- Дыбу!.. - коротко сказал дьяк кивая мастерам.
      Федьку вмиг подхватили под руки, в минуту сняли с него цепи, еще минута, и слух присутствующих поразил раздирающий душу крик.
      Трудно сказать, взяли ли мы с запада (через Польшу) всю целиком систему допросов "пристрастием" и весь инвентарь дьявольского арсенала, или дошли до него сами, только печать нашей самобытности, несомненно, лежала и тут. Известно, что от татар мы взяли только кнут да правеж, но ко времени описываемой эпохи у нас был так полон застеночный обиход, что в пору любой испанской инквизации. Правда, все у нас было проще: вместо знаменитой "железной девы", которая пронизывала жертву сотнею кинжалов, оставляя нетронутым только сердце, у нас имелись две доски, утыканные гвоздями. Клали на одну доску, прикрывали другой и для верности ложился на нее заплечный мастер, вместо не менее знаменитой "механической груши", разрывавшей рот, у нас забивался просто клин с расклинием, вместо обруча надевалась на голову простая бечевка и закручивалась, пока у пытаемого не вылезали глаза, ну, а клещи, смола и сера с тем же успехом, хотя и без знаменитых сапог... Рубили у нас головы, четвертовали, колесовали, жгли и в дополнение сажали на кол и зарывали в землю.
      Несомненно, все это осталось нам в наследство от Ивана Грозного.
      Федьку потянули на дыбу; дюжий мастер повис у него на ногах, и руки, хрястнув в предплечьях, мигом вывернулись и вытянулись, как канаты. Другой мастер сорвал с Федьки рубаху и замахнулся длинником...
      - Спустите! - тихо приказал дьяк.
      Веревку ослабили.
      Федька упал на пол.
      Мастер плеснул ему в лицо водой из ковша.
      - Скажешь? - спросил Федьку дьяк, когда тот очнулся.
      - Ох, батюшки мои, скажу! Ох, светики мои, все скажу! - простонал Федька.
      - Все?
      - Как перед Истинным Богом все! Ох, косточки мои! Ох!
      - Знал, что мой сын? - глухо спросил Теряев.
      - Ох знал! Знал, государик мой!
      - Сам скоморохов заказывал?
      - Ой, нет! Просто привели, я и признал... да!
      - Сына-то? Что ты брешешь?! - не утерпел боярин.
      - Подтяни! - сказал дьяк.
      Блок заскрипел снова.
      - Ой, не надо! Ой, милые, не надо!
      - Ты так говори, стоямши, с усмешкой пояснил дьяк.
      Федьку поставили на ноги и слегка приподняли его руки, одно движение мастера и он мог висеть на четверть аршина над полом.
      Федька стал давать показания. Князь торопил его. Бывали минуты, когда Федька заминался, его подтягивали или оглушали ударом длинника, и он продолжал свою повесть.
      Приезжала до него бабка колотовка из Рязани, Матрена Максутова, прозвищем Огневая. Была красавицей, ныне воеводством занимается. И привезла она ему наказ от воеводы рязанского, Семена Антоновича Шолохова, чтобы он де извел щенка князя Растеряева, за что посулил сорок рублей, а в задаток полсорока. Бил он, Федька, с ней по рукам, а потом засылал на княжию вотчину скоморохов, сговорившись на десяти рублях. Привели его, мальца, как есть в канун въезда Филарета в Москву от плена польского, он схоронил его, а там, на другой день рапату разбили, сожгли и мальца у него скрали... Только ему и ведомо.
      Князь сидел сжавши голову руками и, казалось, ничего не слышал. Признание Федьки изумило его и совершенно сбило с толку. Боярин Шолохов, воевода Рязанский? Был он в думе на Москве, потом был послан на воеводство... вот и все. Не было про меж них ни ссор, ни какой зацепки. С чего ему?
      - Что Матрена тебе говорила? Для чего воеводе мое сиротство нужно? наконец, спросил он.
      - Не сказывала, светик мой, не сказывала! Ой, не тяните! Как перед Богом говорю, не знаю!
      Князь махнул рукой и встал. Колтовский вышел за ним.
      - Ну, вот, князь, и дознались! Теперь ищи своего врага...
      - Все мне враги!
      - Что ты? Кто все?
      - Воевода этот, Матрена, Федька Беспалый, скоморохи... всех изживу!
      Боярин усмехнулся.
      - Ну, Федьку я на себя возьму. Поспрошаем его насчет казны, а там и на виселицу. Воеводу с Матрешкою этой, может и сам доймешь, ну, а скоморохов... - боярин развел руками, - много их больно, князюшка!
      - Травить псами у себя на вотчине заказал, а сам бить их буду!
      - Не перебить всех! - засмеялся боярин и сказал. - Однако, не помяни лихом! Прощай, князь! А я пойду Федькину казну искать.
      И хрипло засмеявшись, он пошел в застенок. Князь вскочил на коня и поехал в дом Шереметева.
      18
      Пылкий князь рвал и метал в нетерпении, горя местью к мало знакомому воеводе рязанскому.
      Вскоре поехал он на Верх, чтобы бить челом царю, и вдруг узнал, что царь с матушкой своей поехал к Троице, а оттуда на Угрешь, на богомолье. А там, поехали по городу бирючи клич кликать: девиц на царские смотрины собирать. Потянулись вереницею по Москве возки, колымаги, забегали по дворцу царские слуги, размещая всех.
      Приехал царь, начались смотрины, не до князя и не его жалобы царю было.
      Кинулся князь к патриарху, тот хоть и принял его ласково, но ответствовал:
      - Невместно мне в столь суетное дело вязаться. Бей челом царю на том, чтобы он выдал тебе воеводу головою, а я в стороне; у меня дела государские, а не сия пустяшь.
      - Но, святый отче, до того же царю теперь? - взмолился князь.
      - Потерпи!
      А тем временем дочь боярина, князя Владимира Тимофеевича Долгорукова, княжну Марию Владимировну на Верх взяли и царской невестой нарекли.
      Не медлил царь и вскорости была назначена свадьба.
      Поскакал бы в Рязань князь и глаз на глаз переведался бы с воеводою, если бы не удержали его Шереметев да жена. Для своего успокоения на время взялся он за постройку и стал выводить себе палаты на Москве-реке, недалеко от немецкой слободы.
      Из слободы вызвались охотно помогать ему чертежник да кровельщик, и действительно на удивление всем строились пышные хоромы князя. В три этажа выводил немчин терем, а за ним становилась церковь маленькая, а там летник да бани, да службы, да клети, да кладовки, да подклети, и наконец, садовник, тоже из слободы, наметил богатый сад с прудом и фонтаном.
      Строилась церковка и на вотчине, и не будь этих строек, умер бы с досады и нетерпения князь. Только и отвел он душу свою, что длинную отповедь своему другу Терехову послал, моля его в то же время ни своей бабе о том не говорить, ни воеводе словом не намекнуть.
      "А коли можешь окольностью правду допытать, в кую стать он черную злобу на меня имеет, то допытай и допытавши отпиши. А я, царя повидавши, бить челом буду, чтобы выдал он мне пса смердного головою, и ужо от него правды с дыбы дознаю".
      19-го сентября праздновалась свадьба царя Михаила с Марией Долгорукою. Пышная была свадьба.
      Царь был светел и радостен, как Божий день.
      Молодая невеста сияла царственной красотою, и патриарх со слезами умиления на глазах соединил их руки.
      Великое ликование было и по всей Москве. Царь приказал народу выкатить две сотни бочек меду и триста пива, и в то время, как пировал сам в терему, народ пил на площади, гулял и оглашал воздух радостными криками.
      В царских палатах в четыре ряда были поставлены столы, каждый на двести человек, а наверху стоял на особом возвышении под балдахином малый стол, за которым сидели царь с венчанной царицей и патриарх. Подле них стояли шесть стольников, два кравчих и четыре подносника, что разносили жалованные от царя кушанья.
      Когда пир дошел до половины и был дан роздых, во время которого гостям разносили вина: барц, аликантское и венгерское, - молодая царица встала, поклонилась гостям и вышла из покоев.
      Пир продолжался. Время от времени стольники подходили то к одному, то к другому боярину и, поднося ему кубок с вином или блюдо с ястью, говорили:
      - Великий государь, царь Михаил Федорович жалует тебя, боярин, чашею вина (или блюдом)...
      Боярин вставал и кланялся царю.
      Вставали все и кланялись отличенному, а он в ответ кланялся каждому особняком. Стольник возвращался на место, кланялся царю и говорил:
      - Великий государь, боярин бьет тебе челом на твоей милости.
      Потом пир продолжался.
      Царь особенно жаловал князя Теряева то чашею, то блюдом, а к концу пира подозвал его к себе и стал милостиво говорить с ним:
      - Слышал, князь, строишься на Москве?
      - Строюсь, государь! - ответил, стоя на коленях Теряев.
      - Что ж, как стройка идет?
      - Ладно, государь: немцы из слободы радуют очень!
      - То-то, стройся, чтоб ко мне ближе быть. Люб ты мне, князь! Еще с того времени люб, как со мной на соколиную охоту выезжал, спускать кречетов учил.
      Князь поклонился.
      - А теперь на радостях я тебя порадовать охоч. Слышал, ты все собирался селом мне бить, да мне-то все недосуг был. Сказывай теперь, в чем твоя просьба!
      - Великий государь, на обидчика своего бью челом тебе! - и князь крепко ударился трижды лбом об пол.
      - Что ты, князь Терентий? Вставай скорее! Говори, кто тебя чем забидел, - мы тут думой рассудим! - и царь шутливо показал на присутствующих.
      Князь поднялся и начал рассказ про свою обиду от первого часа, как узнал про пропажу сына.
      Рассказал он про страдания жены своей, про свои мучения, про напрасные розыски, потом про немцев, про то, как сына нашел и, наконец, про допрос Федьки Беспалого и его оговорь.
      - Что я сделал тому боярину, не ведаю; за что он на мня такое зло замыслил, не удумаю. Прошу, государь, об одном тебя, не прости ты моему супротивнику, отдай его мне, чтобы я от него правду дознал! - и князь снова повалился царю в ноги.
      - Великое злодейство! - сказал содрогаясь царь. - Ну, да не тужи" Выдам я его тебе головою: сам правду доведаешь. Приди завтра утром, - при тебе указ велю написать; а теперь выпей чашу во здравие!
      И пир снова пошел своим чередом.
      Далеко за полночь разъехались гости по домам своим. Шереметев дорогою говорил Теряеву:
      - Отличил тебя нынче государь супротив всех! Держись теперь Верху ближе; выведешь хоромы и сейчас княгиню перевози.
      - Теперь правды дознаюсь! - не слушая его, повторял князь, и лицо его светилось злобной радостью.
      На другой день, сейчас после заутрени, князь явился на Верх бить снова челом царю на вчерашнем посуле.
      Странное смятение поразило его в покоях. В сенях князь Черкасский озабоченно говорил о чем-то с Иваном Никитичем. С царициной половины спешно вышел князь Владимир Долгорукий. Иван Никитич обратился к нему:
      - Ну, что?
      Князь скорбно качнул головой.
      - В аптекарский приказал послать!
      Князь Теряев подошел к ним и поздоровался.
      - Али что случилось? - спросил он тревожно.
      Князь Черкасский кивнул.
      - Царице занедужилось, как с пира ушла; в ночь похужило, а теперь криком кричит...
      Все в унынии смолкли.
      Дворецкий вышел и сказал:
      - Государь князя Теряева перед очи зовет!
      Князь вышел и через минуту бил челом своему царю.
      Вчерашняя радость сошла с лица Михаила и сменилась скорбной тенью.
      - Встань, сказал он князю. - Жалую тебя к руке моей.
      Князь порывисто поцеловал царскую руку.
      - Вот то, о чем просил ты. Подай, Онуфрий!
      Дьяк спешно подал царю два свитка, скрепленных царской печатью.
      - Тут, - сказал царь, - наказ чтобы того воеводу сменить, а на место его ставлю друга твоего, сменить, а на место его ставлю друга твоего, Терехова-Багреева, а тут, - он взял другой свиток, - наказ, чтобы шел к тебе Шолохов с повинной головой, а потом в приказ его возьмем.
      Князь повалился к царю в ноги.
      - А ты, Онуфрий, сие немешкотно с гонцом пошли, да еще наказ боярину Терехову изготовь, дабы все описью принял; и казну, и хлеб, и зелье, и свинец, и весь наряд.
      Дьяк поклонился. В это время в палату вошел Шереметев.
      - Ну, что государыня? - быстро спросил царь.
      - Не ведаю, государь! Сейчас только туда дохтуров Дия да Бильса спослал.
      - О-ох! - простонал царь, закрывая лицо руками, - наказует меня Господь сверх сил.
      19
      Боярин Терехов-Багреев ходил сам не свой, получив от князя послание.
      - Чтой-то? - думал он. - И ума не приложу к такому окаянству. Для чего боярин Семен Антонович такое скаредное дело замыслил? И в дружбе не были и делить ничего не делили. Поди ж ты! Оплел его этот Федька поганец и все! Пишет: допытайся! Когда ж это я в жмурки играл? Ишь тоже допытчика нашел!..
      И после многих лет послеобеденный сладкий сон бежал от его глаз. В конец измучился со своей тайной добрый боярин. Ольга Степановна стала приставать к нему:
      - Свет Петр Васильевич, да поведай ты мне: али горе какое, али черная немощь напала на тебя? Глянь, сокол мой: все-то мы извелись на тебя глядючи. Кажется, все у нас есть: дом-полная чаша, Олюшка растет на радость, да и жених ее отыскался. А ты?..
      - Уйди! - угрюмо отмахивался от нее боярин. - Не бабьего ума дело кручина моя, вот что! Такое умственное дело...
      - Так ты бы дьяка Егора Егоровича покликал. До всего дошлый человек!
      - Ахти! - всплеснул руками боярин. - Ну и что же ты лотошишь такое! Дьяк! У дьяка душа продажная, а тут тайна! И боярин поднял кверху палец, толстый, как добрый сучок.
      - Ну, Семена Андреевича. Он друг тебе, брат названный и думать горазд.
      Лицо боярина просветлело. Он закивал головой.
      - Вот, что дело, то дело! Добрая ты жена, Ольга моя, свет Степановна! Вели-ка, чтобы спосылали кого за Сенюшкой. Кланяется, мол, боярин и по делу просит!
      В тот же вечер, распивая черемуховый мед и заедая оладьями, боярин долго беседовал с другом своим Андреевым.
      - А главное, теперь и в толк не возьму, жаловался боярин, - как мне вести себя с воеводою. Держать хлеб-соль или откачнуться? Прямить ли ему?
      Андреев погладил бороду.
      - Нет, Петя, сохраним все в тайности и за всем примечать будем. Словно ты и грамоты не получал; а я уж знаю, как дело повести.
      Боярину стало словно легче. После того он не раз делил хлеб-соль с воеводою, и мысли о послании князя отошли у него в сторону.
      В те поры добрый был обычай от времени до времени, скуки ради, пиры устраивать, и на тех пирах добрый хозяин дарил гостей, кого чашей, кого блюдом, кого шапкой а гости, опохмеляясь, на другой день слали от себя доброму хозяину подарки отдариваясь. Для корыстных воевод этот обычай обратился в способ брать взятки. Как оскудеет казна воеводская, сейчас он пир устраивал. Созывал на пир гостей, людей торговых, купцов проезжих и дарил их скудно, а на другой лень ждал от них добрых подарков, и плохо было тому, кто не угождал воеводскому оку корыстному.
      Созвал гостей и воевода Семен Антонович Шолохов. Для прилики бил челом и боярину Терехову и Андрееву, и многим другим именитым в городе людям, и съехались гости на честной пир со своими холопами.
      Огромная горница была установлена столами с местами человек на двести, в голове стола сели воевода, губной староста Андреев и боярин Терехов. Далее сели именитые купцы, еще далее гости именитые, что отчество на "вичь" писаль, а дальше кто где простые гости да посадские из толстосумов.
      Воевода захлопал в ладоши и пир начался.
      Слуги внесли на огромных блюдах жаренных гусей и индеек, нарезанных на куски.
      Воевода встал, низко поклонился гостям и просил откушать.
      - Ешь, Ефимович, во здравие, - с усмешкой сказал рыжебородый купец своему соседу, - а завтра расплачиваться будем.
      - В этом году третий раз пирую. Грехи наши тяжкие! - вздохнул Ефимович.
      Тем временем воевода беседовал со своими соседями.
      Недавно вернувшийся из Москвы дворянин Стрижов передавал московские новости, а слуги обносили гостей супами, несли щи, лапшу куриную, несли уху и рассольник, каждому по вкусу.
      - Ишь, ведь, - вставил слово свое боярин Терехов, - как вашему другу Тереше повезло: вверх идет!
      - Это кто? - спросил Стрижов.
      - Да князь Теряев-Распояхин!
      На лице Стрижова выразилось почтение.
      - Важная особа! - сказал он. - Царь при мне его в окольничьи пожаловал, строится на Москве приказал, всякое отличие ему идет.
      Андреев взглянул на воеводу и заметил, как жирное лицо его покраснело. Он ткнул боярина в бок и сказал:
      - Да окромя милостей и счастье ему: слышь, сына-то у него скоморохи скрали, а теперь...
      - Что? Или еще родился? - тревожно спросил воевода.
      - Нет! Сыскал сына-то!
      - Врешь! - не своим голосом вскрикнул воевода. Лицо его посинело, жилы на короткой шее вздулись.
      - Зачем врать! Пес врет, - ответил Андреев. - Да еще сымал главного татя, Федьку какого-то Беспалого, пытал его, тот с дыбы ему доказывал.
      - Меду! - едва слышно прохрипел воевода, быстро отстегивая запонку на ворот рубахи.
      Даже гости испугались вида воеводы и повставали с мест, но воевода оправился и махнул рукой.
      - Чего повылезли? - сказал он грубо. - Чай, еще и не в полпир! Эй, вы! - торопитесь с медами!
      Слуги торопливо забегали, разнося меды, томленные и варенные, малиновый, яблочный, смородинный и прочих ягод.
      Началось питье. Воевода, видимо, оправился и торопил гостей пить, покрикивая на них.
      - Пей - душа меру знает! - выкрикивал он время от времени.
      После питья началась снова еда. Понесли жирный курник, оладьи, варенухи, бараньи почки, одно за другим, все тяжкие блюда, от которых немцу бы давно был карачун.
      Наконец слуги убрали все со стола и, поставив перед каждым чашу или стопку, или кубок, начали разносить мед и вина.
      Воевода встал и громко сказал:
      - Во здравие и долголетие великих государей наших, царя Михаила Федоровича и родителя его, преславного святого патриарха всея России, Филарета Никитича!
      После этого он выпил до дна свою чару и опрокинул ее над своей головой.
      - Во здравие и долголетие! - подхватили гости, и всяк проделал то же.
      После этого стали поочередно пить за воеводу, за губного старосту, за стрелецкого голову, за боярина Терехова, за Стрижова, за прочих дворян, а там за каждого гостя особо и гости быстро захмелели.
      Стало темнеть. В горницу внесли пучки восковых свечей. Крик и смех смешались в общий гул, как вдруг дворецкий подбежал к воеводе и что-то тревожно зашептал ему.
      Воевода словно протрезвился, гости стихли.
      - Ко мне? - громко сказал воевода, - гонец царский! Клич его сюда, встречай хлебом-солью! - и он торопливо встал и шатаясь пошел к дверям.
      В дверях показался посол, дворянин Ознобишин, Воевода опустился на колени и стукнулся лбом в пол.
      - Воеводе, боярину Семену Антоновичу Шолохову грамота от государей! громко сказал гонец.
      - Мне, милостивец, мне! - ответил воевода. - Пирование у нас малое. Не обессудь!
      Гонец подал две грамоты воеводе. Тот обернул руку полою кафтана, принял грамоты и благоговейно поцеловал царскую и патриаршую печати.
      - Може, на случай здесь есть и боярин Петр Васильевич Терехов-Багреев?
      - Здесь, здесь! - ответили протрезвившиеся гости.
      Боярин с недоумением встал.
      - Здесь я, батюшка! - отозвался он.
      - И до тебя грамота от государей! - сказал гонец, протягивая свиток, после чего сбросил с себя торжественный тон и просто сказал: - Ну, поштуй!
      Воевода встрепенулся.
      - Откушай за здоровье государей! - сказал он, беря с подноса, что держал уже наготове дворецкий, тяжелый кубок, - а кубком не обессудь на подарочке!
      - Здравия и долголетия! - ответил Ознобишин и махом осушил кубок.
      - Сюда, сюда, гость честной! - суетясь повел гонца воевода в красный угол. - Здесь тебе место. Чем поштовать?
      Гонец лукаво усмехнулся и ответил:
      - Грамотки бы прочел сначала!
      - Чти, чти! - загудели гости.
      Воевода и сам торопился узнать содержание грамот, и теперь растерянно искал глазами своего дьяка, но на пустом месте, где прежде сидел дьяк, торчали только его здоровенные, железом подкованные сапоги; сам же он уже мирно храпел под стулом.
      - Свинье подобен! - с злобным отчаянием сказал воевода.
      Андреев поднялся и сказал.
      - Давай, что ли, боярин, я прочту!
      - Прочти, прочти, светик! - обрадовался воевода, протягивая Андрееву свитки.
      Андреев взял их и, поцеловав печати, осторожно развязал шнуры и распустил один из свитков.
      Кругом все стихло.
      Андреев откашлялся и стал читать:
      "Воеводе рязанскому, боярину Семену Шолохову. Бить челом на тебя нам, государям, наш окольничий, боярин князь Терентий Теряев-Распояхин на том, что ты в умысле злом и лукавом заказал Матрешке Максутовой, бабе подлой, скрасть его сына, Михаила".
      - Господи помилуй! - пронеслось меж гостей.
      Воевода стоял, держась о край стола и смотрел на Андреева безумным, неподвижным взором. Шея его вздулась, лицо посинело. Он судорожно рвал на вороте рубаху.
      "А та баба подлая сие дело скаредное, продолжал читать Андреев, передала Федьке Беспалому, что в приказе обо всем с дыбы покаялся. И мы, государи, сие челобитие князя приняли и на том порешили: чтобы ты, боярин, сие дело скаредное учинивший, шел с повинной до князя, коему выдаем тебя головой!" - А подписи, закончил Андреев, - "Божьей милостью, великий государь царь и великий князь Михаил Федорович и многих государств господарь и обладатель". А другая: "Смиренный кир Филарет Никитич, Божьей милостью великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея России самодержца, по плотскому рождению отец, волей Божей по духовному чину пастырь и учитель и по духу отец, святейший патриарх московский и всея России". Андреев замолчал. Наступила гробовая тишина, дьяк очнулся под столом от жуткого молчания и осторожно вылез.
      Воевода тяжело перевел дух и прохрипел:
      - Другую!
      Андреев развернул другой свиток.
      "Боярину Семену Антоновичу Шолохову. Приказываем мы, государи, сняться с воеводства рязанского и все дела свои, и росписи, и весь обиход, и наряд воеводский, зелье, казну, свинец, хлеб и пушкарский обиход сдать по росписи боярину Терехову-Багрееву, коему воеводство править и нам прямить".
      - Жжет! - не своим голосом крикнул воевода и грузно упал на стол.
      - Дурно ему! Воды! Знахаря! - закричали смутившиеся гости.
      - На воеводство тебя, Петя! - сказал, подходя к боярину, Андреев.
      Боярин с ужасом замахал руками.
      - Господи, страсти какие! - прошептал он.
      Тем временем воеводу слуги унесли в опочевальную. Гости стали расходиться и каждый низко кланялся новому воеводе.
      Вдруг к нему подошел дворецкий.
      - Боярин просит тебя до него.
      Терехов быстро поднялся, несмотря на свою тучность, и поспешил к бывшему воеводе.
      Он лежал как гора, на широкой постели и тяжело хрипел. Из свесившейся руки в глиняный таз текла черная кровь, ловко выпущенная татарином-знахарем.
      Увидев Терехова, он взглядом подозвал его к себе и зашептал:
      - За попом послал! Смерть идет... Где ж мне до князя с головой?.. Тебе покаюсь... грешен... сбила меня жена с тобой породниться... свово сына за твою дочь прочили... жадны были, на твое добро зарились. Опять, и сына любим... Я нет, а они все свое... Удумали для начала княжонка извести, а там и самим свататься. Прости, боярин, тебе как на духу каюсь!
      - Бог простит! - не веря своим ушам, смущенно бормотал Терехов.
      В это время в опочевальню вошел священник.
      Воевода рязанский смещался с своего места Божьей властью...
      20
      Князь Теряев-Распояхин уже отстроил свой дом и сад разбил, и церковку домовую освятил, перевез княгиню со своим Мишей, оставил в вотчине славных немцев Штрассе и Эхе, - но все еще медлил править новоселье.
      Не до того было всем близким до царского Верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон и народ толпился в церквах, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, ей занедужилось и вот уже третий месяц на исходе, как хуже и хуже ее болезнь. Приковала она ее к постели, засушила ее тело, очи ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит и все кровями кашляет. Доктора голову потеряли, видя как тает красавица, стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани: с Казани, - ничего не помогало царице.
      Измученный скорбью, царь неустанно молился, и уста его только одно шептали:
      - Божий суд! Наказует меня Господь не по силам моим.
      Свободное время он боялся оставаться один, окружал себя ближними и сидел между них, не говоря ни слова, унылый и скорбный.
      Только время от времени приходили к нему и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала: медленно сгорая от злой болезни и думала горькую думу о людском зле, что в то время всякую болезнь приписывали глазу или отрав.
      Царь сидел за столом. Справа и слева от него стояли новые часы. Одни показывали, как солнце всходит и закатывается, как в полночь показывается месяц, другие каждый час играли сладкую музыку. Но не радовали его эти диковины.
      Вокруг него стояли бояре, Ближе всех князь Теряев и Шереметев с Черкасским. Ждали часу, когда ударять к обедне, а до того царь принимал челобитные. Но ни на одного из вошедших даже не взглянул царь, и бумаги отбирал Шереметев.
      И вдруг среди тишины вместо звона церковного донеслось в горницу скоромошья песня.
      Эй жги!..
      Ехал дьяк по улице
      На сиротской курице,
      А жена за ним пешой
      Заметая след полой...
      Звонкий голос несся, мешаясь со звоном балалайки.
      Бледное лицо царя окрасилось румянцем, глаза вспыхнули. Он выпрямился и гневно сказал:
      - В час скорби скоромошья песня! Непригоже!..
      Князь Теряев вдруг рванулся с места. Глаза его загорелись.
      - Государь! - сказал он. - Скоромошье дело - бесово дело! Только людей сбивают с пути. А ныне и того богопротивнее. Дозволь скоромошьий приход изничтожить!
      Царь устало кивнул головой.
      - Негожее дело, срамное дело, - тихо сказал он, - и отцы наши говорят: "И думал истинно, как отвратити людии от церкви, и собрав беси, преобрази в человека и идяще в соборе велице пришед во град и вси бияху в бубны, друзия в козищи и в свирели и иния, сквернословя и плясахом, идяху на злоумысление к человеком, мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течеху..."
      Но князь уже не слышал царской речи. Как голодный зверь выбежал он из дворца, прыгнул на своего коня и, кивнул челяди:
      - За мной! - пронесся по улице.
      Пьяный посадский, идя впереди веселой компании, бренчал на балалайке, выводя тонким голосом:
      Эй жги! Говори, говори!
      Князь наскочил на него, и в один миг балалайка вдребезги разлетелась об голову посадского.
      Князь бросил обломанный гриф и сказал:
      - Царь запретил скоромошьи приборы. Иди и бей их!
      Посадский обалдело посмотрел на него, потом вдруг заревел:
      - Бей скоморохов! - и бросился с этим криком по улице, а за ним его пьяные товарищи.
      А князь скакал дальше, направляясь в самое шумное кружало Балчуг.
      Как всегда, там стоял дым коромыслом: скоморохи пели и плясали, дудели, играли и барабанили на потеху ярыжек. Князь ворвался и приказал именем царя отбирать от скоморохов гусли, свирели, домры, бубны и угольники.
      Скоморохи подняли вой, но князь с каким-то жестоким удовольствием бил их инструменты и кричал:
      - Будет вам народ соблазнять!
      Три дня он со своей челядью рыскал по городу, именем царя уничтожая скоромошьи инструменты. Разбитые, с порванной кожею, с оборванными струнами кидались они на возы и посылались в разбойный приказ на сожжение.
      Рассказывают, что в эти дни пять полных возов было сожжено палачами.
      Князь словно успокоился, насытив жажду мести скоморохам; с того момента, как он получил от Терехова-Багреева отписку с рассказом обо всем случившемся, вся ненависть его сосредоточилась на одних скоморохах, и теперь ему сразу стало легче.
      На другой день он даже вызвал слабую улыбку на лице царя, когда рассказывал про свой поход против них.
      Царь одобрительно покачал головой.
      - Богу, слышь, сие угодно было, - сказал он. - Царице полегчало!
      Все окружающие благоговейно перекрестились.
      - Слышь, - продолжал царь, - с Казани мурза прибыл, настой из трав ей дал, ей, голубке, и легче стало. Был у ней ноне от утрени, говорил с ней. Такая ли ныне хлипкая стала"
      И царь замолк. Потом снова обратился к князю:
      - Ну, а что у тебя? Был воевода с головой?
      - Нет, государь, помер.
      Царь широко перекрестился.
      - Упокой Господи душу раба твоего... Как его-то?
      - Симеона...
      - Симеона, - повторил царь. - С чего же помер?
      Князь рассказал все по ряду.
      Царь опять перекрестился.
      - Видна карающая десница Господа. Истинно, суд Божий осудил и казни обрек слугу неправедного! Что там? Чего ты молчишь?
      Он вдруг поднялся с кресла и тревожно посмотрел на Шереметева, который только что вошел. Слышно было, как в сенях тревожно бегали люди.
      - Что там? - повторил царь бледнея.
      Дверь распахнулась и в горницу с плачем вбежал князь Долгорукий.
      - Кончается!.. - проговорил он рыдая.
      Царь выпрямился, но тут же покачнулся. Шереметев и князь успели подхватить его под руки.
      - Ведите меня!.. К ней!.. К голубушке!..
      Он рванулся вперед.
      Прорезая воздух, уныло, гулко ударил колокол. Раз, другой...
      Царь опустился на колени и заплакал.
      Кончается!.. - произнес он. - Господи, я грешен... виновен, меня и карай! За что ее-то?
      Царь плакал, а царица тихо кончалась, после трех месяцев непрерывной болезни, начавшейся с первого дня свадьбы.
      Протяжный звон колоколов и бил огласил Москву; жители повалили в храм и там в слезах молились за упокой души отошедшей в вечность царицы.
      Время излечивает всякие раны. Прошло два года, думные бояре стали просить царя о его женитьбе, стоял на том и его отец, патриарх. И царь женился вторично на Евдокии Лукьяновне Стрешневой, дочери простого дворянина.
      Князь Теряев возвышался подле царя и вскорости был назначен в Думу.
      Прошло еще добрых двенадцать лет, и молодой князь Теряев был обвенчан со своей невестой Ольгой Тереховой, после чего отличился как воин в походе под Смоленском.
      Эхе женился на Каролине и вместе с молодым князем делил трудный поход; а Эдуард Штрассе был отличен Шереметевым и взят лекарем в аптекарский приказ.