Лес предзимней зиял пустотой...

Помню слякоть и чувство тревоги,

И отчетливый куст золотой,

Голосующий у дороги.

Вроде выболела до дна

Эта осень.

               И нате вам – милость!

Но из тысячи душ ни одна

В странном месте не притормозилась.

Вот он – миг, предвещающий крах!

Ох, припомнит судьба нам истица,

Как молили о мелких дарах,

Чтобы мимо щедрот проноситься!..

Я ее увидала —

                       и ну протирать глаза.

Но она не исчезла,

                            напротив даже – взбодрилась.

В общем, страшное дело:

                                       черная стрекоза,

Черный крест,

                    по моим понятьям – божья немилость.

Я помчалась к людям,

                                 спасибо путь недалек.

А когда прибежала к знакомым,

                                                ломая ветки,

Мне сказали, что не стрекоза это —

                                                        мотылек,

В полосе нашей средней

                                     не особенно редкий.

Полоса моя средняя!

                               Очень уж непросты

Твои долгие будни,

                            а праздников мелки дозы.

Может быть, оттого,

                              что чернеют эти кресты —

Не особенно редкие

                              мотыльки да стрекозы?..

Вижу цветные сны:

Млечной тропой надпорото,

Небо там, словно днем,

Льет золотистый свет.

Там ни одна весна

Не пролетает коротко —

Тянется, точно мысль,

Сколько захочешь лет.

Там горяча роса!

Там земляника вызрела!

И до земли – лучи,

Спутанные с травой...

Но не понять никак

На расстоянье выстрела,

В птицу – или в тебя

Целится верховой.

Где нам древних понять!

Ведь, в конце концов,

Нам давно на святыни плевать.

Но послушай все же...

...Стаи гонцов

Созывали тучную рать,

Чтобы выкрикнул баловень всех грехов:

«Если мой потревожат прах,

Не поздней чем до утренних петухов

Разольется над миром страх!

Будет горе на множество лет и стран!

Небо вычернят облака!..»

Так сказал Тамерлан.

И усоп Тамерлан.

И без снов пролежал века.

Осторожное время, мудрей совы,

Тихо здесь совершало путь...

Но пришли археологи из Москвы

В неприступный склеп заглянуть.

Самый младший русым был, молодым,

Старший – с виду вроде бурят.

Пили чай зеленый,

Пускали дым

И не ведали, что творят.

Но сходились узбеки со всех сторон.

Но закат был в тот вечер вял.

Но вселенский ужас,

Вселенский стон

В черно-бурых глазах стоял.

Все окончилось за полночь.

                                          Как пятак

Прикатилась луна в зенит.

И сказал самый младший:

«Что-то не так, —

Люди стонут, в ушах звенит...»

А приятель, зевая:

«Да ну их, плюнь!

В самом деле – чудной народ...»

Было двадцать второе.

Месяц – июнь.

На земле – сорок первый год...

Не паникуй, мой друг, пройдет и это.

Невероятно, чтобы не прошло.

Ночь миновала, пронеслась комета,

Наш век – и тот отходит тяжело.

А за пределом жертве высшей меры

И праведнику – рядом зимовать...

...Вот если души все-таки бессмертны,

То есть, из-за чего паниковать...

Грузинский храм, как перевод подстрочный,

Понятен слабо, глубь его тиха.

Но ясно, что он тоже добр – восточный

Чернявый Бог, зачатый без греха.

Средь стариков спокойных, бурокожих,

Запрятанных в молитву далеко,

Один стоит – намного всех моложе —

И на икону смотрит нелегко.

Он не урод и не последний в стае,

Его невеста в гулком доме ждет...

Но что же он так яростно желает

Чужой жены? И так легко крадет?

«О Господи, – он думает, – я грешен!

Ведь коль меня посмеют оскорбить,

Я не стерплю, не выдержу насмешек,

Я просто не сумею не убить!»

Он замирает, на коленях стоя:

«Мне радостен пожар чужих дворцов!..»

И обращает Бог к нему сухое

Прощенье. И – разбойничье лицо.

Небесная молочница

                    не очень вникла в суть:

Да, поспешила чуточку,

                    бидоны расплескала...

Но до того, что в небе

                    разлился Млечный Путь,

Ей было – ну поверьте! —

                    и вовсе дела мало.

Вся жизнь – сплошные хлопоты,

                    неженские дела:

Мать старая, муж – пьяница,

                    похоронила брата...

А то, что прямо к Богу

                    тропинка пролегла,

Так в этом – ну поверьте! —

                    она не виновата...

Я люблю тебя,

Как северное сиянье

Любит северную землю.

Это ж надо —

Проснуться ночью

И засиять,

Чтоб едва помянули в сводке погоды,

При том, что вечером были гости,

На улице стужа,

И начальник у меня

Старой закваски

И приходит на службу

Раньше дести утра.

Я люблю тебя,

Я – ответственный квартиросъемщик,

Бывший старший по подъезду

И бывший же – в третьем классе —

Председатель совета отряда.

Я люблю тебя,

Хотя от этого чувства

Стихи мои, как видишь, зачахли,

А ведь я через них дышала.

Я люблю тебя!

И поэтому,

А также по всему остальному,

Сияю в московском небе

Над северным твоим лицом

И ничего тебе

Не прощаю.

Век двадцатый, последняя треть,

Годы медленного паренья...

Чтобы жить и на небо смотреть,

Нам отпущено смутное время.

Мы на драку сегодня легки,

Много злобы, видать, залежалось.

И не в моде любовь и стихи,

И жестокость сподручней, чем жалость.

Но приходит в тревожные сны

Мысль одна (что поделаешь с нею!):

Благодарность и чувство вины —

Это лучшее, что я умею...

Упасите от боли,

От страхов моих и мучений,

Вы – в ветряночных пятнышках

Небо и город вечерний!

У других, если родина —

Значит, луга, перелески,

У меня – коммуналка,

Арбат сквозь дыру в занавеске.

К небоскребам воинственным,

Правильным, словно воззванья,

Так уютно и хижинно

Жмутся старинные зданья!

Пусть других – тишина,

Предосеннее тучное поле,

А меня – звон трамвая,

Толпа – упасите от боли!..

Встаем на восходе.

             Восхода червонная мякоть

Теплее на юге,

             но ярче в России зимой.

И трудно понять,

             то ли хочется петь, то ли плакать,

И близкое небо

             чрезмерной чудит крутизной.

Постой, не чуди.

             А не то – сколько раз уж бывало! —

Прольется на землю

             горячий рубиновый цвет.

Конечно, красиво.

             Да только Россия устала

Быть главною жертвой

             своих же великих побед.

Не отведав вовек дефицита,

Не услышав про новый Совмин,

Без лекарства с пометкою «cito»

Шумно отбыл Серега Москвин

За границу любви и прощенья,

Непременную в каждой судьбе,

Не имеющую отношенья

К «Интуристу» и КГБ.

Жил темно и грешно, не играя,

Шел ко дну вместе с этой страной.

Он ли не дослужился до рая

Беспросветностью жизни земной?

Я сумела бы слогом нескорым

Рассказать про такое житье, —

Жаль, опять по кружкам и конторам

Не на шутку засело жлобье.

Да, поэзия, кто-то при деле,

А иных – «задавила среда»...

Твой апостольский корпус редеет...

Впрочем, так ведь и было всегда.

Тем важней, и страшней, и дороже

Узнавать, по веленью судьбы,

Этот медленный холод по коже

С каждым звуком небесной трубы.

Значит, в бой подыматься нам снова

И за всех догоревших в пути

Пронести наше гордое слово

И удачу свою пронести.

Зря кручина замутняла дали —

Близок, мол, нерадостный финал,

Зря над нами ангелы рыдали —

Ведь живем, хоть он уже настал.

Только уж не волка, не изменника,

Сеющего тьму и клевету, —

Нам теперь собрата, соплеменника

Страшно встретить ночью на мосту...

Все видится река,

И август, и жара,

И у любви дела неплохи...

Зачем мне понимать,

Что это – мишура!

Зачем не умереть на вдохе! —

Покуда жизнь моя

Не сорвалась на крик,

Пока сады не оскудели,

И ты еще со мной,

До поцелуя – миг,

А до разлуки – две недели...

Ветра нет, но зябко у воды,

И деревья смутны, как во сне...

Может, нынче свет моей звезды

Наконец дотянется ко мне?

Даже не очнутся берега,

Только сердце грохнет в тишине,

И у закадычного врага

Пробегут мурашки по спине...

Сказал рассудок

                         (он развивался века,

Причем подольше,

                           чем наши жалкие двадцать),

Что первая ласточка —

                                   это не наверняка.

А вдруг – случайность?

                                   Надо второй дождаться.

Ведь, может быть,

                           не удастся эксперимент,

И первая ласточка

                           рухнет, не взяв разбега.

Вторая ласточка —

                            это уже аргумент!

Вторая ласточка —

                            это уже победа!

А я, еще не поняв,

                           что спор ни к чему,

Пыталась свое доказать,

                                     шумела, невежда:

«Надежда – главное! —

                                     так орала ему. —

А первая ласточка —

                              это уже – надежда!»

Беседка, девушка с веслом,

В реке – обмылки льда…

Как много создано на слом,

Как мало навсегда!

Уйдет, как вешняя вода,

Твоя любовь – моя беда,

И вновь разлука – навсегда,

Надежда – навсегда…

Когда его проклял друг и родня,

Она, погрустнев, спросила:

«За что ты, чудак, полюбил меня?

Ведь я совсем не красива...»

А он улыбнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

А годы спустя, на исходе сил,

Она рванулась в вопросе:

«За что? За что ты меня разлюбил!

За что, окаянный, бросил!»

А он усмехнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

Я больше не ищу подтекста в слове,

Я больше не дерусь до первой крови

С незлобною, но взбалмошной судьбой —

Мне поздно затевать не-смертный бой.

И пусть моя дорога прямовата —

От жгучего восхода до заката

Умеренного (уж само собой),

Я не хотела б смертника найти,

Что помешал бы мне по ней пройти.

Бабье лето, золотая заплата

На не очень-то цветистой судьбе...

Почему же ты, душа, не крылата,

И болишь, и не поется тебе?

Почему так непременно, хоть тресни,

Ждешь ты пасмурного дня без прикрас?

...Долетят до неба голые песни.

Будет снег. И – ничего про запас...

Сегодня...

               Сегодня я вовсе не вижу света,

Мне – нет, не зябко

                              и мало того что темно,

А если «больно» сказать, то это

Будет выглядеть жалобно и смешно.

Нет, мое «больно» – иного сорта,

Его не купишь у ведьмы из-под полы.

Оно, издеваясь, гонит вдоль порта

Огромные пенистые валы.

Когда это «больно» стоит в дозоре,

Замри,

         на подсохших губах ощущая соль.

А если выйдешь из дома,

                                    не то что в море —

Исчезнешь сразу,

                         не успев прочувствовать боль.

Итак, сегодня...

                       Вырву листок из блокнота

И напишу поспешно,

                              аж искры вразброс:

«Ушел – так беги.

                            Или сгинет твоя пехота,

И поезд твой дальний

                                ударится под откос».

Ну да, и мне знакома тяжесть муки —

Ни слова молвить, ни расправить плеч...

И все же мы не умерли в разлуке,

Так о какой любви, ей-богу, речь!

Любовь бы так легко нам не сошла,

Мы не оправились бы от недуга —

Как два худых, истерзанных ствола,

Которым не подняться друг без друга.

...А в случае предательства, навета

Или когда терпенье подвело,

Спасаясь, дезертируют со света,

Неотомщенным недругам назло...

Конечно, в рассужденьях толку мало,

Но есть, хоть это многих разозлит,

Уверенность, что друг поймет устало,

И некоторый шанс, что Бог простит.

Но будет мама, средь Вселенной стоя,

Растерянно стареть и звать – за всех...

И не увидишь вечного покоя...

И всякий смысл теряет смертный грех...

Гляну в окна, второпях протертые:

Даль слепа – ни звезд, ни фонарей.

Как зияют ночи, распростертые

Над Москвой измученной моей!

Над Москвой заплеванной, израненной,

Начисто разграбленной жульем,

Над моею, папиной и маминой,

Уходящей в прошлое живьем...

Друга, а порой – злодея явного

Щедро ты пускала на постой,

Съеденная изнутри, как яблоко,

Резвою кремлевской лимитой.

Источила вековые здания,

Как слеза, весенняя вода...

Но в России любят за страдания —

И людей, и даже города...

Умерли руки.

Мысли оделись льдами —

Где ты? – капают. – Где ты?

Неужели в разлуке

Глаза привыкнут с годами

Различать силуэты?

Вдруг возникли из небытия

Тыщелетней давности друзья...

Помнят обо мне – скажи на милость!

Снова учат жить – напрасный труд.

Говорят, что мало изменилась, —

Это мне приятно, хоть и врут.

И включась в привычную игру,

Спрашиваю про детей, начальство,

Говорю, что вспоминала часто...

И самой приятно, хоть и вру.

Посреди московского быта

Первый снег летит на траву...

Где была тобою забыта —

Там до сей поры и живу.

На душе – покой и прохлада,

За окном – умеренный свет.

Вот и все, что для жизни надо...

А для счастья – лишь смерти нет...

О как новогодне звезды горят

Над крышей дивной страны!

Но что-то, на мой искушенный взгляд,

Ночи слишком темны.

И вроде бы выпит бокал до дна,

Чтоб жизнь была хороша...

Но глухо, как в худшие времена,

Покоя просит душа...

А в последний месяц ей ночами

Снился сына усмиривший бой...

Просыпалась. Воробьи кричали.

Свет стоял в окошке голубой.

Под конец уж не спала – устала

Видеть кровь, чуть скрытую травой.

Всё-то письма мятые читала,

Щупала всё орден боевой.

Вдруг затихла... Сполохами лавы

Плыл закат... Когда ж и он погас,

Красною Звездой солдатской славы

Вперился в нее голодный Марс...

Душноватые, буйные, дальние дни

Ты прости мне, о Господи, и сохрани!

Пусть развеется начисто, как болтовня,

Что в недуге и горе он предал меня!

Ты прости ему низость и трусость – прости,

Он – за давностью боли – безгрешен почти...

То глядит застенчиво,

То смеется в голос...

Для любимой женщины

Тридцать лет – не возраст.

Скажут – деревенщина,

Скажут – неумеха,

Для любимой женщины

Это не помеха.

Полыхнет рябиною

В сорок с новой силой...

Ну а нелюбимую —

Господи, помилуй!

Жизнь пустыннее, чем казалось,

И мгновеннее, чем хотелось.

С каждым днем заслуженней жалость,

Осмотрительней смелость.

Дни бегут, как мороз по коже,

Все чувствительней и короче.

Я пойму, намекни мне, Боже,

Ну чего же Ты хочешь?..

Мысли лучшие сгинули втуне.

Потому средь изношенных скал

Одичавший мой ангел лютует —

Он меня узнавать перестал.

Сильных чувств я люблю проявленье,

Пусть мурашки ползут по спине.

Он не просто исчез в отдаленье —

Значит, неравнодушен ко мне!

Но меня-то на всё не хватает...

Жизнь, хоть ты отдохни, не кинжаль!..

Нет же, мучает, не отпускает.

Тоже неравнодушна. А жаль.

Подруг все больше, а врагов все меньше —

Ох, этот признак зрелости у женщин!

В нем ужас отраженья в зеркалах

И светские беседы – вот уж страх!

И вряд ли в расстоянии причина

Того, что я почти неразличима

В твоих глазах...

А наказанье выпало мне проще:

Не ложь, не воровство,

Не темная ощеренная площадь —

Как будто ничего.

Лишь мысли свищут, целая обойма,

Не до смерти губя.

И так мне холодно с тобой, так больно! —

Почти как без тебя...

Предчувствие тепла...

Мы были так живучи,

Что можем представлять

Научный интерес.