Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Доклад Юкио Мисимы императору

ModernLib.Net / Современная проза / Аппиньянези Ричард / Доклад Юкио Мисимы императору - Чтение (стр. 34)
Автор: Аппиньянези Ричард
Жанр: Современная проза

 

 


– Какие глупости! – Кейко засмеялась. – Если бы у меня были намерения шантажировать вас, я давно уже сделала бы это.

– Что вы хотите этим сказать? Вы намекаете на дела, которые я вел с Сэмом Лазаром?

– Вам не следует бояться того, что кто-нибудь узнает о тех мелких махинациях, которые он заставлял вас делать, – промолвила Кейко, глядя на меня с таким выражением лица, с каким она недавно смотрела на свои испачканные кровью пальцы. – Сегодня я уже во второй раз в жизни испытала на себе тяжесть вашего тела. Следующий раз, надеюсь, вы займетесь со мной любовью более общепринятым способом.

Я онемел. Оказывается, все эти двенадцать лет, с тон памятной январской ночи, Кейко знала, кто именно обеими ногами наступил ей на живот, когда она лежала в снегу на автомобильной стоянке. Ее глаза, словно глаза всезнающей луны, спокойно смотрели на меня, и я поспешно отвел взгляд в сторону. Сквозь овальное окно я стал разглядывать маленькие статуэтки, стоявшие на туалетном столике. Это были фарфоровые фигурки собаки, кролика, белки, медведя и лисы. Я смотрел на них, не отрываясь, как смотрит ребенок на выставленные в витрине магазина игрушки. В стекле рядом с моим отражением я увидел смутное отражение призрака, выглядывающей из-за моего плеча полной луны. Кимоно, словно морская пена, с шелестом соскользнуло с плеч Кейко, и я увидел туманное отражение полушарий ее груди, похожих на холмы острова Исе, на котором пряталась богиня Аматерасу. Смутный образ Кейко напоминал мне ныряльщицу с темными, словно водоросли, спутанными волосами, пытающуюся вынырнуть на поверхность воды.

Кейко медленно, шаг за шагом, приближалась ко мне, и ее образ с каждым шагом становился все отчетливее. Я должен был прекратить ее движение, остановить акт ее материализации, не допустить ее появление из глубины вод. Она не должна была дотрагиваться до меня, касаться моего тела. Наш контакт грозил разрушить чудо, которое произошло со мной. Я прошел через зеркало! Это случилось несколько мгновений назад, в спальне Кейко. Я оказался в Зазеркалье, по другую сторону зеркала, там, где можно было наконец увидеть живущую во мне женщину. Я сумел взглянуть на темную сторону луны; невозможное стало вдруг возможным – я разглядел прятавшуюся во мне женщину, которая могла видеть меня, но сама всегда оставалась невидимой. Может быть, это и имела в виду Кейко, когда говорила о «шраме в зеркале»? Может быть, она явилась той акушеркой, которая сделала мне кесарево сечение? Впрочем, нет, мое освобождение от бремени еще не закончилось. Я должен снова надрезать шрам в зеркале, повторно вскрыть рану и выпустить на волю томящуюся во мне женщину. Я должен отделить ее наконец от себя и в самый момент ее рождения похоронить вдали от своего тела.

– Эти фигурки на вашем туалетном столике сделаны из английского фарфора? – спросил я.

– Да, это веджвуд, – ответила Кейко.

Я чувствовал ее горячее дыхание на своей щеке.

– Подарите их мне, – попросил я.

Она заколебалась. Бросив взгляд через плечо, я увидел на лице Кейко печальную улыбку.

– Я не могу, – промолвила она. – Это подарок барона Омиёке, он привез эти статуэтки из Сингапура.

– Они дороги вам как сувенир?

– Да, как сувенир, напоминающий о кратких мгновениях счастья. Именно этим они и дороги мне. А зачем они понадобились вам?

– Фигурки необходимы для того, чтобы написать один рассказ, замысел которого только что созрел у меня.

– Но разве недостаточно того, что вы видели их? Неужели вам непременно нужно обладать ими?

– Дело в том, что по сюжету моего рассказа вы охотно уступаете мне их.

– Что значит – уступаю? Вы хотите, чтобы я потворствовала всем вашим прихотям?

Вместо ответа я показал на микрофон в стене и провода, тянувшиеся к магнитофону, стоявшему рядом с камерой.

– Спальня, по всей видимости, прослушивается, – промолвил я. – Но можно ли передавать звук отсюда в спальню?

– Да, это двухсторонняя система.

– А эта комната звуконепроницаема?

– Конечно. А почему вы спрашиваете?

– Считайте, что это моя очередная прихоть. Вы можете доставить мне ни с чем не сравнимое удовольствие.

– Ни с чем не сравнимое удовольствие? – Кейко лукаво улыбнулась. – Ваша фантазия сегодня неистощима.

– Вам будет легко выполнить мое желание. – Повернувшись лицом к стеклу, я прижал к нему свои ладони. – Зеркала с детства завораживали меня. Я не понимал, как в них рождается отражение. Это казалось мне настоящим волшебством и будоражило воображение. Сколько я ни бился над разгадкой этой тайны, я не находил разумного объяснения. Я помню, что в детстве, когда мне было три года, я ходил в матроске и на моей бескозырке было написано «Катори», название линейного корабля времен Русско-японской войны. Никогда не забуду тот день, когда я, взглянув на себя в зеркало, прочел перевернутую надпись на бескозырке «иротаК». Комок подступил у меня к горлу, когда я осознал, что зеркало обладает удивительной способностью давать перевернутое изображение. Я буквально заболел от волнения. Это открытие потрясло меня до глубины души и изменило мои представления о действительности. С этого дня я начал ощущать, что в зеркалах таится зло. Зеркало никогда не показывает нас такими, какие мы есть на самом деле, то есть какими нас видят другие люди. Мне хочется однажды встать перед зеркалом, поднять правую руку и увидеть, что мое отражение тоже подняло правую руку, я хочу, чтобы надпись «Катори» читалась в зеркале как «Катори». Я хочу отражаться в зеркале таким, каким видят меня другие люди, то есть вывернутым наизнанку.

– Какие странные мысли у вас, сэнсэй, – усмехнувшись, насмешливо сказала Кейко. – Никто не видит вас вывернутым наизнанку, поверьте мне.

– Я пытаюсь передать состояние души, которое с трудом поддается описанию. Тайна моей натуры состоит в том, что я стремлюсь стать кристаллом, не совпадающим со своим зеркальным отражением.

– Вы стремитесь стать кристаллом? – Кейко расхохоталась. – Я ничего не понимаю.

– Выполните мое желание, и вы будете первой, кто увидит меня таким, каким я хочу предстать перед людьми.

– Что я должна делать?

– Стойте здесь, перед этим стеклом. А я вернусь в спальню и стану лицом к зеркалу. Затем вы включите микрофон так, чтобы я мог слышать вас. После этого вы будете отдавать мне разные команды, вы можете приказывать мне выполнять любые действия.

– Я могу приказывать вам все, что угодно?

– Абсолютно все, что придет вам в голову.

Мои слова удивили Кейко. По дороге в спальню я думал о том, что поступил опрометчиво. Теперь я находился в руках Кейко, и она могла издеваться надо мной и делать из меня дурака. Я сам выдал ей карт-бланш. Мне казалось, что в овальном зеркале уже проступили черты моей гибели. Они были воплощены в прообразе оригинала, материализованном в зеркальном письме.

Приблизившись к овальному зеркалу, вставленному в резную раму, я вгляделся в него так, словно передо мной был чистый лист бумаги, который ждал, когда я запечатлею на нем свои опасные мысли.

– Поставьте на туалетный столик все, что я сбросила с него, – раздался громкий голос Кейко, и я вздрогнул от неожиданности.

Ее команда была похожа на эхо моих собственных действий, потому что я уже начал расставлять на розовой мраморной столешнице баночки с косметическими средствами. Я был старательным слугой высокородной леди, пленником ее желаний, которые беспрекословно выполнял.

Моя невидимая госпожа торопила меня:

– Действуйте быстрее, но не суетитесь. А затем прозвучала вторая команда:

– Разденьтесь!

Я чувствовал себя дамской перчаткой, вывернутой наизнанку и небрежно брошенной на пол. Но я покорно разделся, потому что этого хотела моя госпожа.

Я не должен был ни опережать команды, ни отставать от них. Я должен был уподобиться терпеливой глине, которая ожидает, когда руки гончара придадут ей нужную форму.

– Садитесь и начинайте делать макияж, я буду руководить вашими действиями.

Голос Кейко, который передавала система связи, был похож на журчание воды в трубах. Мне показалось, что в нем звучат насмешливые нотки. Может быть, то была самоирония? Неужели она дает мне шанс выйти из игры и покончить с этим абсурдом? Нет, голос Кейко звучал безжалостно, она не испытывала ко мне ни малейшего сочувствия.

– Сначала наложите тени для век. Да, это они, действуйте.

Я наложил на свои веки бархатистые коричневатые тени, а затем маленькой щеточкой покрасил ресницы.

– В вас нет ничего от самурая, – насмешливо сказала Кейко. – Вас всегда выдавали глаза. Вы пытались сыграть роль крутого парня, но ваш взгляд был всегда по-женски мягок.

– Может быть, теперь, когда вы заставили меня подвести глаза, они кажутся менее мягкими?

Кейко засмеялась.

– То, что мы делаем, – только игра. Я притворяюсь повелительницей, а вы покорным рабом, беспрекословно выполняющим все мои приказы. Мы в плену фантазии, она окутывает нас своим тонким покрывалом и манит своей тайной.

– Я бы сказал, что скорее она окутывает нас хорионом – окружающей плод мембраной.

– Слишком театральный образ. Разве вы не боитесь показаться смешным?

– Все это, конечно, нелепо и смешно. Тайна всегда кажется смешной. Робость, застенчивость, смущение, скептицизм – все это прозрачные вещи. Но чтобы воплотить свои замыслы, необходимо прибегнуть к искусственности. Гримаса фарса превращается в улыбку трагедии.

– Замыслы слишком хрупки, для их воплощения необходима воля.

– Да, необходима такая воля, которая будет сродни состраданию или ностальгии.

– И вам все это по вкусу?

– Не знаю. Я парализован собственным интенсивным сексуальным возбуждением, я застыл и оцепенел на вершине эгоизма, зная, что внизу меня ждет бушующий океан глупости.

Кейко снова расхохоталась. Ее смех как будто заключал наши слова (произнесенные или воображаемые) в круглые скобки.

Тем временем мое преображение продолжалось. Одна команда следовала за другой, как капли воды из крана. По приказу Кейко я наложил на лицо тональный крем смуглого оттенка, а затем нарумянил свои широкие сильно выступающие скулы. Ярко-красная помада придала моему рту устрашающий вид, губы стали похожи на кровоточащую печень.

– Осторожно тонкой линией обведите контур губ с помощью карандаша для бровей.

В конце этой процедуры я попудрил лицо сиреневато-белой пудрой, и оно приобрело неестественный оттенок – я стал похож на труп с накрашенным лицом.

Меня можно было сравнить с ярким необычным закатом, отблески которого отражаются в зеркале Мертвого моря, моя голова, как будто отделенная от тела, бросала кровавые лучи на его гладь. Яркий отсвет моего лица проникал в Зазеркалье, туда, где царила тьма и пряталась луна. И эта девственная луна, управлявшая приливами и токами крови, имела власть над моими внутренними органами.

Странное чувство овладело мной. Я был совершенно уверен в том, что именно с моих губ, которые, судя по отражению в зеркале, не шевелились, слетали раздававшиеся в спальне команды. Я был своего рода чревовещателем, говорившим женским голосом.

– Вы всегда хотели знать, что видит оннагата в зеркале, – раздался голос (мой или Кейко?). – Теперь вы можете это узнать.

– Я всегда отлично знал, что видит оннагата в зеркале, когда он пудрит плечи, как женщина, и потеет, как мужчина. Я даже знаю, что чувствует этот исполнитель женских ролей в театре Кабуки, когда, отыграв спектакль, собирается на свидание, готовится испытать эмоции в реальной жизни на улице, где его уже ждет мокнущий под дождем у служебного входа любовник.

– Вы как будто смотрите живую картину, в которой показывают старомодные орудия пыток – кнут, нож и веревки, и они вдруг оказываются тем, чем они и являются на самом деле, – порнографическими атрибутами, грустными изобретениями человеческого ума, ничем не отличающимися от косметических средств, с помощью которых женщины наводят красоту. Все эти орудия – всего лишь средства, которыми человек пользуется, чтобы скрыть свой ужас.

– Или чтобы избавиться от своего ужаса. На свете существует только одно преступление – неспособность явить красоту, особенно в смерти. Я высоко ценю слова священнослужителя Ямамото Дзете, который выразил основной принцип бусидо в одной-единственной фразе: «Я понял, что Путь Самурая – это смерть». Дзете предписывает самураям использовать косметические средства, чтобы скрыть бледность и желтизну кожи после смерти. Он советует им румянить щеки перед совершением ритуала вспарывания живота, потому что воин всегда должен иметь цветущий вид и быть похожим на цветы вишни, даже после того, как его обезглавят. Умереть, не позаботившись о здоровой красоте своего внешнего вида, позорно и безнравственно. Поэтому мое накрашенное лицо не вызывает во мне ни малейшего стыда и не кажется мне абсурдным. Мимикрия рядящихся в женщин оннагата, аскетическая практика дзен и искусство самоубийства – все это явления одного ряда, в основе которых лежит один принцип. То, что нравственно, то неизбежно прекрасно. В полной мере прекрасно.

– Может быть, лучше сказать: искусственно прекрасно?

– Нет, в полной мере прекрасно.

– Встаньте. Отойдите подальше от зеркала, так, чтобы я могла вас видеть в полный рост.

– Как мало мы знаем женщин, – задумчиво пробормотал я.

– Практически вы ничего не знаете о них. То есть вам предстоит многое узнать.

В комнате воцарилось молчание, как будто кран, из которого сочился голос Кейко, внезапно закрыли. Я чувствовал на себе ее пристальный взгляд и ощущал пульс, биение сердца, нежные прикосновения плоти к плоти, вздохи. Эта тишина была тоже своего рода безжалостным приказом, заполнившим темнотой всю комнату. Я как будто находился посреди беспросветной ночи, в которой зиял овал зеркала.

– Вы используете меня для того, чтобы обрести новое рождение, – упрекнула меня моя повелительница.

– Скорее возродиться, покинуть мир фантазии.

– Мне вовсе не интересно рассматривать вашу наготу. Подойдите к туалетному столику и найдите в его ящиках что-нибудь, чтобы прикрыть части тела, на которые мне неприятно смотреть.

Я подошел к столику и открыл выдвижные ящики, в которых лежало нижнее белье, нежное и воздушное, словно пух на шейке голубки. Что из этих шелковых и атласных вещиц я мог надеть на себя?

Лифчик, словно живая змея, скользил в моих руках. Я надел этот предмет дамского белья и почувствовал его шелковистое прикосновение к своей коже. Чашечки лифчика свисали, словно маленькие гамаки, там, где должна была находиться грудь.

От белья исходил странный запах. Это был аромат духов, к которому примешивался настойчиво преследовавший меня запах гниющих морских водорослей, который проникал в мой организм и как будто начинал преобразовывать его. Ощущение тонкости и изысканности, исходившее от дамского белья, проникало в меня, подобно вирусу. Я постепенно растворялся в чувстве удовольствия, словно в ванне с теплым молоком.

Это чувство потрясло меня. Но я утратил способность задавать вопросы и сомневаться. Еще одно странное открытие поразило меня. Оно было необъятным и безграничным, и тем не менее в нем все казалось близким и хорошо знакомым. В нем время теряло свою привычную перспективу и растворялось в неописуемом чувстве слияния с вещами, с их плавным ритмом. Я слился с маленькими, нежными, прекрасными предметами женского белья, в которых растворился весь мир. Теперь я принадлежал к миру женских вещей.

Я выкристаллизовал ее. Я поймал и заключил ее в клетку зеркального отражения. Я сумел это сделать. И теперь я – женщина.

Женщина, да, но чудовищная, двуполая. Я не смог полностью избавиться от своего пола, преобразовываясь в нее. Хотя метаморфоза произошла, но мужчина во мне остался цел и невредим. Я и она соединились в одном теле и ведем за него смертельный поединок. Наши глаза, словно глаза сиамских близнецов, видят не свое тело, а тело друг друга. Мой плоский мускулистый живот – предмет моей ревнивой гордости – раздувается и округляется, пупок приобретает форму узла детского воздушного шарика. Хромосомная мутация раздувает мои бедра и расширяет таз, чтобы разместить в нем утробу. Грудные мышцы наливаются и начинают бесстыдно выпирать вперед, превращаясь в студенистые груди, упругие, пронизанные кровеносными сосудами, похожие на орхидеи с фиолетовыми ореолами. Мой вес увеличился, я почувствовал страшную тяжесть, но она была не похожа на тяжесть тех гирь и штанг, которые я поднимал в спортивном зале. Теперь я знал, что ощущает земля, какие боли она испытывает, рождая растения, ростки которых прорывают ее. Она несет на себе тяжесть всех живых существ, поднимая их к солнцу. Но самым удивительным было то, что чем больше я чувствовал себя женщиной, тем сильнее ощущал в себе мужское начало.

Я поддался иллюзии, сознательно принял фантазию за реальность, намеренно пошел против незыблемых законов естества, и моей наградой стало преступное произведение искусства, в котором я обрел незаконное существование. А она, она была не просто вымыслом, отразившимся в зеркале плодом фантазии, миражом, порожденным моим собственным преступным воображением, она действительно преодолела и стерла различия между нами. И я ощущал ее господство как собственный триумф. Мне трудно описать то чувство, которое я испытывал, оно было похоже на смесь удовольствия и боли. Один из нас (она или я, это не имело значения) испытывал нестерпимое удовольствие, которым другой наслаждался как мукой.

Я начал рыться в ящиках с тонким мерцающим кремовым бельем. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я связал вместе несколько нижних юбок. Получилось нечто вроде фундоси, традиционной набедренной повязки, которую обычно кроят из безупречно белого хлопка. Взглянув в зеркало, я увидел, что выгляжу довольно смешно, и начал надевать эту импровизированную набедренную повязку.

– Подождите. Прежде чем вы завяжете гордиев узел на своей набедренной повязке, я хотела бы, чтобы вы сначала заткнули свой задний проход ватой.

– Зачем это?

Вместо ответа Кейко тихо засмеялась. Ее призрачный смех был подобен шелесту ивовых листьев в безлунную ночь.

– Откройте нижний ящик, – велела она.

В этот ящик я еще не успел заглянуть. Я с трудом выдвинул его. В ящике лежал таинственный предмет, завернутый в небеленый холст. По его очертаниям я сразу же догадался, что это. Развернув холст, я обнаружил то, что и предполагал найти, – самурайский меч вместе с его точной уменьшенной копией, кинжалом – ероидоси. Рукоятки и ножны оружия были украшены драгоценными камнями и инкрустированы перламутром. Это были превосходные, редкие образцы, изготовленные в старину. Я вынул из ножен ероидоси. Клинок был покрыт защитной смазкой. Я вытер его парой чистых кружевных трусиков. Сталь, таившая в себе несомненную опасность, мрачно поблескивала.

– Вы узнаете эти меч и кинжал?

– Да. Они были изготовлены в шестнадцатом веке мастером Секи-но-Магороку. Я уже видел это оружие двенадцать лет назад в коллекции Сэма Лазара.

– Надеюсь, вы понимаете, что шедевр мастера Секи требует от вас?

– Да, понимаю.

Я поискал глазами вату на туалетном столике, но не нашел ее. И лишь в корзине для мусора я заметил ватные тампоны среди клочков бумаги, комочков сухой косметики и спутанных волос.

– Повернитесь спиной к зеркалу так, чтобы я видела, что вы делаете.

Я заткнул ватой задний проход, обмотал повязку вокруг бедер, а затем отступил в глубину комнаты так, чтобы Кейко могла хорошо видеть меня в коленопреклоненной позе. Я предчувствовал, что следующей будет команда «Станьте на колени». Я воплощал все тайные желания своей зрительницы, все ее сокровенные замыслы. Ее тайное желание «Стань женщиной» было написано на клинке. Теперь я ожидал последней команды, выражавшей ее самое сокровенное желание, я ждал слов: Я ХОЧУ УВИДЕТЬ, КАК ВЫ УМИРАЕТЕ.

Всю свою жизнь я мечтал услышать эти слова. Мне казалось, что вся нация с надеждой смотрит на меня; что все многочисленные анонимные зрители застыли, ожидая увидеть в линзе зеркала порнографическое зрелище, смысл которого выражен в словах: Я ХОЧУ ВИДЕТЬ, КАК ВЫ УМИРАЕТЕ.

И что же я сам увидел в зеркале? Одинокого актера, оставленного один на один с приговором судьбы, затерянного среди раскиданного повсюду женского белья; грустную, гордую, застенчивую фигуру, стоящую на коленях. Смешное существо, переодетый в женщину самозванец, стоящий на коленях в священном месте, которое можно уподобить залитой лучами полуденного солнца сцене театра Но.

Передо мной на полу лежало оружие – меч и кинжал, Я хорошо помнил эти предметы, с ними были связаны неприятные воспоминания о пережитом унижении в апартаментах Сэма Лазара. Правда, сейчас они были так далеки, что казались плодом моего воображения. Оружие же было не вымышленным, а настоящим, и теперь оно находилось в моем распоряжении. Я снова посмотрел в зеркало и вспомнил о стоявшей за ним кинокамере на треноге. Я понял вдруг, что она всегда находилась там и снимала меня всю мою жизнь, фиксируя ее шаг за шагом жестоко, равнодушно и постоянно. Сама реальность с полным ко мне безразличием снимала меня на пленку, создавая обо мне фильм, одновременно фантастический и банальный. И этим кинематографическим глазом, который преследовал меня повсюду, этой скрытой, но вездесущей зеркальной линзой, в тени которой я жил, было Безличное, Невидимое, Неназываемое Я, «тот, кого никто не знает». Сие таинственное начало обозначали обычно древним китайским иероглифом Чин, имевшим значение «луна, разговаривающая с небесами». И я погрузился в эту зеркальную луну, ведущую разговор с небесами, и в ней исчезло личное местоимение «я», которое заслонило бесчисленное количество других «я» в полной завораживающей тишине. Но все же я являлся объектом анонимных желаний этого таинственного начала, и оно разговаривало с небесами моим собственным, но только измененным голосом, как мой единственный реальный двойник.

Тишину нарушил звук рвущейся ткани, как будто сама действительность, подобно завесе, с нечеловеческим криком распалась пополам. Это я оторвал полоску от нижней юбки. В центре этой ленты нарисовал лаком для ногтей красный диск, Восходящее Солнце, а затем жирным карандашом для бровей вывел иероглифы боевого самурайского девиза: «Служить Нации Семью Жизнями».

Я обвязал голову этой повязкой. Теперь я был готов к съемкам.

– Когда вы положите конец всем вашим семи жизням?

– Это произойдет рано или поздно. Но какое значение это имеет для вас? Вы здесь для того, чтобы быть гарантией моей смерти, ее отражением, последним кадром, который я заполню собой. Фильм человеческой жизни рано или поздно подходит к концу, к самому последнему кадру, который придает особое значение всему, что было запечатлено на пленке раньше. Жизнь наконец становится осмысленной. Смысл можно найти лишь в той жизни, которая уже закончилась. Я уверен, что все произойдет именно так.

– Только мертвые знают, происходит это на самом деле или нет.

– А я мертв.

– Почти, но еще не совсем. И тем не менее вы сомневаетесь, вы колеблетесь.

– Я не прошу об отсрочке. Я сосредоточиваю силу воли на последнем кадре. Что значат те семь жизней, конца которых вы с таким нетерпением ждете? Что значит сама моя жизнь? Я могу определить первые шесть стадий моей жизни, начиная с детства и заканчивая нынешним моментом, шестью словами, выстроив их, словно короткое стихотворение, в колонку, похожую на столб спинного позвоночника: выздоравливающий гомосексуалист писатель актер знаменитость атлет.

– Шесть личиночных стадий, я прошел их, прежде чем стать тем, кем являюсь сейчас, – патриотом. Это седьмая стадия. Шесть предшествующих стадий моего тридцатипятилетнего существования можно охарактеризовать такими малоприятными для меня, но заслуженными эпитетами, как болезненный конформистский циничный самовлюбленный дискредитирующий мошеннический Это, по существу, перечисление моих шести грехов, каталог моих мелких правонарушений, лишенных величия настоящего преступления. Но вот я достигаю седьмой стадии, и мне в лицо бросают настоящее серьезное обвинение – обвинение в патриотизме. И эта седьмая стадия характеризуется теми же шестью прилагательными, но возведенными в превосходную степень. Эту самую мучительную стадию моей жизни можно назвать наиболее болезненной, наиболее конформистской, наиболее циничной, наиболее самовлюбленной, наиболее дискредитирующей и наиболее мошеннической. Все этапы моей прошлой жизни можно с полным правом назвать предосудительными, но ретроспективный свет последнего, мученического, этапа искупает всё, все брошенные в мой адрес обвинения поглощаются седьмым самым главным – обвинением в МЯТЕЖЕ. Я умираю мятежником. Последний меркнущий луч заката положит конец жизни последнего императорского мятежника. И самым скандальным в этой ситуации является то, что я назвал МЯТЕЖОМ патриотизм. Мятеж позволяет мне разглядеть фикцию патриотизма в его истинном проявлении и неприкрытой реальности. Патриотизм – это ЖЕНЩИНА.

– Так позвольте этой женщине увидеть, как вы умираете.

Я взял кинжал и рывком вынул его из ножен. Зажав его в правой руке, я заметил, что она слегка дрожит. Неужели это страх заставляет дрожать мою руку?

– Вы дрожите?

– Я не ожидал, что кинжал окажется таким тяжелым, таким инертным.

– А чего вы ожидали? Того, что он окажется таким же невесомым, как слова? Неожиданная тяжесть смерти заставила вас дрогнуть.

– Нет, я заколебался, потому что почувствовал удивительную легкость. Моя рука дрожит, потому что напряжена более, чем это необходимо.

Я склонился над острием клинка так, словно защищал язычок пламени от ветра, и стал гипнотизировать его взглядом, а затем направил клинок себе в живот, но его острие все еще не касалось моего беззащитного тела, до сих пор не осознававшего свою уязвимость. Наконец я приставил клинок к мягкой плоти и, нажав на него, оставил метку на теле. Теперь клинок знал, какую цель ему предстоит поразить.

Струйка крови потекла из моего левого бока. Это была настоящая кровь, не косметика, не красный лак для ногтей. И все же тело еще не почувствовало грозящей ему опасности. Словно посторонний зритель, не ощущающий боли, я видел в зеркало все, что происходило. Мое тело выполняло команды, которые, казалось, отдавало само зеркало. Я видел, как две руки, вцепившиеся в рукоять, высоко подняли кинжал. Я чувствовал, как напряглись мышцы моей спины, и ощутил гордость, которую испытывали мускулы, которые изготовились убить меня. Неужели я смогу наблюдать все свои действия до самого конца?

Зеркало издает звук, который как будто разрывает темную неподвижность комнаты, словно крылья летучей мыши, и успокаивающий мираж моего отражения рушится. Я услышал свой собственный крик «кья!», вырвавшийся из глубин моего естества и придавший мне сил. И вот на выдохе я вонзил нож в живот.

В самый последний раз я выполнил волю Юкио Мисимы. Мы оказались в полной пустоте. Нас поразила пустота, в которой оба мы – я и Юкио Мисима – исчезли. Ничего не видя вокруг, мы сговорились положить конец жизни, которой ни один из нас, в сущности, никогда по-настоящему не обладал.

В ту долю секунды, которая предшествует удару кинжала, ничто – никакая мысль, никакой довод рассудка не может вмешаться; для знания и оценки ситуации нет ни времени, ни достаточного пространства. И все же рассудок знает, что именно он является разницей между реальностью и верой. Но от знания никогда не было никакой пользы, а тем более оно бесполезно сейчас, когда слепота реальности и слепота веры готовы столкнуться друг с другом. И они сталкиваются в то мгновение, когда стальной клинок вонзается в мой живот. Меня пронзает страшная боль.

Какой покой и умиротворение испытывал бы я, если бы боль была единственной реальностью в это мгновение. Но боль превращает все знакомое в незнакомое, и хотя она заслоняет собой образ Юкио Мисимы, она не может заглушить голос, который продолжает расспрашивать меня:

– Это и есть сеппуку?

В голосе слышалось скучное человеческое удивление. И эти жалкие слова я должен выслушивать, испытывая смертные муки?! Несмотря на боль, я чувствовал комичность ситуации.

– Глупец, ты всю жизнь лелеял амбициозные мысли о сеппуку, и вот теперь твои руки выполняют абсурдные действия, следуя твоим командам. Они настойчиво осуществляют твою волю, – ты должен прилагать неимоверные усилия и стараться сохранить жизнь, чтобы умереть.

Да, именно это и есть сеппуку.

Каждая мышца, каждый нерв, каждая частица моего существа, находившиеся до сих пор под защитой инстинкта самосохранения, взбунтовались против меня, своего хозяина, который совсем потерял голову. Руки отказывались повиноваться безумцу, который вонзил клинок в свои внутренности. Мои кишки подняли мятеж против меня, пытаясь всеми средствами изгнать сталь, которой я хотел перерезать их. Змея жизненного начала, обитающая у основания спинного хребта, в приступе ярости подняла голову и, словно кобра, раздула свой капюшон. В глазах у меня потемнело, я чувствовал, что моя воля парализована нестерпимой болью.

Я был на грани отчаяния, еще немного – и я мог бы, пожалуй, отказаться от своих намерений. Реальность приказывала мне сдаться, прекратить свои действия, внутренний голос призывал меня сопротивляться. Но я не должен был слушать его.

– Я сам протестую против собственных действий!

Мне показалось, что этот крик вырвался у меня. Но на самом деле вместо этих слов из моего рта потекла на колени слюна. Я бросил взгляд вниз и увидел свою перепачканную кровью руку и торчащий в ране кинжал. И кинжал, и рука сильно дрожали.

Я не ожидал, что мое тело окажет столь сильное сопротивление. Мои руки враждовали друг с другом. Левая в отчаянии вцепилась в правую, заставляя ее сжиматься вокруг скользкой рукояти кинжала. Мои глаза недоверчиво наблюдали за тем, как рана миллиметр за миллиметром постепенно растет и кинжал медленно приближается к пупку, разрезая ткани живота. Енидоси необходимо было подбодрить, чтобы он быстрее продвигался к центру живота. Чувствуя, как силы покидают меня, я смотрел на показавшееся из раны острие кинжала, окровавленное, в желтых капельках жира.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42