снова спать. До вызова к следователю.

Если ведут на «иваси» – это точно к следователю. Адвокат на «иваси» не ходит. Адвокат приходит в тюрьму. Там у него и кабинка своя есть. Не на одного его, конечно, кабинка, но все-таки закреплена за ним. Мы с адвокатом всегда встречались в одной и той же кабинке. А может, это простое совпадение.

Хорошо, когда до самого вызова к следователю один дремлешь в камере. Лежишь, ни с кем не общаешься. Но иногда в камеру вселяют еще кого-то, такого же «транзитного», тоже по чьему-то вызову. Или куда-нибудь на отправку. Хорошо, если молчаливый. Не разговаривает, не заговаривает. Ждет своего, одному ему назначенного часа. Но так бывает не всегда. Редко так бывает.

Лежу я однажды так же на голой «шконке», жду своего вызова к следователю. Чаю попил, а спать что-то расхотелось. Лежу, грею голую «шконку», кулаки под голову, гляжу в потолок, никаких в голове мыслей, ни о чем не хочется думать. Жду.

Железная дверь загремела задвижками, открылась с визгливым скрипом. Входит старик. Седой. На костылях. Ноги у него почти парализованы. Добрался до пустой «шконки», уселся с кряхтением, кашлем, сморканием. Сморкается, собака, прямо на пол, без всяких там тряпок-платков.

– Кто таков?

Лежу, не откликаюсь, отвернулся.

– Ты что, «прыщ», не слышишь меня?

Лежу, не отвечаю. Делаю вид, что сплю.

Вдруг какой-то свист надо мной и стук в противоположную стенку. С отскоком от стенки падает рядом костыль.

Вскакиваю возмущенно. Не новичок теперь, порядки уже знаю. И на таких придурковатых тоже насмотрелся.

– Ты что, упырь, башкой в парашу захотел окунуться?

– Ладно, ладно, – смеётся, – вижу, свой. Надо же обратиться как-то. К тебе обратиться. Знаю же, не презираешь. Не сердись, подай костыль. Думаешь я промахнулся? Еще чего. Если бросают, то не промахиваются. Сам же знаешь. Познакомиться хочу, пообщаться. С чем «сидишь»?

– Тебе это надо? – злость на «старика» ещё не проходит.

– Да нет, конечно, так, разговор завязываю. Знаю же, «сидишь» невиновный. Нет на тебе никакой вины! Это же всем известно! Кроме прокурора, конечно. Понимаешь, что интересно? Здесь все сидят невиновные. Вот с кем бы не заговорил, ну все не виноватые! Угнал машину – не моя вина, не там стояла. Залез в квартиру – так что же они ротозеи дверь в свой дом не закрывают! Побил человека – а что ж он не сопротивлялся? И так кого не спроси, с кем не заговори – ну все не виновные. А в тюрьме сидят! Вот ведь власть какая неблагородная, безжалостная. Вот ведь произвол какой! Вот ведь какие устроили «репрессии»!

– Не шуми. Что раскричался? Сам, видать, тот еще «правозащитник».

– Нет, я не правозащитник. Одно меня удивляет, почему тюрьмы переполнены! Воровства нет, проституции нет, алкоголизма нет. Даже «сэкса» – и того нет. Никаких нарушений, никаких нарушителей нет! А тюрьмы переполнены. Ты давно на «иваси»? Первый день? Не ври. По глазам вижу, что зэк ты «заслуженный». Ты мне ответь, на один только вопрос ответь – почему у меня нет места в этой тюрьме, «шконки» поганой нет для меня в этой паршивой тюрьме? Раз забрали – обеспечь. Раз посадили – дай мне место достойное. Меня вот в карцер направили. Не знаю, зачем они меня к тебе вдруг втолкнули. У них там охрана вроде меняется. Вот и запихали сюда. Временно. До пересменки. А почему я иду в карцер? Да специально «хипишь» устроил – спать негде! А в карцере, я там один. Я там отосплюсь. Холодно? Да плевать! Зато отосплюсь. У меня ноги неметь начинают. Ты понимаешь – что это? Это же «столбняк»! А он ведь неизлечим. Понял меня? Устал я стоять в камере. Ни сесть там негде, ни лечь, ни выспаться. Каково все это мне, старому человеку, а? Это же дополнительное наказание, это же хуже тюрьмы! А зачем, за что, по какому приговору? Не успеешь ты мне ответить, братан, стучат уже. Да и не надо. Ответ я сам знаю.

Дверь снова загремела затворами. Пришли за «стариком».

– Как звать то тебя?

– Саныч, – кричу вдогонку. – Санычем меня все зовут. Запомни!