ГЛАВА 1

ПРЕДИСЛОВИЕ ТУКУОКИ АЦУО,

КОРРЕСПОНДЕНТА «МАЙНИКИ СИМБУН»

Утром 17 октября 1967 года я прибыл в индийский город Бенарес, и меня отвезли в гостиницу «Кларк», где во время своего краткого визита в Индию жил Юкио Мисима. Конфиденциальную информацию об этом я получил от издателя Мисимы, Нитты Хироси, и сразу же вылетел из Токио, чтобы взять интервью у писателя, который, по общему мнению, в этом году имел все шансы стать лауреатом Нобелевской премии.

Интервью началось с напрашивающегося, но довольно нелепого вопроса. Я спросил, уверен ли сам Мисима в том, что получит Нобелевскую премию? Почему я, опытный журналист, много лет знакомый с писателем, задал подобный дилетантский вопрос? Попытаюсь объяснить, хотя мое оправдание будет выглядеть довольно необычно. Мисима принял меня на балконе своего гостиничного номера, лежа на кушетке. Он был совершенно голый, как один из тех святых саддху, которые шествуют по улицам Индии, не стыдясь своей наготы.

– Добро пожаловать в Каси, Драгоценность, – приветствовал он меня.

Я не понял, что такое «Каси, Драгоценность», но был слишком смущен, чтобы попросить писателя объяснить мне значение этих слов. Как я мог брать интервью в подобной ситуации? К счастью, ширма бугенвиллеи на балконе скрывала нас от нескромных взглядов прогуливающихся по лужайке постояльцев гостиницы.

Сильно нервничая и стараясь не смотреть туда, где в позе одалиски возлежал Мисима, я стал возиться с магнитофоном, непослушными пальцами пытаясь включить его. Мне вдруг пришло в голову, что нагота является для Мисимы своего рода маскарадом, и я обиделся на писателя. Мне не нравилась его попытка подобным абсурдным образом устроить мне испытание.

Как я уже сказал, я знал Мисиму много лет. Вместе с другими его знакомыми, широкий круг которых он формировал, пользуясь своим незаурядным обаянием, я наблюдал за трансформацией его тела. Мисима всегда был болезненным и тщедушным, даже по меркам довольно снисходительной к физическим недостаткам интеллектуальной элиты. И вот теперь он вдруг предстал перед нами в образе атлета с хорошо развитой мускулатурой. Это стоило ему четырех-пяти лет строжайшей самодисциплины. Свою борьбу за преображение в классического мистера Атланта, духовного крестного отца всех культуристов, он начал в середине 50-х годов.

В том, что человек стремится усовершенствовать свое тело, нет, конечно, ничего плохого. Напротив, это достойно всяческих похвал. В Японии атлетическое мастерство только приветствуется. У нас, как и во всем мире, высоко ценится внешняя привлекательность мужчины или женщины. Все это очевидно. Необычным, а вернее, аномальным в поведении Мисимы, с нашей точки зрения, было то, что он сделал свое тело эстетическим центром внимания. Из года в год мы имели возможность следить за его успехами по сомнительным фотографиям в журналах, производившим странное, а порой болезненное впечатление. Мисима выходил за рамки хорошего вкуса, его снимки стали более чем эксцентричными. Странная вещь, но чем совершеннее становилась его мускулатура, тем более декадентским представлялся облик.

Все это происходило на наших глазах, и мы старательно отворачивались, чтобы не видеть очевидного. Его читатели, как прежде, так и теперь, не могут совместить двух Мисим, как не мог сделать этого я тем утром в Бенаресе, – тонкого писателя, владеющего совершенным стилем, «японского Томаса Манна», как некоторые называют его, и вульгарного денди, любителя гантелей. Нам казалось, что он нарушает все правила, стараясь избежать обвинения в респектабельности. И он преуспел в этом. Очевидно, прав был тот критик, который назвал Мисиму первым японским дадаистом. Только теперь, оглядываясь назад и вспоминая последние годы жизни Мисимы, приведшие его к самоубийству, я понимаю, чем являлось для него тело. И для чего он в расцвете своих творческих сил, когда ему уже было за тридцать, тратил столько сил и энергии на его усовершенствование. Это был способ самобичевания.

Но в то время я не понимал, в каком смятении чувств находился Мисима, как опасно он настроен.

Писатель лежал передо мной голый и, должен признать, очень красивый и давал на мои дежурные вопросы искренние ответы.

– Уверен ли я в том, что получу Нобелевскую премию? Я меньше сомневался бы в этом, будь жив Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд, который мог повлиять на решение шведской Академии. Вы знаете, что он был поклонником моего творчества. И только, хотя журналисты распускают разные досужие сплетни.

Мисима засмеялся – его раскатистый, похожий на лошадиное ржание смех всегда напоминал мне гогот какого-нибудь управляющего ночным клубом. А затем писатель рассказал мне то, что я даже не надеялся услышать.

– Два года назад в Стокгольме, куда я ездил, чтобы увидеться со своим издателем Бонниерсом, один из переводчиков моих произведений, Эрик Суидстрем, пригласил меня в ресторан, расположенный в Старом городе шведской столицы. Он назывался «Гиллене Фреден», именно в этом ресторане шведские академики традиционно отмечают важное событие – присуждение Нобелевской премии. Мы ели традиционное блюдо, которое подают академикам во время праздничного обеда, – мясо северного оленя, приготовленное с можжевеловыми ягодами и приправленное ягодами рябины. «Это предвкушение Нобелевской премии», – сказал тогда Сундстрем.

Кроме того, мы пили хорошую финскую водку и закусывали кровяной колбасой, традиционным блюдом из Улласе, расположенного в Вестергетланде. Обо всем этом рассказал мне Сундстрем. Он поведал также, что перед приготовлением блюда произносятся магические слова, которые не дают колбаскам развалиться. А потом повар говорит: «Крепкий, как кожа члена и яичек», и бросает колбаски о стену или на плиту. «Ты считаешь, что эти колбаски тоже приготовлены магическим способом?» – спросил я. «Не знаю, – ответил Сундстрем. – Хочешь, я швырну одну из них о стену?»

И вот, – продолжал Мисима, – на прошлой неделе перед отъездом из Токио я получил телеграмму от Сундстрема с такими словами: «Получишь ты Нобелевскую премию или нет, не забывай, ты должен быть крепким, как кожа члена и яичек». Это и есть мой ответ на ваш вопрос.

Мисима встал, как будто хотел проиллюстрировать анекдот о колбасках. Он, без сомнения, заметил, что мой взгляд прикован к его пенису и яичкам, которые покачивались в такт движениям, словно исполняли балетное фуэте.

Мисима предложил мне выпить, и я согласился, несмотря на слишком ранний час. Во время интервью, походившего скорее на его монолог, я выпил довольно много шотландского виски. Многое из того, что он говорил тогда, сначала показалось мне непонятным. Он завил, что предпочел бы дать мне «бессловесное интервью», то есть исполнить передо мной танец, иллюстрирующий его страдания в детстве. Подобно тому, уточнил он, как это делается в драме театра Но или в католической мессе, если ее перевести на язык синтоистских жестов. И Мисима спросил меня, понял ли я его. Нет, я его не понял. Тогда он заговорил о распространении греческой скульптуры в Римской империи и о ее влиянии на искусство Северной Индии.

– Это взаимопроникновение культур, сходное с таким явлением, как распространение буддизма в Японии, – подытожил он и рассказал об открытии, сделанном им три дня назад. – Я уверен, что святой Себастьян, бывший преторианец, ставший христианским мучеником, на деле был индийцем.

– Вы действительно считаете, что он был индусом?

– Я считаю, что его заподозрили в опасной ереси – мятеже против императора. Но его бунт, очевидно, принял форму пассивного христианского сопротивления. Христиане проповедуют бескровные методы борьбы, и такое поведение Себастьяна является для меня доказательством, что он происходил из касты кшатриев и являлся приверженцем джайнизма. Но самое главное и удивительное заключается в том, Тукуока-сан, что я встретил здесь, в Бенаресе, человека, имеющего несомненное сходство с этим святым. Три дня назад на заброшенном кладбище рядом с мечетью я увидел прекрасного индийского юношу со светлой кожей и греко-римскими чертами лица. Он был копией святого Себастьяна. Невероятно, не правда ли?

Действительно, это показалось мне невероятным. Я выпил очередной стаканчик виски.

– Мне надо раздобыть еще бутылочку для сегодняшней ветречи с агори, которую для меня устроил доктор Чэттерджи, – сказал Мисима.

Я воспринял это как упрек в том, что слишком много пью. Мисима постарался сгладить неловкость и сам налил мне еще стаканчик виски, однако так и не объяснил, что такое «агори». Наконец мне удалось вложить в магнитофон чистую кассету и включить его.

– Вы знакомы с доктором Чэттерджи? – спросил Мисима. – Это мой гид в Бенаресе. Отъявленный негодяй. Он относится к той категории жуликов, которые наживаются на слабостях дураков. Так, например, поступают бангкокские гиды, поставляющие проституток похотливым японским бизнесменам.

Сегодня рано утром доктор Чэттерджи любезно отвез меня из аэропорта в гостиницу «Кларк». Он показался мне учтивым человеком, истинным индийским джентльменом. Интересно, что сделал этот бедняга? Чем он мог заслужить недовольство Мисимы и такое резкое суждение о нем?

– Что он сделал? – Мисима рассмеялся. – А вы знаете, что в данный момент делает доктор Чэттерджи? Он хмурится с недовольным видом. Сидит в своей маленькой комнате в Дал-Манди, квартале красных фонарей, и дуется, потому что ваш сегодняшний визит лишил его последней возможности помучить меня. Ведь сегодня вечером я уезжаю из Бенареса.

– Помучить вас? Но если он действительно мучает вас, почему вы в таком случае сразу не избавились от него?

– Мое трехдневное пребывание в Бенаресе было слишком кратким, я не смог бы найти себе за это время другого гида, – сказал Мисима и, улегшись навзничь на кушетку, похожую на диван в кабинете психоаналитика, стал пристально разглядывать испещренную солнечными пятнами бугенвиллею. – Кроме того, я не хотел обижать своего знакомого, работающего в Британском совете в Калькутте, который рекомендовал мне доктора Чэттерджи в качестве прекрасно информированного гида по Бенаресу.

– Мне трудно себе представить, как может такой безобидный парень мучить кого-нибудь, а в особенности вас, Мисима-сан.

– Как раз меня такой человек, как он, может замучить до смерти, – заявил Мисима и, резко сев на кушетке, посмотрел мне в глаза. – Недаром он носит фамилию Чэттерджи, перекликающуюся с английскими словами «chattering jay», то есть «болтливая сойка». Он необыкновенно говорлив и неизменно педантичен в своих объяснениях. Возможно, это хорошо, но слишком утомительно. Когда я впервые увидел его, он произвел на меня приятное впечатление. Одетый в белый полотняный костюм, Чэттерджи действительно походил на индийского джентльмена. Вы, конечно, заметили, что он слегка хромает и ходит с английской тростью из ясеня. Но при внимательном рассмотрении оказалось, что его костюм сшит не из белого полотна, а из ужасной измятой и перепачканной хлопчатобумажной ткани. В Индии цвета очень обманчивы. То, что издали кажется безупречно белым, вблизи предстает выцветшим или грязным. Его лицо изуродовано оспой и похоже на мешковину. Меня неприятно поразила привычка доктора Чэттерджи скрести интимные части тела с такой остервенелостью, как будто у него начался приступ чесотки. Обычно это происходит в конце его пространных комментариев, а после Чэттерджи начинает отвратительно хихикать. При первой встрече он вручил мне свою визитную карточку, на которой было написано: «Доктор Анант Чэттерджи, доктор философии, дипломированный специалист в области социальной антропологии, выпускник ЛШЭ».

– Лондонской школы экономики?

– Нет, Лахорской школы. – Мисима засмеялся. – Простите, сэр, я шучу. В дальнейшем выяснилось, что звание доктора философии он еще не получил. Чэттерджи признался мне, что даром потратил десять лет, так и не завершив докторскую диссертацию. Предмет его изучения – Бенарес. «Какой именно аспект этой темы вы изучаете?» – спросил я. «Смерть, самое завораживающее явление. Вы согласны со мной, сэр?» – «Не совсем, доктор Чэттерджи».

Свой рассказ Мисима иллюстрировал мимикой и жестами. Его справедливо считают талантливым имитатором. Однажды я был свидетелем, как он на репетиции разыграл все роли одной из пьес театра Кабуки, вызвав удивление зрителей – профессиональных актеров и режиссера. Диапазон голоса Мисимы был чрезвычайно широк – от баритона до тенора. Я слышал как-то его импровизацию партий всех действующих лиц оперы по его либретто. Мисима использовал весь блеск своего красноречия, свойственного и его литературному творчеству, чтобы изобличить доктора Чэттерджи. И он почти убедил меня в порочности этого человека, хотя я не мог припомнить, чтобы у доктора лицо походило на мешковину и чтобы он хромал и ходил с тростью. Я понял, что Мисима просто упражняет свои эстетические способности, и окончательно уверился в том, что он крайне неуравновешен психически.

Может быть, это словесная прелюдия Мисимы к «бессловесному интервью»? А за ней должен последовать танец? Подобная перспектива ужасала меня.

Мисима встал с кушетки и облокотился о перила балкона, не обращая внимания на удивленные взгляды пожилой четы – светловолосого англичанина и его леди, сидевших в шезлонгах на лужайке. У обоих сильно отекли и распухли ноги.

– Посмотрите туда, – промолвил Мисима, показывая на горизонт, – вы видите три холма, на которых основали Бенарес?

Я увидел лишь нагромождение ветхих зданий, за которыми невозможно ничего рассмотреть. Я бросил недоуменный взгляд на Мисиму, тот курил биди – дешевую сигарету, скрученную из табачного листа. Такие сигареты пользовались популярностью у индийской бедноты. Дымок от нее словно миниатюрное подобие клубящегося столба, поднимающегося в небо над Бенаресом с берега реки, где горел погребальный костер. Бенарес по праву называют «лесом огней». Здесь день и ночь пылают погребальные костры.

– Когда я приехал сюда три дня назад, мы взобрались на вершину одного из этих трех холмов и огляделись вокруг. «Бенарес, сэр, – радостно заявил доктор Чэттерджи, – это священный город. Индусы благоговейно называют его Каси, пупом мироздания, Драгоценностью». – Мисима замолчал и изобразил, как доктора Чэттерджи, прервав свой речитатив, закашлялся. Затем он продемонстрировал, как его гид выплюнул мокроту и произнес: – «Прошу прощения, сэр».

Пожилая пара внизу поднялась из своих шезлонгов и ушла, предпочитая держаться подальше от демонстративно кашляющего сумасшедшего на балконе. Мисима продолжал имитировать торжественную речь доктора Чэттерджи:

– «Это вершина Вишванатха, среднего из трех холмов, на котором возведен древний Каси. Мы считаем холмы трезубцем бога Шивы. Поддерживаемая этим трезубцем Драгоценность висит над землей. Только Каси переживет вселенскую катастрофу – гибель мира, которая произойдет в результате пожара и наводнения». Следует заметить, что за полчаса до этого Шива чуть не утопил нас, – добавил Мисима, саркастически улыбаясь.

– Чуть не утопил? Что вы хотите этим сказать?

– Хочу сказать, что мы попали под муссонный ливень, совершенно нехарактерный для этого времени года. На нас обрушилась стена желтоватой, похожей на мочу воды. «Это пыль с южных равнин», – объяснил доктор Чэттерджи. Мне показалось, что на нас низвергся Ганг. После ливня задул ледяной ветер с Гималаев, и мы продрогли до костей. Вы ощущаете, Тукуока-сан, в здешнем воздухе гималайскую прохладу?

Стоял теплый осенний день, но тело Мисимы вдруг покрылось гусиной кожей от воображаемого холода, которого я совершенно не ощущал.

– «Такая резкая смена погоды необычна для Бенареса, – сказал этот мошенник, доктор Чэттерджи, – только в Англии можно за один день побывать во всех четырех временах года». – «Это можно считать каким-то предзнаменованием?» – спросил я. «Здесь все – предзнаменование, сэр», – ответил он. Чэттерджи достал из кармана куртки влажную сигарету биди и щелкнул зажигалкой «зиппо», произведенной в Корее.

Зажигалка «зиппо» корейского производства была, конечно, прекрасной деталью. Но соответствовала ли она действительности? Когда во время поездки в такси я предложил доктору Чэттерджи сигарету, он вежливо отказался, заявив, что не курит.

– Стоя на вершине Вишванатха, доктор Чэттерджи размахивал своей ясеневой тростью, словно дирижер палочкой, описывая в воздухе круги. «Паломник, явившийся в Каси, должен обойти город семь раз, – сказал он. – Эти круги символизируют семь позвонков спинного хребта, согласно анатомии йоги, и напоминают о том, что Каси является живым существом, а именно супругой бога Шивы, которая доставляла ему бесподобное наслаждение. Тот, кто наделен «божественным видением», способен разглядеть истинный облик города Каси, увидеть священную карту храмов, обладающую точностью, ясностью и упорядоченностью мандалы. Каси – точка пересечения нашего мира и мира трансцендентного. Вот почему так много пожилых людей стремятся переселиться в Каси. Если они умрут здесь, то сразу же освободятся от череды бесконечных перерождений. Вы ощущаете эту неосязаемую Драгоценность, сэр?» В свою очередь и я хочу спросить вас, Тукуока-сан, а вы чувствуете присутствие здесь Драгоценности?

– Должен признаться, нет, сенсей, не чувствую.

– В Индии нет ничего таинственного, мистического. Ночью я вижу, как за пределами гостиничного сада светятся в темноте огоньки биди. Это курят под фикусами кули, прежде чем расположиться на ночлег на земле. Эти красные точки можно было бы принять за глаза ракшасов – гоблинов, демонических возчиков Шивы, которые летают по ночам вплоть до третьих петухов. Днем эти кули снова станут носильщиками, грузчиками, возчиками, рикшами, чернорабочими и даже заклинателями кобр, чья дудочка звучит каждый раз, как только прохожий бросит несколько рупий. Я видел их в сумерках – они рылись в контейнерах с отходами у гостиницы в поисках «чего-нибудь вкусненького». И мне захотелось бросить литературу и раствориться в ночи, став искателем приключений. Каждого писателя тянет в полет, влечет мечта о чудесном спасении в какой-нибудь экзотической стране. Рано или поздно он, как когда-то Рембо, отказывается от искусства ради невербального язычества, ради какого-нибудь тропического уголка, где он не сможет изъясняться при помощи слов. Но какие приключения могут ждать меня здесь, в Индии, темной ночью? Я встречу на этой земле лишь собственную духовную усталость, монотонность болезни, запах нищеты и смерти, пыльные землистого цвета деревни, истощенные засухами и муссонами. Я чувствую, что тону здесь в куче тряпья, окруженный бесчисленными беженцами, спасающимися от землетрясения. Мне кажется, что в каждом дверном проеме я вижу армию спящих на полу нищих. Я как будто стою перед черным зеркалом, отражающим мое собственное гниение и распад, мою собственную затерянность в лабиринте маппо.

Я удивился, когда Мисима произнес слово «маппо». Пожалуй, в последний раз я слышал его в годы моего детства. Маппо – буддийский термин, означающий «конец Закона». Так обозначается эпоха деградации, когда учение Будды теряет власть над развращенным человечеством. Последователи буддийской секты Амиды утверждают, что эпоха маппо началась в 1052 году и что с тех пор мир катится к катастрофе, к неизбежному концу. Эти пессимистические взгляды, как я понимаю, соответствовали мировоззрению Мисимы, который верил в неизбежность ядерной катастрофы. Но я чувствовал также, что слово «маппо» Мисима выбрал как хитрый искусный ювелир, чтобы украсить им свой рассказ. В душе он был скептиком, далеким от религии, и не верил в маппо.

Заметив выражение недоверия на моем лице, Мисима рассмеялся.

– Как вы думаете, Тукуока-сан, если я стану лауреатом Нобелевской премии, смогу ли я тем самым избежать ужасов маппо? Найду ли спасение от бесконечного кошмара коррупции, упадка и крушений?

– Вряд ли премия избавит вас от всего этого.

– Завышенные ожидания могут сбить человека с толку. Как только я прибыл в гостиницу, мне передали телеграмму от моего издателя Нитты Хироси, который сообщил мне, что я выдвинут на соискание Нобелевской премии. «Взял ли ты с собой смокинг?» – шутливо спрашивал он. Нитта знает, что я тщеславен. Получив телеграмму, я почувствовал, как кровь быстрее побежала по жилам, словно ядовитая ртуть. Доктор Чэттерджи заметил мое состояние. «Вы чем-то обеспокоены. Плохие новости?» – спросил он. «Все зависит от того, как будут дальше развиваться события», – промолвил я, довольный своим уклончивым ответом. Но тут во мне заговорило тщеславие, а возможно, и более извращенное чувство, и мне захотелось похвастаться полученной новостью. Мои слова поразили доктора Чэттерджи. Он стал настаивать, чтобы мы немедленно отправились на базар Татери, к предсказателям, за астрологическим прогнозом. Он не желал слушать никаких возражений. Правда, я протестовал довольно вяло. «Бенарес никуда от нас не уйдет, сэр. Здесь в общем-то нет ничего интересного. А вот получение Нобелевской премии – мечта всей жизни, сэр. Сейчас это – самое главное».

Доктор Чэттерджи явился выразителем владевшего мной настроения. Я грезил о мировой славе и спасовал перед этим похотливым торгашеским чувством. Я был слаб и обижен, а слабость и обида ведут к поражению. Чэттерджи безошибочно нащупал мое уязвимое место – суеверность. Она – оборотная сторона амбициозности. И вот он потащил меня по улице Вишванатха к знаменитому базару Татери. Вы успели уже побывать там, Тукуока-сан? Поделки из меди, сабли с рукоятями из слоновой кости, парча, серебряные украшения, раскрашенные деревянные игрушки, глиняные статуэтки индусских богов – весь этот безвкусный хлам выставлен там на продажу. Душераздирающее зрелище. Жалкие сокровища доведенной до нищеты страны напоминают мне ту кучу барахла, какой была Япония в послевоенные годы. Зачем я оказался здесь, на базаре «третьего мира», лицом к лицу с образами постыдного прошлого? Я был подавлен и не находил ответ на этот вопрос. Небо тем временем затянулось желтоватыми тучами, и над городом сгустилась тьма, а потом ударил гром. Доктор Чэттерджи купил апанчанга, астрологический календарь размером с малоформатную газету, и стал просматривать ее с таким видом, с каким игрок на скачках просматривает результаты заездов. Он проверял, придет ли моя лошадь к финишу первой в гонках за

Нобелевскую премию. «Ваши шансы невелики, сэр, – наконец сказал он, – если говорить честно. Исполнению вашей мечты препятствует неудачный период чатурдаси, предпоследнего дня темной луны индусского месяца, а также зловещий день новолуния, когда появляются призраки». «А что говорит ваш календарь о дне моего рождения, четырнадцатом января?» – спросил я. Палец Чэттерджи забегал по колонкам символов и индусской тарабарщины, а затем мой спутник воскликнул: «Вот так история! Звезды покровительствуют вам, сэр. Ваш день рождения падает на первый день зимнего солнцестояния. Это особенно благоприятное время для того, чтобы хорошо умереть, как говорят в Бенаресе». Я засмеялся, и он поддержал меня. Знаете, что я тогда почувствовал, Тукуока-сан?

– Знаю. И очень польщен вашей откровенностью, Мисима-сан. Но зачем вы испытываете судьбу, полагаясь на расчеты каких-то журналистов, составлявших этот календарь?

– О, я действительно полагаюсь на мнение журналистов. Доктор Чэттерджи – мой иностранный корреспондент, так сказать, а вы – отечественный. В этом все дело.

Но я понял, что дело заключалось совсем в другом. Теперь я явственно видел причину хандры Мисимы. Он предчувствовал, что ожидания обманут его и он не станет лауреатом Нобелевской премии, и это предчувствие отравляло ему существование. Страстное желание получить Нобелевскую премию как бы само по себе играло против него и лишало Мисиму надежды.

Мы снова выпили по стаканчику виски. Мисима энергично потирал свое тело, спасаясь от воображаемого холода, которого я совершенно не ощущал.

– Скажите мне, – промолвил Мисима, – неужели вы проделали весь этот долгий путь только для того, чтобы взять интервью у потенциального лауреата Нобелевской премии?