Огромный, птичий, солнечный, явись!

Какое лето родилось, вскипая,

Какая зелень, синева какая,

Возникнув рядом, за руки взялись!

А суета, твоя тоска и злость —

Как лед речной и трепаные ели.

Но реки сохли и стволы худели,

А лето снова, снова родилось!

Так задержись на миг, остановись,

Зажмурь глаза, чтоб не обжечься светом,

И этим утром, вместе с ярким летом,

Огромный, птичий, солнечный, явись!..

Дом, где я родилась, потерпел поражение

В битве с новыми зданьями – выше зари.

Даже память моя – только воображение,

Я не помню, как выглядел он изнутри.

Только помню – в нем жили четыре мелодии:

Песня старых дверей, песня старых полов,

Песня старого дворника дяди Володи

                                                            и

Песня ветра в трубе, песня ветра без слов...

Остальное нечетко: за стенкой старинною —

Рыжий кот, надо всеми имеющий власть.

Звали старшую бабушку мы Катериною,

А вторая, любимая, Лидой звалась.

Та шутила, кляла свои кудри коварные,

Тоже рыжие – всё их собрать не могла.

Хоть носила «целебные» бусы янтарные,

Раньше старого дома еще умерла.

И теперь переулок лужайкой кончается

Там, где жили мы в доме под номером три.

И торжественный тополь как пламя качается

В рыжих отсветах сильной московской зари.

Ах, какие мы оба калеки! —

Не нисходит на нас благодать.

Даже тощие южные реки

Умудряются море создать,

Даже птицы, проведав про вьюгу,

Забывают обычный разлад,

Собираются в стаю – и к югу,

А весной прилетают назад.

Нам бы свадьбу сыграть честь по чести

Или плюнуть – уйти кто куда...

Полбеды, что не можем быть вместе,

Что расстаться не можем – беда.

Жил-был попугай.

Большой попугай.

Говорящий, к несчастью, довольно редко.

Но однажды случайно открылась клетка,

И в чужие края улетел попугай.

Жил-был воробей.

Смешной воробей.

Какой-то чудак заточил его в клетке.

Но упорхнул воробей и с ветки

Высмотрел в луже съедобных червей.

Людям не спится.

Серы их лица.

Каждый надеется, что не забыт,

Что неожиданно в клетку влетит

Какая-нибудь сумасшедшая птица.

Он не живет в опрятных горницах,

Сухой песок ему кровать,

Зато имеет право горбиться

И привилегию – плевать.

Думала – какие там сюрпризы!

Сходен с прошлым новый год Земли.

А под утро крыши и карнизы

Струйками сосулек поросли...

Ну и что? —

                  А солнце лижет стену,

Воробьи забыли неуют —

Телевизионную антенну

Облепили дружно и поют.

Бег ручьев – он родственен разбою.

Оценив его величину,

Дворники решили – черт с тобою!

Управдом не знает, что к чему.

Век живу – весна одна и та же.

Неизменен мир, но вижу в нем

Новое, негаданное даже...

Я сама меняюсь с каждым днем.

О любви? – опять не хватит слов,

Да в словах она и не такая.

Вспомни, как звучит, не умолкая,

Колокольня без колоколов,

Как стоит на давнем берегу,

Гулкая от берега до крыши...

Я молчу. И что сказать могу

Громче тишины и выше...

Мы застали природу врасплох

Этим ранним предъягодным летом:

Даже бросовый чертополох

Распылался малиновым светом.

Разноцветные, как петухи,

Ходят волны по зарослям диким.

Здесь теперь происходят стихи,

Сочиненные кем-то великим.

Дальше будет легко и всерьез:

Гриб объявится, ягоды тоже...

А пока – только ярко до слез

И мороз пробирает по коже.

Не жалуйся, кури

                          в запущенной квартире,

И медленно гляди,

                           и медленно седей...

Из всех безумных войн,

                                   возможных в этом мире,

Мы выбрали вражду

                               двух любящих людей.

Пусть будит поутру

                              соседей за стеною

Не зарево в окне,

                           а отсветы зари.

Ты создан для боев? —

                               враждуй со мной одною.

Но только уж тогда

                             не жалуйся, кури...

Ничто грозы не предвещало,

На мой непросвещенный взгляд,

Но бабка собрала цыплят

И долго внука поучала,

Чтоб возвращался до дождя,

И он кивал ей, уходя.

Известно было ей одной,

Когда придет холодный ветер,

Когда промчится стороной —

Короче, все на нашем свете,

На этой стороне земной.

Как будто испытав сама,

Считала смерть подобьем сна.

...Тот мерзлый день (метель, зима,

А был всего ноябрь, начало)

Не только ей закрыл глаза:

Теперь не знаем ни аза —

Нас в поле застает гроза...

Ничто грозы не предвещало...

Мне эти сказочные ели

Еще зимою надоели,

Еще тогда, под Новый год,

Когда не в листьях – даже в хвое

Мы что-то видели живое,

И был восторг и хоровод.

И вот теперь, когда повсюду

Уже не равноценна чуду

Живая, яркая листва,

Вдруг в хвойный лес попасть надолго,

Пусть даже рядом будет Волга!

Ну нет, я против, черта с два!

Так мимолетно все живое!

Опять январь вернет нас хвое,

Недолгий замыкая круг...

И я спешу, пока не тень я,

Быть в центре звука и цветенья,

Когда доступны цвет и звук.

«Как звать? – и смеется. – Зовите Галина.

А вы из Москвы, где не верят слезам?»

И эта накрытая небом долина

На зависть идет ее рыжим глазам.

А эта забытая богом долина,

Пожалуй, не стоит Галининых глаз.

Приходит прохожий, умело и длинно

Галину на море зовет, на Кавказ.

Она улыбнется, теперь уже строго,

И скажет – как будто овеет зимой,

Мол, стоит ли дело? – такая дорога,

Чтоб вновь через месяц вернуться домой.

«Родня моя ездит в Москву, кто не занят,

А я не хочу, раз не ценят в ней слез.

Ну можно ль, скажите, сухими глазами

И небо, и землю увидеть всерьез?..»

Колокола... Чтоб ты сгорел, весь свет,

Чтоб ты разринулся и стал таким же жгучим,

Как пламенем окутанный скелет

Избушки, ставшей за мгновенье тучей!

Ведь как бы ни была она мала —

Подобие забытого сарая, —

Но кажется бескрайней эта мгла,

Которую оставила, сгорая.

Но кажется бескрайним этот вой —

Старухи горестной, простоволосой...

И вот уж только дым над головой

Остался от избы, стоявшей косо.

И если в самом деле жизни нет

Старухе без дверей, что отскрипели,

Тогда – чтоб ты сгорел, весь белый свет,

И о тебе вот так же пожалели!..

Когда с небес, бледнеющих от света,

Взирает породившая все это

Великая, но малая звезда,

Которой все подвластно: осень, лето,

И как одет пастух в предгорьях где-то,

И как по руслу катится вода,

Мне хочется сказать: «Твой свет причастен

К созданью мира. Знаешь ли ты счастье?»

И хочется в ответ услышать: «Да!»

«Сухой огонь в твоем пылает взоре.

Но посмотри: пастух, что на предгорье,

Вот-вот погибнет – не найти следа,

Его сметет лавина снега, льда,

Рожденная, где скалы с тучей в ссоре.

Скажи мне, знаешь ты, что значит горе?»

И хочется в ответ услышать: «Да».

Тогда спрошу: «Все чувствуя и зная —

Что отгорят к июню краски мая,

Что всяк живущий в срок сойдет на нет,

Что жизнь твоя в любом сравненье – вечна,

Но и она когда-нибудь конечна —

Закатом завершается рассвет;

Как, зная, что и свет, и все на свете —

Твои рабы, поклонники и дети,

Все ж сохранить покой на тыщи лет?»

О, как же я хочу узнать ответ!..

Сосед рыбак. Он вечно сушит рыбу.

Он сильный, загорелый и худой.

Он никогда не ходит по обрыву,

Что вырос на сто метров над водой.

Зачем обрыв – невиданно высокий,

Со всей своей заметною красой?

Куда милее отмель – вся в осоке,

Где ноги – в кровь, коль сунешься босой.

Вот и меня, как с праздничной прогулки,

Из города немыслимых высот

Зовет наш дом в Арбатском переулке.

Там были печи, мыши, черный ход...

Снова на Калининском

                                  расцвели каштаны,

Снова над Калининским

                                    каштановый салют.

Почвы, удобренья

                           чужды им и странны,

Каштанам на Калининском,

                                        где асфальт и люд.

Дух в их стройном теле —

                                     на машинном масле,

И лишь в этом каждый

                                 видит свой уют.

Кто-нибудь – философ – подведет.

                                                       Но в массе

Каштаны на Калининском

                                      кроной в грязь не бьют.

И коль это правда,

                            хоть, конечно, странно,

Что дано нам снова

                             прорасти на свет,

Если стану деревом,

                             быть хочу каштаном,

Каштаном на Калининском

                                        через тыщу лет.

Мы в силах летать до звезд,

А можем, кто поскромней,

Прожить в самолете час,

Щекочущий, как нарзан.

Но техника – лишь этап,

А в общем, дело не в ней,

И люди это поймут,

Поскольку верят глазам:

Им виден не самолет —

Серебряная строка,

Летящая в синеве.

Поэзии нет конца!

Над смуглой, как хлеб, горой

В небо поют облака,

И липы кидают ввысь

Огненные сердца.

Если город на дымной подушке

Видит снова волшебные сны,

Если лес от корней до макушки

Обновился в припадке весны,

Если вой леденящий и длинный

Бросил в небо затравленный волк

И, снижаясь, косяк журавлиный

Режет воздуха парусный шелк,

Если где-нибудь рядом Иуда

И еще один год за спиной, —

Жизнь идет. Спать спокойно я буду:

Все, что надо, – случится со мной.

Вот стоит, глядит из-под руки:

Дальше, дальше Игоря полки.

Выжил бы! Она и не в обиде

На удел свой: жди, тоскуй, молись.

Вытянулась, чтобы дольше видеть,

Как стрела, направленная ввысь.

Без него – темней, чем в мрачном сне,

Пусть скорее время убегает...

Но уже бессмертье настигает —

Здесь, теперь, в Путивле, на стене.

А солдат не вернулся домой

Ни весной, ни зимой.

Не увидел, пройдя сквозь сени,

Как на добром смолёном полу

Под лампадкой, в углу,

Вон – оставили след колени...

Все ждала, не тушила огня.

Глубже день ото дня

Головой уходила в плечи.

И уже не творила хулу,

Только в красном углу

Лик повесила человечий...

Мой дед в саду, не сняв буденовку,

Худющий, но в плечах не мал,

Грызет незрелую антоновку...

Он дедом никогда не стал.

Люди сильные. Люди слабые.

Слабый падает. А иногда

Вдруг, случается, сильный падает,

Только падает, как звезда.

Грозовой разорвется вспышкой,

Быстрым ливнем остудит зной —

Потому что поднялся слишком

Высоко над этой землей.

Должно быть, такие закаты

                         помнятся после смерти...

Когда остывшее сердце

                         в осеннюю землю ляжет,

Я вспомню: кусты стояли,

                         причудливые, как черти,

И Волга траву тормошила

                         на мною найденном пляже.

И вдруг огромным пожаром

                         земля и вода загорелась!

Но чайка пожар миновала,

                         настолько была крылата.

И что бы мне после ни снилось,

                         о чем бы потом ни пелось,

Всегда оставалась зависть

                         огромной песне заката...

Да нет, я судьбе городской не перечу...

...Выходишь на станции: избы, дымки,

И ветер торопится вдоху навстречу,

Река повторяет изгибы руки,

И старой, богатой, торжественной речью

Приветствуют полдень тугие жуки.

И хочется крикнуть, как радостно в мае,

Как ярко глазам и гудит голова...

Но всё до того меня здесь понимает,

Что мысли излишни, не только слова.

Так вот почему я судьбе не перечу!

Проспекты бесстрастны, лишь ночью тихи,

Но я им на это стихами отвечу,

И будут стихи...

Я вас люблю, крутые берега,

За то, что суд ваш короток и прост:

Тот, чья в походке не тверда нога,

Срывается, как поезд под откос.

Внизу ревет, гудит девятый вал...

Вдруг спутник мой – обратно с полпути.

И ясен здесь не только кто пропал,

Но тот еще, что струсил подойти.

Там пахли воздухом подушки,

Там вился белоснежный тюль —

В трухлявом доме, в комнатушке,

Глядящей окнами в июль.

И самый пьяный – что там пьяный! —

И самый ветреный закат

Не усыплял – будил поляны

И тенью прикрывал изъяны,

Все украшая во сто крат.

И все казалось – или правда

Имело призвук высоты...

Там даже грусть была – награда

(И так – века, до листопада),

И даже помыслы – чисты.

Пусть волны залижут дворец мой как свежую рану,

Его я в минуту отлива построю опять.

А если не будет прибой его стены ломать —

Что строить я стану?..

Ветер весел был и светел.

На заре он солнце встретил.

Вышивая в небе гладью,

Он наделал много петель.

Пролетая над домами,

Слышал, как смеются дети.

Вдруг нечаянно с налету

Он попал в рыбачьи сети.

Что случилось – непонятно,

Но чего-то не хватает:

Люди окна отворят,

                                но

Ветер в окна не влетает.

Пели горы, припав на равнину,

Всё о том, всё о том, всё о том,

Что, свой дом и навеки покинув,

Ты душой не покинешь свой дом.

То не горы, то вторило громом

Эхо, выросшее вдалеке.

Пел старик на таком незнакомом,

Но понятном сейчас языке.

Горы созданы верно и крупно —

Не прощаются с местом родным,

Расставанье лишь смертным доступно —

Птицам, людям и водам речным.

Ах, осень! Ведь это спасенье!

Осыпала княжьим добром,

А в прошлое воскресенье

Ночной обезгласила гром.

Конечно, мне жалко лета,

Но осенью, в тишине,

Прислушаюсь: где-то, где-то

Ты – думаешь обо мне.

Думал, что я не поклонница франтов,

Думал, что буду хорошей женой...

Чем заслужила, что столько талантов

Подозревал ты когда-то за мной?

Только и помню, что окна и двери:

Хлопали двери – дрожало стекло.

Так мы прощались. Но время потери

Очень нескоро еще подошло.

Время потери... Ты стал – как мечтала —

Франтом что надо, а я – как мечтал —

Франтов любить навсегда перестала.

Глупый финал... Что за глупый финал!

Вот оно, мое везение:

На работу к десяти,

День рожденья – в воскресение,

Так что все смогли зайти.

Ни одной протяжной хворости:

Грипп да сумрачная весть,

Ты пришел и сгинул вскорости,

Не успевший надоесть...

Свой взгляд, лукавый и зеленый,

Провел седой и опаленный

Рыбак по розовой воде,

Сказал: «Гляди!» – и улыбнулся:

Закат клубился и тянулся,

И края не было нигде.

«Гляди!» – Гляжу. И лодку вижу.

Рыбак на волнах выше, ниже.

Соленым воздухом дышу.

И, вспоминая это слово,

Желаю доброго улова

И долго вслед машу, машу..

Проложу тропу с порога —

Всех прямей, не как-нибудь.

Вдруг она вильнет немного,

Чтобы яму обогнуть.

А потом свернет в низину,

Где под злой пчелиный гуд

Ягод целую корзину

Соберу за пять минут.

Над ручьем склонюсь устало.

Гляну. Вздрогну. Почему

Тропка новая нимало

Не похожа на струну?

Только что же остается

Средь низин, ручьев и ям?

Пусть тропинка вьется, вьется,

Лишь бы путь остался прям.

Я не верую в Бога.

Это, в общем, удача —

Трезвый миг на пиру.

Только жаль, что не будет

Колокольного плача

Надо мной, как помру.

Звук великий и скорбный

Тишину не охватит,

Не прорвет забытье...

Справедливейший купол

Мне молчаньем отплатит

За неверье мое...

Верю делу и другу,

И могучему слову,

Пред которым в долгу.

Не кресту – а дороге,

Вкусу хлеба и крову.

Что ж поделать могу?

Как ни страшно подумать,

Что в конце посмеется

Тишина надо мной, —

Не меняется вера,

Вера не продается

Никакою ценой.

Под утро, вдруг, взметнулось, точно крик,

Прозрение, что ты почти старик.

Я выскочила прочь, в туман, в траву,

Сама себе страшна, невыносима,

Как мысль, что я тебя переживу

И буду, может быть, еще красива...

И с той поры в спокойствии твоем

Я чувствую геройство, боль и милость...

Благодарю, что мы еще вдвоем!

Прости... Прости! что поздно появилась...

А правда одным-одна,

Как темная в поле хата:

Чем больше твоя вина,

Тем больше моя расплата.

Была бы всю жизнь скупою

И думала, что бедна,

Не зная, чего я стою,

Когда б не твоя вина.

Как же мука была велика

Без движения, звона и влаги,

Если вдруг появилась река

В этом старом недобром овраге!

Ныли мухи, взбегала трава,

Засыхала по южному склону.

Липа древняя, еле жива,

Ниже, ниже склоняла корону.

Ни дыхания, ни сквозняка...

Но пробившийся ключ не в обиде —

Слишком мука была велика

Жить и белого света не видеть.

Может, в этом и есть благодать —

Чтобы, словно в пожатии руки,

Повстречались две равные муки

И не быстро отвыкли страдать?..

Это много? – Конечно, много:

Как случится – весной, зимой —

Все шагаешь. Твоя дорога

Тем загадочней, что домой.

На чужбине темно, тревожно,

Все мерещится лед в тепле...

Только дома понять возможно,

Что творится на всей земле.

Пусть мы будем судьбой любимы

Лишь настолько, чтобы вовек

Нас не встретил огнем чужбины

Дом наш главный

                           и человек.

Когда-то на кромке вокзала,

В коричневых пыльных клубах,

Я горькое слово сказала,

И горечь с тех пор на губах.

Разлука давно пролетела,

А с ней пролетела печаль,

Но вдруг еще сделает дело

То, давнее слово «прощай»?..

Что существует икебана,

Не знал и мне принес букет,

Без приукраса, без обмана

На миг затмивший целый свет.

Я тот букет забыть не смею:

Любовь – пурпурный, желтый – ложь...

Как несуразностью своею

Он был на жизнь мою похож!

Зато даривший был неярок:

Он скучно думал, пел, ходил,

И полный мудрости подарок

Его лицо загородил...

Если целый свет не свят,

Если грустно до бессилия,

Я миную улиц ряд —

На Блаженного Василия

Приподнять блаженный взгляд...

Приди, мой враг. В окно глазей,

Стучи в него сквозь вздохи ветров.

В моей каморке десять метров

И десять душ моих друзей.

Но враг хитер, чем я горда,

Он ждет, предчувствуя победу,

Когда друзья мои уедут

В свои чужие города.

Махну им вслед. Рука – что лед.

Вернусь, запрусь и онемею...

И вот тогда...

                     он не придет.

Благое, нежаркое льется,

Минуя листвы нищету.

О, пусть этот день остается

На жизненном нашем счету!

Мы все в доброте и покое

И зла не желаем врагу...

Прозрачное время такое —

Как вдох – до краев – на бегу.

Сегодня мы чистые люди,

Без лжи, суеты и прикрас.

Такими нас пусть не забудет,

Кто вздумает помнить о нас.

А осени щедрой неймется,

Хоть счастье с натуры пиши...

Благое, нежаркое льется —

Как будто из каждой души.

Пожнем плоды, сочтемся славою,

Падет злодея голова...

Но любит жизнь свою неправую

На поле сорная трава.

И в ней запрятана душа,

Которой радостно и больно,

И страшно – чувствуя, дыша,

Злодейство совершать невольно.

В траве кузнечики звенят,

Край поля ветерком измят...

Сил не хватает у нее

Прервать преступное житье.

– Ты знаешь, что такое свет? —

Спросил меня слепой сосед. —

Он, как далекий теплый звук,

Прокалывает тьму вокруг

Навеки, на мгновенье... Нет,

Не знаешь ты, что значит свет!..

А снег идет, идет, идет,

Проходит день, проходит год...

Слепой сосед, не можешь ты

Увидеть в инее кусты,

И странный улицы виток,

И ржавый на двери замок...

В пустые окна бьет зима...

Не знаешь ты, что значит тьма!..

Кому какая послана хвороба:

Один труслив, другой некрепко спит,

Кому-то предстоит любовь до гроба,

А нам с тобой – разлука предстоит.

Но этот город так неузнаваем

В июне – моложавостью своей!

Давай с тобой понеподозреваем,

Что будет!

Мы распрощались. Милый!

                                         Милый,

Нам не гореть в одном огне.

Зачем же с ощутимой силой

Ты вспоминаешь обо мне?

В горах – не снег, не шум обвала

Гремит отвесно по стене.

Там боль твоя заночевала

И утром бросилась ко мне.

Ушла жара тропой степною,

Задув, как свечи, все цветы...

Я чувствую – не дождь со мною,

А ты бредешь. И плачешь – ты.

Помогают жить друзья,

Продлевают жизнь долги,

И без недругов нельзя,

Так что бог им помоги.

Нужен час, чтоб гомон стих,

И таких мгновений нить,

Чтобы можно было их

Только с музыкой сравнить.

Нужен день, закат его,

Милый голос, милый край...

А без этого всего —

Хоть ложись и помирай.

Нет, никогда – среди пурги,

В людском иль водном шквале —

Мои друзья, мои враги

Меня не предавали.

А жизнь пытала их кругом —

То лаской, то испугом.

Но оставался враг врагом,

Друг оставался другом.

Мне повезло как никому,

Одной на всю округу!

Я руку верным людям жму —

Врагу и другу.

Метель сатанеет, как волк, а не птица,

И улицы бьет, не ласкает...

«Смоленская»... Как моей жизни ни виться —

Отсюда она вытекает.

Бываю порой у беды на примете —

Не пишется, не говорится,

Но Старый Арбат существует на свете,

А стало быть, жизнь моя длится.

Пронзителен воздух, дымки застывают

Над старой арбатской пекарней...

И жаль, что значительней жизни бывают —

Не жаль, что бывают шикарней...

Ты женщину эту любил.

Да так, что и ей, и тебе

В соседних московских домах

Сны общие снились.

Ты женщину эту любил,

Хоть зрел в ее взоре размах —

Могучий, неженский размах,

И черти водились.

Теперь от тебя вдалеке

Мне страшно:

Встают надо мной

Те сны, что ты взял у нее

И отдал мне с ходу:

Как плыл атаман по реке

С младой персиянкой-женой,

Как, ропот заслышав, ее

Он выбросил в воду...

И воздухом дышу, и вешним птицам внемлю,

И с каждым днем все горше и родней

Отвага стариков, что жадно любят землю

За миг до расставанья с ней.

Так снег темнеющий, весну превозмогая,

Последней вьюги ждет. И в ожиданье соль.

О грусть прощальная! Что рядом с ней любая

Сулящая выздоровленье боль!

А когда началось волшебство —

Пропиталась весною погода, —

Застонал у окна моего

Тополиный урод-Квазимодо.

Кто-то ветки решил обрубить,

Замер ствол неказисто, тревожно:

«Разве можно меня – полюбить?..»

И ответить ему – невозможно...

Будто видела – помню об этом дне:

Говорили: «Красные входят в город».

Это предок мой на гнедом коне

Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.

Победитель! Его не задержит лес,

Не сломают ветра, не утопят реки...

Но другой мой предок наперерез

Выходил – остаться в бою навеки.

Два врага погибли – и две строки

Родословная вносит в свои скрижали.

До сих пор сжимаю я кулаки,

Вспомнив предков – чтоб руки не так дрожали.

Я поповская правнучка – и княжна,

На конюшне прапрадед мой был запорот...

Так – о боже! – что чувствовать я должна,

Если снится мне: красные входят в город?..

Соседка моя не любит,

Когда я не на работе,

Она считает, что люди

Должны быть в вечном замоте.

От праздности все ошибки —

Разводы и войны то есть...

Лишь стрекот моей машинки

Может ее успокоить.

Послушает – скажет: «Я рада,

Печатаешь ты прекрасно,

Прокормишь себя, если надо...»

И в этом я с ней согласна.

Вот книг не читает – газеты...

Что ей подарить на праздник?

Разве платок многоцветный?

Круглую брошку разве?

В ответ она только морщится —

На что ей эти обновки!

Соседка моя – уборщица

В книжном на Серпуховке,

Где были витрины в саже,

Теперь – «в состоянье рабочем»,

Где книг моих нет в продаже,

А очень зря, между прочим...

Весна, весна...

Не смят и не сминаем —

Еще без листьев —

                              первый теплый день.

О, как друг друга мы напоминаем!

Лишь улыбнись да легкое надень

И выйди в сквер —

                             один из милых скверов,

Где радио играет в пустоту

И множество героев-пионеров

Стоит на несменяемом посту.

В такие дни торжественна округа,

Как будто кто-то засветил огни!

В такие дни легко любить друг друга.

Люби меня

                хотя бы в эти дни...

В жертву принес,

                         словно буйвола иль барана,

Сердце мое

                (только в жертву чему – не ясно).

Как нестерпимо

                       всю зиму горела рана!

Недруги жили

                    при свете ее – прекрасно.

А по весне,

                только грянули птичьи спевки,

Лужи вскипели

                      от солнечного сиянья, —

Белую розу,

                 как флаг на колючем древке,

Мне подарил

                   в знак согласья и покаянья.

Понял, что рана

                        грозит затянуться к маю,

Душу мою

              за загривок схватил матеро...

Знаешь, теперь я,

                          мне кажется, понимаю,

Как, не стыдясь,

                        убивают парламентера...

Кабы не быть нам с тобою невеждами,

Мы бы, конечно, ответить смогли,

Что за пичуги своими одеждами

Землю осыпали – как подожгли.

Перья – как листья, на смерть обреченные,

В страхе прижались к подножьям дерев...

В орнитологии не просвещенные,

Замерли мы и глядим, замерев.

Будто бы времени стрелка железная

Поторопилась окончить виток...

Ложная осень – штука полезная:

Предупреждение, первый итог...

А ночью над моим порогом

Свои вздымают паруса

Не посещаемые Богом

Густого цвета небеса.

Кому хватило бы терпенья!

Вновь, до зари за полчаса, —

Ни звезд, ни ангельского пенья,

Одни вороньи голоса!

Зовут в обугленную стаю,

Сулят лихое колдовство…

За что – я, может быть, и знаю,

Да вот не знаю – для чего…

Горькая дань просвещенному веку

(Спятил он, что ли?

                             Оглох и ослеп?):

Всю уникальную библиотеку

Бабка в войну обменяла на хлеб.

Хлеб тот промерзший детишки понуро

Отогревали, в ладони дыша...

Не оттого ли,

                    литература,

Перед тобой замирает душа?..

И птичьи голоса, и летних крон завеса...

Над ними, в вышине, возможны небеса,

Но их не разглядеть среди густого леса,

Так заросли плотны и птичьи голоса.

О лиственных лесов природное уменье —

Жить, сумраком своим предполагая свет!

И не нужны слова, бездарные в сравненье

Со звуками в душе, каким названья нет...

Враждебная, с челкою черной

И взором – острее огня,

Считайте себя отомщенной:

Он больше не любит меня.

Он где-то, он – птица на ветке,

Его не удержишь в руках.

Уж месяц как смолкли соседки

Про губы мои в синяках.

Я знаю, бестактно...

                               Но вы же

Прошли до меня этот путь...

Как жить? – научите. Как выжить! —

Когда ничего не вернуть...

Я уеду в те края, где травы

Высятся на равных меж людьми,

Где не жжет лица желанье славы,

Требующей холи и возни.

Там я поднимусь и впрямь высоко —

Не в мечтах – застыну на юру.

Там я вспомню, что такое склока,

Только из-за галок поутру.

Мне протянут руки дождевые

Запросто седые небеса.

И тогда я, может быть, впервые

В жизнь врасту, как травы, как леса...

Но петух воскликнет троекратно —

Я вернусь, мой путь в иных мирах,

Потому что дом зовет обратно,

Даже если дом на ста ветрах.

Так что здесь мне жить (глядишь – не струшу)

И не просто цели не терять,

А стараться травяную душу

С беготней столичной примирять.

Остался от дуба такой пустяк! —

Обугленный кратер,

                              весь в ложных опятах.

Но видно сразу:

                         силен был костяк,

Вон сколько мощи в корнях-лопастях!

И торс неохватен,

                           в бугристых пятнах.

Нет-нет – по ошибке – в траву падет

Тень ствола.

                   Отплакавшие похоронно,

Ветра по привычке смиряют лёт

Там, где задерживала их

                                      его крона.

И так же

             струи дождя чисты,

Его омывающие среди лета,

И так же чахнут

                        уродливые кусты,

Которым из-за него

                              не хватало света.

Говорят, у нее

                     были предки в Польше,

Говорят, до него

                        ей никто не был мил,

Говорят, любила его

                               даже больше,

Чем он ее не любил...

Мы похожи с ней.

                          А глаза и брови —

Ну один к одному!

                          Я ли ей не родня!

И походка, и рост...

                           Что до польской крови,

Так и это есть у меня.

А различье – одно:

                             вся душа, все поры

Изнывают —

                  я столько лет без огня!

Как мне холодно с ним —

                                   с чудаком, который

Безответно любит меня!

Придавили сердце мое,

                                  словно льдиной,

На душе ощущается

                               недород...

Счастье в том, говорят,

                                  чтобы быть любимой,

А выходит – наоборот:

Я завидую ей —

                     той, что родом из Польши,

Ей, старухе,

                 которой один лишь был мил,

И она любила его

                          даже больше,

Чем он ее не любил...

Жалела: у них ведь дела,

Свободного времени мало...

Старалась она, умирала,

Да все умереть не могла.

И плакала старая мать

От горькой такой незадачи,

Уж сил не имея сказать,

Что не о себе она плачет...

Южный город. Мешкаю нарочно,

В призабытый дом не заходя.

Так же пахнет зеленью истошно

После мимолетного дождя.

И как в детстве спелою черешней

Можно любоваться задарма...

Только с каждым вечером поспешней

Падает светило за дома.

Вот зачем ты, южная природа,

Зазываешь вновь под купол свой! —

Чтобы дать увидеть: год от года

Все короче день мой световой.

Что ж, коль нет к минувшему возврата —

Будем греться нынешним огнем.

Жизнь – как неизбежная утрата —

Ты еще желанней с каждым днем!..

Наплевать на то, что позабыто:

На фамилии

                  и номер школы,

На предметы правильного быта

И на все английские глаголы,

На врага, что сделал злое дело

И ушел, в том деле не замечен,

На друзей, живущих так умело,

Что на них все жальче тратить вечер.

Я стою. Дорога остывает.

Ночь идет – и мглиста, и огромна...

Сердце ничего не забывает,

Что прекрасно, страшно иль укромно.

Но мечтаю – посреди волненья,

Солнца, гроз, в которых тонет бездна,

Не забыть хоть что-то, для сравненья,

Что легко, случайно, бесполезно...

Там, где окон орденские планки

На полнеба сокращают вид,

Где деревья стрижены как панки —

Три утра. Столица крепко спит.

А у нас уж полдень.

                             Жадный клёкот

Чаек, атакующих прибой...

Стоило ли ехать так далёко,

Чтоб отсюда говорить с тобой?

Чтобы здесь, в долине ярко-синей,

Осознать, что дело мое – швах,

Ибо нет умнее и красивей

Даже на Курильских островах...

А воды и неба здесь излишек,

В километрах мерим глубину...

До свиданья.

Поцелуй детишек.

Не печалься!

Приголубь жену...

Дни осенние итожа,

За грибами мы пошли.

Путь – царапинка, а кожа —

Влажно-лиственная кожа

Золотой еще земли.

Где расходятся клубами

Над запрудой облака —

Наклоняться за грибами,

Трогать ягоды губами,

Забродившие слегка...

Коль без нашего участья

Столько выросло всего —

Как на свете много счастья

Невостребованного!

Счастье близкое такое,

Да осеннее, увы...

Может, хватит на жаркое

С горьким привкусом листвы...

Это мощней, чем цунами

Или по склонам снега:

Ты подойдешь – и меж нами

Вспыхнет электродуга.

Пламя забродит, засвищет,

Прошлое выжжет дотла...

Нет, на чужом пепелище

Я бы прожить не смогла.

Тихо, как свечку, задую

В сердце проросток огня...

Если полюбишь другую —

Ты ей не мсти за меня...

Желтый, малиновый, голубой

Пламень средь бела дня...

Осень похожа на смертный бой —

Тот, что не про меня.

Мне ли в огонь! Я давно сама

Гибну, беду трубя...

Осень! Мне застила душу тьма —

Та, что не про тебя...

Ты посмеялся бы надо мной,

Если б узнал.

                   Но порой осенней —

Как я боюсь за тебя, родной! —

Обид твоих, насморков, потрясений.

Нас не разлить никаким дождем,

Сдвоен наш путь, словно залп двуствольный...

Только куда ж мы опять идем

По жизни этой высоковольтной?..

Воцарилась осень – туман клубя,

Серебря под утро стволы и лужи...

Мне с тобою плохо, но без тебя —

Хуже.

Мне плевать, что сумерки хороши,

Что пьянит дубрава листвой лежалой...

Ты сказал, что нет у меня души? —

Да, пожалуй.

Я приду домой, не зажгу огня,

Заскребется мышь под диваном тихо...

А душе, хоть нет ее у меня,

Лихо.

Осенний лес отлит

                           из цельного куска.

Не золота ль?

                   Да может быть, не знаю.

А знаю, что зима

                         тем более близка,

Чем птицы больше любят стаю.

Не властна даже мысль

                                   иль кровное родство

Сплотить сильнее общих потрясений.

И только человек —

                               чудное существо:

Ни золота,

                ни стаи в день осенний...

Как шапка на воре

Горела крона дуба,

Горело все вокруг,

Спаслась одна лишь ель.

Вдруг ветерок подул

Не ласково, а грубо

И отшвырнул огонь

За тридевять земель.

Умолкли дерева

На порыжелой круче,

И воды унесли

Червонную их масть.

И вот уж из глубин

Знобящей мраком тучи

Высматривает снег,

Куда ему упасть...

Как там в море?

                       Затихло на полчаса?

Или без перекуров,

                            как прошлым летом,

Подымают волны под небеса

Купола свои,

                  позолоченные лунным светом?

Каждой птице – свой берег и свой полет,

И любовь —

                  иль почти смертельное безлюбовье.

Но недаром душа

                          океанские ветры пьет,

Как теленок – зажмурясь, взахлеб —

                                                         молоко коровье.

Неужели правда —

                             как хочешь тут назови —

Не инстинкт, не извечная жажда,

                                                  а что-то вроде

Первобытной памяти соли —

                                           той, что в крови, —

Схожей только с памятью тела

                                                о материнской утробе?

О зеленое поле и желтой тропинки нить!

О лесное молчанье,

                              раздумием налитое!

Их нельзя с океаном

                               воочью соединить,

И поэтому, верно,

                          на сердце и нет покоя.

Пролегает извилисто

                                наш торопливый путь

От родства – до родства,

                         остальное все – мимо, мимо...

Может быть, потому

                              успеваем хоть что-нибудь

За короткий свой век,

                                 уходящий неумолимо...

Жива. Но какою ценою!

                                      За полчаса

До шага к тебе заметается путь мой снегами.

И чую, как над головой болят небеса,

Земля болит под ногами...

И стоит мне сделать шаг, полшага иль треть —

Отпрянет тропа иль ветка падет в обиде...

Увидеть тебя мечтала – и умереть!

Но как мне тебя увидеть!..

Живи в своей пустыне,

Забудь меня, забудь...

Уж хлопья золотые

Пустились в поздний путь.

Им легче, сбившись в стаю,

Срываться с высоты.

Их тоже забывают:

Деревья, и кусты,

И птицы – те, чьи гнезда

Лелеяли они...

И вот сухие звезды,

Сердечки, пятерни

Слетают мне на плечи...

У нас одна беда:

Мне тоже в стае легче

Прощаться навсегда...

Теперь живу, предчувствиям не веря,

Ведь мне казалось – неделим наш путь.

Ты дорог мне как главная потеря

Из выстраданных мной когда-нибудь.

Но я горда свободой, как обновкой,

И за три года вижу в первый раз,

Что легкий снег висит над Серпуховкой,

А у метро, среди толпы неловкой,

Прохожий проплывает стилем брасс.

И кажется, что и во мне причина

Зимы, метели, мерзлого стекла...

Вот сколько за тебя я получила!

Вот сколько за тебя бы отдала!..

...И вернутся собратья в земной уют,

Безнадежно прощая мои долги...

Заметут меня вьюги, дожди зальют,

И забудут друзья, а потом враги...

По веленью привычки иль колдовства,

И тропа моя – рыжая, словно мед, —

Позвенит – и уймется, как тетива,

Отославшая душу мою в полет...

И тогда меня вспомни (не вспомнишь, нет!),

Глянь, как светятся воды Москвы-реки!

Миновал человек – остается свет,

В подтвержденье надеждам – и вопреки...

Лес предзимней зиял пустотой...

Помню слякоть и чувство тревоги,

И отчетливый куст золотой,

Голосующий у дороги.

Вроде выболела до дна

Эта осень.

               И нате вам – милость!

Но из тысячи душ ни одна

В странном месте не притормозилась.

Вот он – миг, предвещающий крах!

Ох, припомнит судьба нам истица,

Как молили о мелких дарах,

Чтобы мимо щедрот проноситься!..

Я ее увидала —

                       и ну протирать глаза.

Но она не исчезла,

                            напротив даже – взбодрилась.

В общем, страшное дело:

                                       черная стрекоза,

Черный крест,

                    по моим понятьям – божья немилость.

Я помчалась к людям,

                                 спасибо путь недалек.

А когда прибежала к знакомым,

                                                ломая ветки,

Мне сказали, что не стрекоза это —

                                                        мотылек,

В полосе нашей средней

                                     не особенно редкий.

Полоса моя средняя!

                               Очень уж непросты

Твои долгие будни,

                            а праздников мелки дозы.

Может быть, оттого,

                              что чернеют эти кресты —

Не особенно редкие

                              мотыльки да стрекозы?..

Вижу цветные сны:

Млечной тропой надпорото,

Небо там, словно днем,

Льет золотистый свет.

Там ни одна весна

Не пролетает коротко —

Тянется, точно мысль,

Сколько захочешь лет.

Там горяча роса!

Там земляника вызрела!

И до земли – лучи,

Спутанные с травой...

Но не понять никак

На расстоянье выстрела,

В птицу – или в тебя

Целится верховой.

Где нам древних понять!

Ведь, в конце концов,

Нам давно на святыни плевать.

Но послушай все же...

...Стаи гонцов

Созывали тучную рать,

Чтобы выкрикнул баловень всех грехов:

«Если мой потревожат прах,

Не поздней чем до утренних петухов

Разольется над миром страх!

Будет горе на множество лет и стран!

Небо вычернят облака!..»

Так сказал Тамерлан.

И усоп Тамерлан.

И без снов пролежал века.

Осторожное время, мудрей совы,

Тихо здесь совершало путь...

Но пришли археологи из Москвы

В неприступный склеп заглянуть.

Самый младший русым был, молодым,

Старший – с виду вроде бурят.

Пили чай зеленый,

Пускали дым

И не ведали, что творят.

Но сходились узбеки со всех сторон.

Но закат был в тот вечер вял.

Но вселенский ужас,

Вселенский стон

В черно-бурых глазах стоял.

Все окончилось за полночь.

                                          Как пятак

Прикатилась луна в зенит.

И сказал самый младший:

«Что-то не так, —

Люди стонут, в ушах звенит...»

А приятель, зевая:

«Да ну их, плюнь!

В самом деле – чудной народ...»

Было двадцать второе.

Месяц – июнь.

На земле – сорок первый год...

Не паникуй, мой друг, пройдет и это.

Невероятно, чтобы не прошло.

Ночь миновала, пронеслась комета,

Наш век – и тот отходит тяжело.

А за пределом жертве высшей меры

И праведнику – рядом зимовать...

...Вот если души все-таки бессмертны,

То есть, из-за чего паниковать...

Грузинский храм, как перевод подстрочный,

Понятен слабо, глубь его тиха.

Но ясно, что он тоже добр – восточный

Чернявый Бог, зачатый без греха.

Средь стариков спокойных, бурокожих,

Запрятанных в молитву далеко,

Один стоит – намного всех моложе —

И на икону смотрит нелегко.

Он не урод и не последний в стае,

Его невеста в гулком доме ждет...

Но что же он так яростно желает

Чужой жены? И так легко крадет?

«О Господи, – он думает, – я грешен!

Ведь коль меня посмеют оскорбить,

Я не стерплю, не выдержу насмешек,

Я просто не сумею не убить!»

Он замирает, на коленях стоя:

«Мне радостен пожар чужих дворцов!..»

И обращает Бог к нему сухое

Прощенье. И – разбойничье лицо.

Небесная молочница

                    не очень вникла в суть:

Да, поспешила чуточку,

                    бидоны расплескала...

Но до того, что в небе

                    разлился Млечный Путь,

Ей было – ну поверьте! —

                    и вовсе дела мало.

Вся жизнь – сплошные хлопоты,

                    неженские дела:

Мать старая, муж – пьяница,

                    похоронила брата...

А то, что прямо к Богу

                    тропинка пролегла,

Так в этом – ну поверьте! —

                    она не виновата...

Я люблю тебя,

Как северное сиянье

Любит северную землю.

Это ж надо —

Проснуться ночью

И засиять,

Чтоб едва помянули в сводке погоды,

При том, что вечером были гости,

На улице стужа,

И начальник у меня

Старой закваски

И приходит на службу

Раньше дести утра.

Я люблю тебя,

Я – ответственный квартиросъемщик,

Бывший старший по подъезду

И бывший же – в третьем классе —

Председатель совета отряда.

Я люблю тебя,

Хотя от этого чувства

Стихи мои, как видишь, зачахли,

А ведь я через них дышала.

Я люблю тебя!

И поэтому,

А также по всему остальному,

Сияю в московском небе

Над северным твоим лицом

И ничего тебе

Не прощаю.

Век двадцатый, последняя треть,

Годы медленного паренья...

Чтобы жить и на небо смотреть,

Нам отпущено смутное время.

Мы на драку сегодня легки,

Много злобы, видать, залежалось.

И не в моде любовь и стихи,

И жестокость сподручней, чем жалость.

Но приходит в тревожные сны

Мысль одна (что поделаешь с нею!):

Благодарность и чувство вины —

Это лучшее, что я умею...

Упасите от боли,

От страхов моих и мучений,

Вы – в ветряночных пятнышках

Небо и город вечерний!

У других, если родина —

Значит, луга, перелески,

У меня – коммуналка,

Арбат сквозь дыру в занавеске.

К небоскребам воинственным,

Правильным, словно воззванья,

Так уютно и хижинно

Жмутся старинные зданья!

Пусть других – тишина,

Предосеннее тучное поле,

А меня – звон трамвая,

Толпа – упасите от боли!..

Встаем на восходе.

             Восхода червонная мякоть

Теплее на юге,

             но ярче в России зимой.

И трудно понять,

             то ли хочется петь, то ли плакать,

И близкое небо

             чрезмерной чудит крутизной.

Постой, не чуди.

             А не то – сколько раз уж бывало! —

Прольется на землю

             горячий рубиновый цвет.

Конечно, красиво.

             Да только Россия устала

Быть главною жертвой

             своих же великих побед.

Не отведав вовек дефицита,

Не услышав про новый Совмин,

Без лекарства с пометкою «cito»

Шумно отбыл Серега Москвин

За границу любви и прощенья,

Непременную в каждой судьбе,

Не имеющую отношенья

К «Интуристу» и КГБ.

Жил темно и грешно, не играя,

Шел ко дну вместе с этой страной.

Он ли не дослужился до рая

Беспросветностью жизни земной?

Я сумела бы слогом нескорым

Рассказать про такое житье, —

Жаль, опять по кружкам и конторам

Не на шутку засело жлобье.

Да, поэзия, кто-то при деле,

А иных – «задавила среда»...

Твой апостольский корпус редеет...

Впрочем, так ведь и было всегда.

Тем важней, и страшней, и дороже

Узнавать, по веленью судьбы,

Этот медленный холод по коже

С каждым звуком небесной трубы.

Значит, в бой подыматься нам снова

И за всех догоревших в пути

Пронести наше гордое слово

И удачу свою пронести.

Зря кручина замутняла дали —

Близок, мол, нерадостный финал,

Зря над нами ангелы рыдали —

Ведь живем, хоть он уже настал.

Только уж не волка, не изменника,

Сеющего тьму и клевету, —

Нам теперь собрата, соплеменника

Страшно встретить ночью на мосту...

Все видится река,

И август, и жара,

И у любви дела неплохи...

Зачем мне понимать,

Что это – мишура!

Зачем не умереть на вдохе! —

Покуда жизнь моя

Не сорвалась на крик,

Пока сады не оскудели,

И ты еще со мной,

До поцелуя – миг,

А до разлуки – две недели...

Ветра нет, но зябко у воды,

И деревья смутны, как во сне...

Может, нынче свет моей звезды

Наконец дотянется ко мне?

Даже не очнутся берега,

Только сердце грохнет в тишине,

И у закадычного врага

Пробегут мурашки по спине...

Сказал рассудок

                         (он развивался века,

Причем подольше,

                           чем наши жалкие двадцать),

Что первая ласточка —

                                   это не наверняка.

А вдруг – случайность?

                                   Надо второй дождаться.

Ведь, может быть,

                           не удастся эксперимент,

И первая ласточка

                           рухнет, не взяв разбега.

Вторая ласточка —

                            это уже аргумент!

Вторая ласточка —

                            это уже победа!

А я, еще не поняв,

                           что спор ни к чему,

Пыталась свое доказать,

                                     шумела, невежда:

«Надежда – главное! —

                                     так орала ему. —

А первая ласточка —

                              это уже – надежда!»

Беседка, девушка с веслом,

В реке – обмылки льда…

Как много создано на слом,

Как мало навсегда!

Уйдет, как вешняя вода,

Твоя любовь – моя беда,

И вновь разлука – навсегда,

Надежда – навсегда…

Когда его проклял друг и родня,

Она, погрустнев, спросила:

«За что ты, чудак, полюбил меня?

Ведь я совсем не красива...»

А он улыбнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

А годы спустя, на исходе сил,

Она рванулась в вопросе:

«За что? За что ты меня разлюбил!

За что, окаянный, бросил!»

А он усмехнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

Я больше не ищу подтекста в слове,

Я больше не дерусь до первой крови

С незлобною, но взбалмошной судьбой —

Мне поздно затевать не-смертный бой.

И пусть моя дорога прямовата —

От жгучего восхода до заката

Умеренного (уж само собой),

Я не хотела б смертника найти,

Что помешал бы мне по ней пройти.

Бабье лето, золотая заплата

На не очень-то цветистой судьбе...

Почему же ты, душа, не крылата,

И болишь, и не поется тебе?

Почему так непременно, хоть тресни,

Ждешь ты пасмурного дня без прикрас?

...Долетят до неба голые песни.

Будет снег. И – ничего про запас...

Сегодня...

               Сегодня я вовсе не вижу света,

Мне – нет, не зябко

                              и мало того что темно,

А если «больно» сказать, то это

Будет выглядеть жалобно и смешно.

Нет, мое «больно» – иного сорта,

Его не купишь у ведьмы из-под полы.

Оно, издеваясь, гонит вдоль порта

Огромные пенистые валы.

Когда это «больно» стоит в дозоре,

Замри,

         на подсохших губах ощущая соль.

А если выйдешь из дома,

                                    не то что в море —

Исчезнешь сразу,

                         не успев прочувствовать боль.

Итак, сегодня...

                       Вырву листок из блокнота

И напишу поспешно,

                              аж искры вразброс:

«Ушел – так беги.

                            Или сгинет твоя пехота,

И поезд твой дальний

                                ударится под откос».

Ну да, и мне знакома тяжесть муки —

Ни слова молвить, ни расправить плеч...

И все же мы не умерли в разлуке,

Так о какой любви, ей-богу, речь!

Любовь бы так легко нам не сошла,

Мы не оправились бы от недуга —

Как два худых, истерзанных ствола,

Которым не подняться друг без друга.

...А в случае предательства, навета

Или когда терпенье подвело,

Спасаясь, дезертируют со света,

Неотомщенным недругам назло...

Конечно, в рассужденьях толку мало,

Но есть, хоть это многих разозлит,

Уверенность, что друг поймет устало,

И некоторый шанс, что Бог простит.

Но будет мама, средь Вселенной стоя,

Растерянно стареть и звать – за всех...

И не увидишь вечного покоя...

И всякий смысл теряет смертный грех...

Гляну в окна, второпях протертые:

Даль слепа – ни звезд, ни фонарей.

Как зияют ночи, распростертые

Над Москвой измученной моей!

Над Москвой заплеванной, израненной,

Начисто разграбленной жульем,

Над моею, папиной и маминой,

Уходящей в прошлое живьем...

Друга, а порой – злодея явного

Щедро ты пускала на постой,

Съеденная изнутри, как яблоко,

Резвою кремлевской лимитой.

Источила вековые здания,

Как слеза, весенняя вода...

Но в России любят за страдания —

И людей, и даже города...

Умерли руки.

Мысли оделись льдами —

Где ты? – капают. – Где ты?

Неужели в разлуке

Глаза привыкнут с годами

Различать силуэты?

Вдруг возникли из небытия

Тыщелетней давности друзья...

Помнят обо мне – скажи на милость!

Снова учат жить – напрасный труд.

Говорят, что мало изменилась, —

Это мне приятно, хоть и врут.

И включась в привычную игру,

Спрашиваю про детей, начальство,

Говорю, что вспоминала часто...

И самой приятно, хоть и вру.

Посреди московского быта

Первый снег летит на траву...

Где была тобою забыта —

Там до сей поры и живу.

На душе – покой и прохлада,

За окном – умеренный свет.

Вот и все, что для жизни надо...

А для счастья – лишь смерти нет...

О как новогодне звезды горят

Над крышей дивной страны!

Но что-то, на мой искушенный взгляд,

Ночи слишком темны.

И вроде бы выпит бокал до дна,

Чтоб жизнь была хороша...

Но глухо, как в худшие времена,

Покоя просит душа...

А в последний месяц ей ночами

Снился сына усмиривший бой...

Просыпалась. Воробьи кричали.

Свет стоял в окошке голубой.

Под конец уж не спала – устала

Видеть кровь, чуть скрытую травой.

Всё-то письма мятые читала,

Щупала всё орден боевой.

Вдруг затихла... Сполохами лавы

Плыл закат... Когда ж и он погас,

Красною Звездой солдатской славы

Вперился в нее голодный Марс...

Душноватые, буйные, дальние дни

Ты прости мне, о Господи, и сохрани!

Пусть развеется начисто, как болтовня,

Что в недуге и горе он предал меня!

Ты прости ему низость и трусость – прости,

Он – за давностью боли – безгрешен почти...

То глядит застенчиво,

То смеется в голос...

Для любимой женщины

Тридцать лет – не возраст.

Скажут – деревенщина,

Скажут – неумеха,

Для любимой женщины

Это не помеха.

Полыхнет рябиною

В сорок с новой силой...

Ну а нелюбимую —

Господи, помилуй!

Жизнь пустыннее, чем казалось,

И мгновеннее, чем хотелось.

С каждым днем заслуженней жалость,

Осмотрительней смелость.

Дни бегут, как мороз по коже,

Все чувствительней и короче.

Я пойму, намекни мне, Боже,

Ну чего же Ты хочешь?..

Мысли лучшие сгинули втуне.

Потому средь изношенных скал

Одичавший мой ангел лютует —

Он меня узнавать перестал.

Сильных чувств я люблю проявленье,

Пусть мурашки ползут по спине.

Он не просто исчез в отдаленье —

Значит, неравнодушен ко мне!

Но меня-то на всё не хватает...

Жизнь, хоть ты отдохни, не кинжаль!..

Нет же, мучает, не отпускает.

Тоже неравнодушна. А жаль.

Подруг все больше, а врагов все меньше —

Ох, этот признак зрелости у женщин!

В нем ужас отраженья в зеркалах

И светские беседы – вот уж страх!

И вряд ли в расстоянии причина

Того, что я почти неразличима

В твоих глазах...

А наказанье выпало мне проще:

Не ложь, не воровство,

Не темная ощеренная площадь —

Как будто ничего.

Лишь мысли свищут, целая обойма,

Не до смерти губя.

И так мне холодно с тобой, так больно! —

Почти как без тебя...

Предчувствие тепла...

Мы были так живучи,

Что можем представлять

Научный интерес.

И смутно на душе.

Так праведника мучит,

Привыкшего к земле,

Предчувствие небес.

А может, мы и впрямь

Диковинной породы?

Иначе кто бы смог,

Удачей не храним,

Не зная ни любви,

Ни Бога, ни свободы,

Прожить изрядный век

Предчувствием одним?..

Измучаю всю комнату шагами,

Глаз не сомкну – как помышлять о сне,

Когда весна в коротком птичьем гаме

Рождается в окне!

И нет на сердце места ни обиде,

Ни холоду, забытому уже...

Так и любовь, похожая на гибель,

Рождается в душе.

Нет, мудрость нестерпима. Зная меру,

Я, кажется, ни шагу не пройду.

Зачем тогда мне было брать на веру

Оброненное в пьянке иль в бреду,

Влезать в долги, не слушаться советов,

Гулять в грозу...

                         Чтоб к тридцати пяти

Из возраста спортсменов и поэтов

В прозаики и тренеры прийти?..

.....................................................

По осени нет тяги к суесловью.

Крепчает страсть к насиженным местам,

И горечью, панической любовью

Мы непривычно платим по счетам,

Взгляд отпуская в небо – за подмогой.

И с каждым мигом прошлое ясней —

Единственною – Млечною – дорогой

И нестерпимой мудростью своей...

Я засыпаю,

             когда отцветают звезды,

Светлеет небо,

             а в доме еще темно,

И окна ближние,

             по-утреннему серьезны,

Смотрят прямо

             в мое легкомысленное окно.

Проснешься за полдень,

             вся жизнь никуда не годится...

Но в пыльной Москва-реке

             купола сияют вверх дном...

И думаешь: Господи!

             Спасибо, что надоумил родиться

В городе,

             где такой пейзаж за окном!

Такой синий,

            такой золотой и белый!..

Теперь, судьба моя,

            ты, без промаха и стыда,

Карай, обманывай —

            что хочешь со мною делай,

В душе залатанной

            эта музыка – навсегда.

И даже если

            смерть все-таки существует, —

Все относительно! —

            она щемяще мала,

Как памятник временный,

            пристроченный к Москве на живую,

Как зыбь на воде,

            отражающей купола...

Над русским полем сумрачно и голо,

Тоскует птица.

И небо сыто душами по горло,

А бой все длится.

Опять беда ни в чем не знает меры

И рвет на части.

Но в мире нет безропотнее веры,

Чем вера в счастье.

Музыка! Ты пришла, наконец...

Листва шелестит, маня...

Кончено, теперь я тоже – творец.

Боже, прости меня!

И наплевать, что, злой, как оса,

И от власти хмельной,

Ангел возмездья уж полчаса

Носится надо мной.

Милый, придется чуть обождать,

Постой дудеть на трубе,

Пока не кончится благодать —

Я не дамся тебе.

Ваш Главный слепил меня из интриг,

Швырял из блеска во тьму,

Но вот за этот звучащий миг

Я все прощаю Ему.

И пусть перелесок уже в огне

И пестр от змеиных лент,

Пойми: если что-то зачтется мне,

Так этот самый момент!

Не то что звезда, а метеорит

Сверкнул на исходе дня...

И, может, ваш Главный чуть пожурит,

Но все ж – помилует мя.

А в осенние праздники

                                  будет щедрее застолье,

Будут гости пьянее,

                             и каждый взгрустнет про свое.

А куда ни посмотришь —

                                     везде почерневшее поле,

Над которым привычно и страшно

                                                   кружит воронье.

Пусть сегодня добыча его —

                                           лишь оброненный колос,

Все равно по-сиротски

                                  березы построились в ряд,

И плакучие ивы

                       грустят, словно матери, в голос,

И могучие липы,

                       как факелы, в голос горят.

Ну зачем вы тоскуете!

                                 Что так бездомно поете

Сквозь блаженный и мерный

                                      вечерних церквей перезвон!

И размашистый лебедь

                                  в своем гефсиманском полете

Чуть замедлится, прежде чем

                                            броситься за горизонт.

И пасмурный ветер

                            потрогать влажной щекой,

И с нежностью вспомнить ночлег —

                                                      подобие крова,

И вновь устремиться туда,

                                       где в траве за рекой

Гуляет рыжая

                     лоснящаяся корова.

И даже если

                  нерадостная пора —

Такая, что Господи

                            не приведи нашим детям,

Все равно каждый вечер

                                     мечтать дожить до утра,

А значит – верить в бессмертие,

                                       как кто-то верно заметил.

И вдруг однажды,

                          стоя вот так, в пальто,

С десятком лисичек,

                    найденных здесь же, на кромке поля,

Оказаться внутри звездопада,

                                              хотя никто

Не просил щедрот у небес,

                                         а только глазел, не боле.

А звезды стекают под ноги,

                                          как вода.

И не надо особых навыков

                                         в предсказанье,

Чтоб увидеть дальнейшее:

                                        вздрогнешь и, как всегда,

Вспомнишь детство, паром...

                                     И – не загадаешь желанье.

Мгновение назад ничто на свете

Еще моей не предвещало казни:

Ты вышел – и тебя приобнял ветер,

Морозный, сладкий, солнечный, как праздник.

Вернулась в комнату. Плакучей ивой

Обвис букет – увядший знак вниманья...

И по инерции была счастливой

Часа четыре после расставанья...

Как солнце нелепое

                              в гости пришло к поэту,

Так в темное сердце мое,

                                      стесненья не зная,

Любовь вломилась —

                                 горячая, впору лету,

И ярче неба,

                  хоть зимняя и земная.

В окно глядит

                    ошарашенная природа:

Неужто будить листву

                                 и птичьи рулады?

Но я-то знаю,

                    что лето – не время года,

А время души,

                    разгребающей снегопады.

Ведь сердце колотится так,

                                что мертвых разбудит,

И грянут ручьи,

                      и взорвутся запахи сада...

А больше пусть

                       никогда ничего не будет.

И прошлого словно не было.

                                            И не надо.

...Нет, не перебивай! —

Полуночные кухни,

Всегдашний свет в окне,

Всегдашний жар в груди.

Потом умолкнет стих,

Потом держава рухнет

И жизнь утратит цвет.

Но это впереди.

Я помню – навсегда,

Какие там восходы,

Какая там любовь.

Постой, не говори!

Соседка в бигуди —

Как статуя Свободы...

Гори, огонь, гори...

Три года без любви...

            Оплакивали стены

Убогий мой уют,

            похожий на беду.

Но ясно мне теперь,

            какие хризантемы,

О Господи,

            растут в Твоем саду.

Их трудно не узнать.

            Их из небесной чащи

(Под курткой схоронив,

            роняя на ходу)

Тот для меня украл —

            насмешливый, летящий,

С кем, видимо, теперь

            я в рай не попаду.

Ну, пусть хоть на земле.

            При нем горят зарницы,

Судьба меняет ход

            и рушатся дела.

А как свежи цветы!

            И солнце сквозь ресницы...

Три года – без него!

            Ну как же я могла!

Ты для меня

Больше, чем беда,

Больше, чем вода

В пересохшей округе.

Ты для меня —

И шальная толпа,

И лесная тропа,

И друзья, и подруги.

Давай

Сядем, как в детстве, в трамвай,

Чтобы лужи и брюки-клеш!

Давай

Ты никогда не умрешь!

Лучше уж я...

И стану для тебя

Солнцем над головой

И лохматой травой

У ограды.

Чтоб все подруги твои

И все супруги твои

(И даже мама твоя!)

Мне были рады.

С четверти первого до полседьмого

Ночь осыпала звездами поле.

Только окно опустеет – и снова

Росчерк – и вздрагиваешь поневоле.

А из другого окошка, лесного,

Душу томили птичьи оркестры...

С четверти первого до полседьмого

Ты говорил невозможные тексты!

Ты умолкал – и, как в школе, прилежно

Запоминала я каждое слово,

Зная – все кончится неизбежно

И безвозвратно – в начале седьмого.

Вспомним опять, как дела наши плохи,

И замолчим, и уйдем из-под крова

Дома-музея лучшей эпохи —

С четверти первого до полседьмого.

Ты просишь меня, чтоб со мной никогда

Нигде не могла приключиться беда,

Чтоб я обходила крутые края,

Иначе ты тоже погибнешь, как я.

Но день подступает, похожий на бой.

Прости, я все время рискую тобой.

В малиннике – змеи.

           Любой наполняющий миску,

Корзинку иль что там,

           незвано пришедший извне,

Охотником будучи,

           сам подвергается риску —

Становится жертвой

           с малиною наравне...

...Когда мы бредем с тобой,

           за руки взявшись и взглядом

Друг друга лишь трогая,

           не различая тропы,

Я тихо кричу:

           «Осторожно! Возмездие рядом!

В малиннике – змеи, любимый!

           На стеблях – шипы...»

Ну почему же, я люблю обновки

И новоселья, и бокал со льдом.

Но я хочу, чтоб здесь, на Серпуховке,