ГЛАВА 13

БЕНАРЕС: МЕССА ДЛЯ МЕРТВЕЦОВ

– Quasi modo geniti infantes, alleluja… – промолвил доктор Чэттерджи, сидя на заднем сиденье подпрыгивавшей на ухабах машины.

Мы ехали в старом, оставшемся с войны седане цвета хаки, в котором нас неимоверно трясло и подбрасывало. Он появился возле дома доктора Чэттерджи около девяти часов вечера. За рулем сидел «майор в отставке Дас». Думаю, что это вымышленное имя. Майор оказался молчаливым пожилым индийцем в тюрбане, у него была военная выправка и густые бакенбарды. Он носил бежевый льняной костюм типа «сафари». В зеркало заднего обзора я видел налитые кровью глаза Даса, похожие на красные тлеющие угольки. Они смотрели на нас с негодованием. «У агори точно такие же глаза», – думал я, вспоминая дядю доктора Чэттерджи, с которым только что познакомился. Мы возвращались домой из Магахара.

– … это из Первого послания святого Петра, глава вторая, стих первый: «Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко», – запинаясь и клацая зубами от тряски, перевел Доктор Чэттерджи.

В латинском изречении мое внимание привлекло знакомое слово «Квазимодо». Горбун из романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери».

– Подкидыш Квазимодо, – рассказал доктор Чэттерджи, – получил имя по первым словам пасхальной мессы. Так горбуна назвал усыновивший его священник Клод Фролло.

– А почему вы вдруг процитировали слова этой мессы?

– Вы в опасности, – сказал доктор Чэттерджи. Необычно лаконичный ответ доктора свидетельствовал о том, что ночь будет очень странной и исполненной неожиданностей. У него на коленях лежала черная кожаная сумка.

Я посмотрел на часы. Полночь еще не наступила, а седан уже переехал мост через Мальвия, направляясь к гостинице «Кларк». Я провел с дядей доктора Чэттерджи немногим более двух часов.

Не могу сказать, что общение с агори полностью разочаровало меня. Тем не менее я сбежал. Я ощущал легкую пустоту в голове и был не способен на критические суждения. Я был рассеян, выведен из строя и не мог понять, что заставило меня уехать.

То, что я увидел сегодня вечером, несомненно, было странным. «Но ведь это общеизвестно, – сказал я себе. – Странные вещи оказывают на нас более сильное воздействие, чем обычные, которые лишь со временем начинают казаться нам странными. Со мной же произошло обратное. То, что представлялось мне странным, в конце концов оказалось чудовищной банальностью».

Майор Дас, который безропотно по первому требованию повез меня назад на другой берег реки, следил сейчас за мной своим пылающим взглядом в зеркальце заднего обзора. Но я старался не обращать на него внимания, глубоко уйдя в свои мысли и воспоминания. Мне припомнился день, когда мы ехали с Азусой в такси, возвращаясь из дома Сугиямы, на дочке которого я собирался жениться.

– Я встречался с девушкой, которая теперь помолвлена с наследным принцем Акихито, – сказал я отцу.

– Я едва сдержался, чтобы не пнуть его, – заметил Азуса, выпуская сигаретный дым.

– Кого, наследного принца?

– Нет, твоего потенциального тестя, Сугияму Ней. – Азуса пронзил меня сердитым взглядом. – Почему ты перестал с ней встречаться? Как ее звали? Мисс Седа? Теперь она – невеста наследного принца. Ее отец был богат и не столь претенциозен, как Сугияма Ней. Нет ничего хуже нуворишей, этих выскочек, много о себе воображающих и бахвалящихся тем, что они являются художниками традиционной школы.

– О чем это ты?

– О чем? О том, что ты возгордился и хвастаешь своим успехом. Мой сын – мировая знаменитость, а мы – потомки крупного феодала, даймё.

– Она охотилась за знаменитостями.

– Кто?

– Невеста наследного принца. Именно потому я и порвал с ней.

– А ты знаешь, какой выкуп требует с нас Сугияма за свое любимое чадо? Это просто невероятно!

– Мы можем позволить себе подобные расходы.

– Можем позволить? Напыщенный наглец Сугияма решил прочитать мне нотацию, он сказал, что у моего сына сомнительная репутация! Именно в тот момент мне захотелось хорошенько пнуть его!

– Странно, но я находился в соседней комнате и слышал ваши довольные голоса. Мне казалось, что вы обо всем договорились.

– Ты был слишком поглощен разговором с дочерью этого Сугиямы и потому не смог уловить раздражение в моем голосе. Не понимаю, чем она тебя пленила? Твоя мать была по крайней мере красавицей, она поразила меня своей девичьей прелестью.

– Она была похожа на цветок сливы?

– Вот именно. Но что заставляет тебя столь срочно жениться?

– Перед тем как лечь в онкологическое отделение клиники на обследование, мама сказала мне: «Тебе тридцать три года, ты известный писатель, но все еще не женат. Я – старуха и скоро умру. Ты должен пожалеть меня и подумать о женитьбе». Вот я и решился на брак.

– Но это было несколько месяцев назад. У твоей матери не нашли рака, и ей не грозит скорая смерть. К чему же такая спешка? Она, как и я, в недоумении и не понимает, почему ты связался с этими Сугияма.

– Она пригрозила, что убьет себя.

– Кто? Твоя мать?

Глаза Азусы стали круглыми от изумления.

– Нет, моя избранница. Мисс Сугияма Йоко. Она сказала, что покончит с собой, если отец будет чинить препятствия нашему браку.

Азуса сардонически усмехнулся:

– Да, это сильно огорчило бы старика Сугияму. Но вряд ли твоя избранница говорила всерьез.

Я пожал плечами:

– Кто знает? Она очень решительный человек.

– Мне бы не хотелось, чтобы в нашей семье появилась еще одна упрямая женщина.

Я пытался разобраться в том впечатлении, которое произвел на меня агори, махант Крин Рамджи Баба, и невольно вспомнил историю своего сватовства к Сутияма Йоко. Впрочем, было бы трудно сказать, какая связь существует между этими двумя событиями. Наверное, ассоциация возникла в моем мозгу из-за рассеянности и усталости. И я стал вновь перебирать в памяти то, что пережил несколько часов назад.

Всю жизнь я растратил впустую в Каси, Но перед смертью я встал И отправился в Магахар.

По дороге в Магахар доктор Чэттерджи цитировал исполненные иронии стихи поэта Кабира.

– Добро пожаловать на берег задницы, – сказал он, когда мы переехали мост Мальвия, – в лепрозорий маханта.

Невысокая глиняная стена и заросли фикуса скрывали со стороны дороги колонию прокаженных Рамджи Бабы. На ее территории стояла дюжина зданий. В тусклом свете газовых фонарей я увидел, что они сложены из шлакобетонных блоков. Под крышами из рифленой жести сидели голуби. Ни один из обитателей колонии не был похож на больного проказой.

– Для их лечения махант использует методы традиционной индийской медицины Аюрведы, – сообщил доктор Чэттерджи. – Сюда часто приезжают медики со всего мира, чтобы узнать, какими лекарствами пользуется махант. Но он держит их в строжайшем секрете.

– Вы хотите сказать, что ему удалось вылечить прокаженных и населяющие колонию люди практически здоровы?

– Только до тех пор, пока они остаются в колонии. Если окажутся за ее пределами, то сразу же снова заболеют.

Очень странно.

По территории колонии свободно бродили дворняги. К сложенному из кирпича зданию с портиком подкатил джип, такой же старый, как и наш седан, и из него вышел чисто выбритый человек неопределенного возраста, одетый в шорты цвета хаки, залатанный джемпер и высокие ботинки. На крыльце, освещенном керосиновой лампой, он обернулся и взглянул на нас.

– Это махант Крин Рамджи Баба, – сказал доктор Чэттерд-жи. – Церемония какра-пуйя сейчас начнется.

Мы вошли в дом маханта. Главное помещение было освещено одной-единственной свешивающейся с потолка электрической лампочкой. До моего слуха доносились звуки работающего дизельного двигателя, вырабатывавшего электричество. Крин Рамджи Баба успел раздеться догола и теперь восседал, как на троне, на кровати, стоявшей на небольшом возвышении. На стене позади маханта мы увидели фреску, выполненную в наивном стиле. На ней был изображен обнаженный махант, сидевший, как и положено агори, в позе лотоса на трупе. В правой руке он держал фигурку распятого Иисуса, а в левой – фигурку Ленина, указывающего путь в светлое будущее.

Дядя доктора Чэттерджи был действительно удивительно красивым мужчиной, хотя ему перевалило за семьдесят. У него был пугающий взгляд сумасшедшего. Как и слоноподобный мнимый агори, которого я видел на веранде почтового отделения, махант самодовольно улыбался. В его улыбке было что-то похотливое, отталкивающее. Я, как и собравшиеся в помещении люди, сидевшие на тростниковых циновках, не мог долго вынести его взгляда и, опустив глаза, стал рассматривать изъеденную термитами деревянную кровать.

Приехавшие на церемонию последователи Крин Рамджи Бабы были представительными людьми, и доктор Чэттерджи стал рассказывать мне о них, почти не понижая голоса. Показав рукой на тучную матрону в пенсне в золотой оправе, он сказал:

– Это директриса школы для девочек в Бомбее. А вон тот джентльмен – инспектор полиции из Дели. Рядом с ним государственный служащий и бухгалтер…

Всего в полутемном помещении я насчитал шесть-семь человек.

Сквозь открытую дверь, ведущую в соседнее помещение, я видел женщину, готовившую пищу на жаровне, и узнал в ней хозяйку борделя в Дал-Манди.

– Мы называем ее Матрика, – сказал доктор Чэттерджи, – в переводе это означает «мать».

Я заметил, что у Матрики расстроенный вид. По ее лицу все еще текли слезы. Рядом с ней на корточках сидела смуглая девушка. По всей видимости, она тоже находилась в подавленном на-строении. Она была одета в праздничное сари, ее украшения поблескивали в отсветах огня. Без сомнения, это менструирующая проститутка, которую отобрали для участия в сексуальном обряде. Казалось, оказанная ей честь пугала ее. Матрика положила из стоявшего на огне горшка в какой-то сосуд немного неаппетитного месива и протянула его девушке.

– Обратите внимание, сэр, – ткнув меня под ребро, сказал доктор Чэттерджи. – Череп, из которого обычно ест агори.

Верхняя часть черепа была очень похожа на желтую фарфоровую миску. Я не понял бы, что это такое на самом деле, если бы мой гид не сказал мне. Я хотел спросить, какую еду подают сейчас агори. Меня интересовало, не приготовила ли Матрика для него мясо трупа. Однако я сдержался и стал внимательно наблюдать за смуглолицей девушкой, подававшей агори обед. Ей было не более шестнадцати лет. Внимательно приглядевшись к девушке, я решил, что ее мрачный угрюмый взгляд свидетельствует не об ужасе, а скорее о нетерпении, с которым она, охваченная сладострастием, ожидала начала церемонии. На лице Крин Рамджи Бабы играла белозубая хищная улыбка.

Агори издал странный низкий звук, и в помещение вбежала собака, похожая на гиену. Она прыгнула на возвышение к хозяину и стала есть вместе с ним из черепа.

Мне было противно смотреть, как агори левой рукой ест тушеное мясо. Доктор Чэттерджи, толкая меня в бок, постоянно комментировал его действия.

– Отшельник демонстрирует свое полное презрение к человеческим потребностям, – сказал он.

Комментарии моего гида начали действовать на нервы. Я огляделся вокруг. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Похоже, никому не было никакого дела до того, что на церемонии присутствует иностранец. Внезапно в темном углу помещения я рассмотрел еще одну иностранную гостью. Это была чрезвычайно толстая пожилая белая женщина. Она единственная из всех присутствующих сидела на стуле. Показалось, что я уже видел ее прежде, но я не мог вспомнить, где именно.

В этот момент агори рыгнул и с громким звуком выпустил газы. Это свидетельствовало о том, что он насытился. Агори закатил глаза к потолку и натужился, на его шее проступили вены, и вскоре мы увидели, как из-под него на кровать выползло колечко экскрементов. Все, как завороженные, смотрели на них. К счастью, на сей раз доктор Чэттерджи удержался от комментариев. До моего слуха донесся почтительный вздох, вырвавшийся из груди директрисы в пенсне. Она хотела встать и устремиться к агори, но ее опередили. В помещение вошла Матрика с импровизированным совком – осколком глиняного горшка. К ней подбежал человек, все это время находившийся за нашими спинами, и, ловко выхватив совок из рук Матрики, подбежал к агори, чтобы убрать экскременты. Должно быть, это считалось большой честью. Я узнал этого человека. То был бывший бригадир, который, как и я, остановился в гостинице «Кларк». Теперь я вспомнил, где видел тучную, сидевшую на стуле женщину. Это была слепая жена отставного бригадира, посоветовавшего мне несколько дней назад обязательно встретиться с агори.

– Вы знакомы с этим джентльменом? – похлопав меня по плечу, спросил доктор Чэттерджи. – Он тоже остановился в гостинице «Кларк». Это Джеймс Гилхолм Блэр, шотландский лорд, бывший полковник. Его вынудили подать в отставку, так как он не скрывал своих настроений и выступал за независимость Индии.

Возможно, отставной полковник, эта располневшая развалина, когда-то был энергичным молодым человеком, которого лет тридцать назад дядя доктора Чэттерджи завербовал и сделал своим любовником. Его тонкие, бледные, как вылинявшая солома, волосы, наверное, когда-то были льняными. Он был похож на белокурого голубоглазого маркиза де Сада в молодости, до того, как тот попал в тюрьму, превратившую его в беззубого тучного старика. И вот теперь бывший полковник ползал на коленях и убирал экскременты агори, заискивая перед ним и ища его покровительства. Справившись со своей задачей, англичанин кратко изложил просьбу, и агори приказал передать ему трость, на которую опиралась слепая жена полковника. Я понимал без перевода все, что здесь происходило. Толстую уродливую англичанку попросили повернуться, и агори три раза ударил ее тростью по спине так сильно, что она взвыла от боли.

– Теперь у нее будут дети, – объяснил доктор Чэттерджи смысл происходящего.

Это чудо, похоже, ошеломило бывшего полковника Блэра. Он просил агори вылечить его жену от заболевания почек и не рассчитывал на то, что махант сделает из нее вторую ветхозаветную Сару, способную рожать на старости лет. Но махант, сыграв с ними злую шутку, громко рассмеялся и приказал англичанам вернуться на свои места. Когда Блэр проходил мимо меня, я поздоровался с ним и сказал:

– Я последовал вашему совету.

Он бросил па меня невидящий взгляд и ничего не ответил. Я еще раз внимательно посмотрел на собравшихся в помещении последователей агори и понял, что они тоже не видят меня. Очевидно, они находились в состоянии своего рода слепоты. Меня охватила тревога. Может быть, они приняли какие-то наркотические средства или их загипнотизировали? Или я сам сплю и вижу все во сне?

– Никаких наркотиков и никакого гипноза, – заверил меня доктор Чэттерджи и засмеялся.

– Я чувствую, что мне следует немедленно уехать отсюда.

– Вы пожалеете об этом. Наберитесь терпения, сэр. Давайте посмотрим, какое впечатление произведет на маханта ваш подарок.

Я преподнес агори бутылку виски. Тот был явно недоволен тем, что бутылка оказалась начатой. Тем не менее он откупорил ее и стал пить виски из горлышка, а затем, остановившись, крикнул что-то Матрике. И вскоре смуглая девушка принесла мне чашку. Комок подкатил у меня к горлу, я ощутил тошноту, но все же взял зараженную проказой чашку с отбитой ручкой. Она была для меня словно череп Юаня Сяо.

Я понурил голову. Казалось, еще немного, и я упаду в обморок. Пальцы на ногах проститутки показались мне удивительно маленькими, а ногти на них совсем крохотными и как будто обкусанными. Неужели она грызет ногти на ногах? Ее ступни оставляли на влажном полу кровавые следы. Впрочем, нет, то была не кровь, а ярко-красный лак, которым проститутки красят подошвы ног.

– Тебе нравится моя девушка? – донесся как будто откуда-то издалека приглушенный голос.

Агори обращался ко мне.

Девушка тем временем наполнила мою чашку виски. Я надеялся, что алкоголь стерилизует ее.

О чем спрашивает агори? Чего он хочет от меня? Я обернулся к доктору Чэттерджи за разъяснениями, но его не оказалось рядом. От виски туман в голове начал понемногу рассеиваться. Необъяснимое исчезновение гида заставило меня принять твердое решение немедленно уехать отсюда. У меня не было никакого желания присутствовать на церемонии символического соития Шивы и Парвати и наблюдать, как агори вступает в половой акт с менструирующей девушкой.

В тот момент, когда я уже хотел встать и уйти, агори, в руках которого все еще была трость, ударил ею проститутку сзади по ногам, и девушка упала на пол.

– Она должна истекать кровью, – сказал он по-английски. Сверкающие глаза маханта буравили меня и, казалось, читали самые сокровенные мысли.

Внезапно он размахнулся, и трость, словно меч, просвистела в воздухе в миллиметре от моей головы. Мои волосы встали дыбом.

– Урагиримоно! Кутабаре! – воскликнул он по-японски. – Предатель! Иди к черту!

И он стал на моем родном языке довольно красноречиво обвинять Японию в предательстве Индийской национальной армии Чандры Босе, в гибели обманутых патриотов, брошенных на произвол судьбы в Бирме, где их, словно диких зверей, посадили в клетки из колючей проволоки, пытали, а потом повесили.

Я не сводил глаз с трости, которой агори стучал в такт своим словам по спинке кровати.

– Я не виноват в ошибках, которые совершило командование японской армии, – заявил я и встал. – Я был бы вам признателен, если бы вы предоставили мне какой-нибудь транспорт, чтобы вернуться в гостиницу.

– Дас отвезет тебя в гостиницу, – проговорил агори, опершись на трость.

С Ганга дул прохладный ветер. Я слышал крики летучих мышей в темноте и шелест листьев фикусов. Направляясь к седану, мы с майором Дасом прошли мимо одной из хижин. Я взглянул сквозь распахнутые настежь двери и увидел странную картину. В освещенной фонарями комнате перед импровизированным алтарем стоял доктор Чэттерджи, одетый в черную ризу. Подняв руки со сложенными вместе большим и указательным пальцами, он не сводил глаз со стоявшей на алтаре чаши.

– Introibo ad altare Dei, – промолвил он.

– Ad Deum, qui laetificat juventutem meam, – сказал стоявший за его спиной полковник Блэр, а затем, повернувшись ко мне, спросил: – Хотите присутствовать на церемонии?

В глубине хижины я увидел хозяйку борделя Матрику, сидевшую на полу на корточках возле лежавшего на украшенных цветами носилках трупа, завернутого в белый саван. Заупокойная месса была в самом разгаре.

Несколько минут я молча наблюдал за происходящим. Но тут майор Дас, звякая ключами от машины, бросил на меня сердитый взгляд.

– Вы остаетесь, сэр? – нетерпеливо спросил он.

Эти приметы трезвой действительности – нетерпение и раздражение шофера, звяканье ключей – окончательно привели меня в чувства. Невозмутимость Даса свидетельствовала о том, что вокруг не происходит ничего необычного, ничего странного, что могло бы взволновать или сбить человека с толку.

Юсики, «только сознание», предчувствует мгновенную действительность. Все остальное – иллюзия. Я испытал правду юсики, но это временная правда, как вода, которую выпил Юань Сяо из черепа. Нельзя объяснить то, что происходит лишь один раз и не имеет аналогов, необходим бесконечный ряд повторений, откладывающихся в сознании. Этические нормы неизбежно делают человека, наделенного таким расширенным сознанием, изгоем. Теперь я понимал, что дошедший до крайней степени самоосквернения агори – своего рода святой, даже если он на самом деле мошенник. Его выходивший за духовные пределы племянник тоже обладал расширенным сознанием.

Я видел, что, отправляясь в Магахар, доктор Чэттерджи захватил с собой кожаную сумку. Оказывается, в ней лежало священническое облачение. Борьба за власть над душами, которую вели между собой отец Фернандо Пинто Мендес, член Общества Иисуса, и его дядя Анант Чэттерджи, продолжалась. Чтобы противостоять агори, иезуит, бросая вызов своему римскому начальству, совершал малабарский обряд. Он служил заупокойную мессу. Но кто умерший?

Нет, общение с агори не явилось для меня разочарованием. Поездка развлекла меня. Я с удивлением узнал, что человек даже в самых странных и необычных жизненных обстоятельствах способен оставаться нераскаявшимся ультранационалистическим фанатиком. Живший когда-то в Челси состоятельный фармацевт Анант Чэттерджи стал теперь чудотворцем агори в колонии прокаженных. То, что он сидит голый перед поклоняющимися ему людьми и испражняется в их присутствии – конечно, отклонение от нормы. Впрочем, что такое «отклонение от нормы», «странность»? Я никогда не видел ничего более странного и причудливого, чем танец Хидзикаты Тацуми. Он изображал голых безногих кукол дарума, над которыми кружится ветер Тохоку. Во время мастер-класса я сам делал немыслимые движения под стук маленького буддийского барабана. Танец Хидзикаты – это даже не искусство, а беззаконный образ жизни, не признающий никакой ортодоксальности – ни синтоизма, ни буддизма, ни другой религии. А что можно назвать «отклонением от нормы» в поведении агори? Его выпады против Японии? Выражение ультранационалистических взглядов? Но это эстетически, религиозно и этически оправданные отклонения, ради которых он и вывернул свою жизнь наизнанку. То же самое можно сказать и о бунте Хидзикаты против искусства, религии и этики. Мы привыкли отрицать то, что кажется нам странным.

Трясясь на заднем сиденье седана, я думал о том, что наш шофер – майор Дас – тоже своего рода беззаконный художник. Взглянув в зеркальце заднего обзора, я встретился с ним глазами. Я извинился за то, что заставил его слишком рано покинуть Магахар, но он не ответил на мою улыбку, и в моей памяти вновь всплыли воспоминания о сватовстве к Сугияма Йоко.

Азусе моя улыбка тоже казалась неприятной и загадочной.

– Я не понимаю, чему ты радуешься, – заметил он, когда мы ехали домой на такси. – Твоя избранница – самая обычная заурядная девушка, выкуп за невесту непомерно велик, а что касается отца семейства, то, боюсь, мы сцепимся с ним раньше, чем состоится свадьба.

– Тем не менее я доволен. Азуса покачал головой.

– Твоя мать будет в ужасе.

– Разве это не повод для радости?

Азуса не принял моей иронии. Ему было трудно представить себе, что я могу так цинично относиться к матери.

– Мне не нравится, что ты слишком торопишься со свадьбой и держишь мать в неведении относительно своих планов.

Его попытка оправдать себя свидетельствовала о том, как мало он сочувствовал тем причинам, которые заставили меня искать себе жену.

В конце зимы 1958 года, когда все считали – как потом оказалось, безосновательно, – что моя мать смертельно больна, я сообщил Азусе, что готов жениться. Доверенные лица и посредники должны были помочь ему в подготовке омиаи, официальных встреч, на которых собирающиеся породниться семьи приглядываются друг к другу и обсуждают условия предстоящего брака.

Омиаи – своего рода традиционные смотрины или отборочные испытания. Я тогда как раз написал статью для одного популярного журнала, в которой изобразил идеальную супругу писателя. Я описал ее рост, внешность, характер, происхождение, образование и таланты хозяйки с такой дотошностью, как это делают полицейские в ориентировках на без вести пропавших людей. Я мечтал о жене, которая верно служила бы мне, писателю, но не вмешивалась бы в мои творческие и общественные дела. Все претендентки должны были представить в письменном виде свои характеристики, свидетельствующие об их пригодности на роль жены писателя, встретиться для предварительной беседы с моими посредниками, поскольку сам я не желал терять впустую время, и передать мне свои цветные фотографии в полный рост.

Мой подход к браку хотя и отличался излишней привередливостью, все же укладывался в рамки японской традиции. Я придерживался своей системы отбора кандидаток и намеревался тянуть с окончательным решением до тех пор, пока в дело не вмешается смерть Сидзуэ и ее похороны не положат конец этому фарсу. Я и предположить не мог, что ко мне поступит лавина заявлений. Девяносто девять процентов из них содержали неприличные предложения и похотливые фотографии и, конечно же, были сразу же отклонены. Но я вынужден был внимательно читать всю эту гору корреспонденции. Какой урок извлек я из чтения саморазоблачительных писем моих неизвестных корреспонденток? Я увидел в них зримый образ Юкио Мисимы, статистически воссозданный на основе опросов общественного мнения. Я обнаружил, что существует множество охотниц за удачей, готовых идти вслед за своей фантазией. Наши роли странным образом поменялись, это я был их кандидатом на роль воплощенной мечты.

Впервые я имел возможность посмотреть на себя со стороны, увидеть себя таким, каким меня представляли другие. Как оказалось, большинство девушек считали меня человеком с подмоченной репутацией, почти изгоем, или, во всяком случае, нежелательным в хорошем обществе лицом. Но если я представлялся им подобным образом, то почему они охотились за мной? Ответ на этот вопрос был очевиден. Их привлекала власть, которой я обладал.

К тому времени, когда я познакомился с девятнадцатилетней второкурсницей Школы пэров Сугияма Йоко, мне уже успели порядком надоесть заканчивавшиеся ничем омиаи. Йоко приложила массу усилий к тому, чтобы превратить стол в гостиной своего дома в настоящий алтарь. Она застелила его льняной скатертью и сервировала английским серебром и китайским фарфором. В центре стола на западный манер стояла ваза с живыми цветами. Меню обеда, который нам подали, свидетельствовало о кулинарных талантах мадемуазель Сугияма. Здесь были канапе с черной икрой, фаршированный фазан, различные паштеты, пирожки с мясом и рыбой, а также разнообразные кондитерские изделия. Наши желудки не могли выдержать такого изобилия.

– Вам понравился обед? – спросила мадемуазель Йоко. – В одной из ваших статей я прочитала, что вы любите французскую кухню.

– То, что я пишу в статьях, не всегда соответствует действительности. Лично я с большим удовольствием съел бы простое касуке из холодного риса и маринованных огурцов.

Мадемуазель Йоко нахмурилась. Мне нравилась ее независимость. Я пошутил по поводу того, что в годы моего обучения Школа пэров не была учебным заведением для лиц обоего иола.

– К счастью, с тех пор обстоятельства изменились, – с раздражением заметила она.

– Вы, наверное, очень смутно помните военное время, ведь оно пришлось на годы вашего детства, – сказал я и нарочито засмеялся. – Вы не жалеете о том, что в стране утвердилась демократия.

– Я достаточно хорошо помню прошлое, чтобы не жалеть о нем.

Превосходное начало. Я понял, что эта девица – истинная представительница нового поколения менеджеров, антропологически далекого от меня, деятельного и честолюбивого.

Мы покинули комнату, где наши отцы сидели за чаем, чинно беседуя, и перешли в небольшую гостиную. Здесь никто не мог помешать разговору.

– Что еще вы вычитали обо мне в прессе? – спросил я Йоко.

– Не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне ошибочное мнение. О вас действительно очень много пишут в газетах, но я не доверяю слухам.

– Вы видели недавно анкету в одном популярном журнале, обращенную к юным леди? Редакция просила их составить рейтинг наиболее завидных женихов страны. Очевидно, я кажусь девушкам не очень-то привлекательным по сравнению с наследным принцем Акихито.

– Мне кажется, наследный принц Акихито не идет с вами ни в какое сравнение, – с улыбкой заявила Йоко.

Я рассмеялся и услышал смех за стеной в соседней комнате, где сидели Азуса и отец Йоко. Казалось, пока все шло гладко.

Я внимательно посмотрел на девушку. Она была миниатюра ной в соответствии с моими пожеланиями, выраженными в статье, и сидела на диванчике, на западный манер закинув ногу на ногу. Мне она казалась прелестной, ее рот выглядел очень привлекательным, в полных чувственных губах было что-то монгольское. Являлась ли она моим женским дополнением в соответствии с теорией капитана Лазара? Я старался найти в ней привлекательные мужественные черты.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал я. – Я могу сформулировать его по-другому и прямо спросить вас. Что привлекло вас во мне, почему вы решились на эту встречу?

– Мне непонятен ваш вопрос. – Она очаровательно надула губки, отчего они стали еще более чувственными, но при этом Йоко странно наморщила лоб. – Что привлекло меня? Вы сами, конечно.

– Но почему вы решили, что я привлекательный? Ведь мы раньше никогда не встречались, и вы, по вашим словам, не верите газетам, которые печатают сплетни о знаменитостях. Честно говоря, я смущен.

– А мне кажется, это вы пытаетесь смутить меня своими вопросами, которые не принято задавать при первой же встрече.

Упрек был совершенно справедлив, но я пропустил его мимо ушей.

– Вы читали мои книги?

Она прекрасно понимала, что вопрос является ловушкой. Я искал девушку, которая стала бы верной женой писателя, но это не означало, что она должна вмешиваться в мои литературные дела.

– Да, читала, но не все. Особенно сильное впечатление на меня произвел ваш роман «Оплошность добродетели».

Она избрала правильную тактику. Если бы Йоко ответила: «Да, я читала все ваши произведения», – это вряд ли понравилось бы мне. А если бы сказала: «Я не читала ваших книг», – я не поверил бы ей. Кроме того, из всего, что я написал, она назвала самый известный и наиболее удачный в коммерческом отношении «розовый роман». Его название стало именем нарицательным, и неверную супругу часто называли «Госпожа Оплошность».