- Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке? - спросила Лика.
      - Понимаешь, на практике выходило так, что я всегда в конце концов оставался один, - признался Артамонов. - Теперь я с учетом этого специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.
      - Мы с тобой не расстанемся, правда? - спросила Лика.
      - Прошлое должно обретать законченный смысл, - выдал сентенцию Артамонов. - Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения - забывать о нем по сходной цене или молчать в обмен на что-то.
      Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву, но объективных условий сорваться с орбиты и падать сгорая не было в наличии.
      - Этим летом у меня словно истекал какой-то срок, - вновь заговорила Лика. - Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а мое счастье уже начиналось. Ты доделывал свою курсовую, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.
      Лика постоянно ожидала непогоды и брала с собой на свидания накидку. В ее сквозном прозрачном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве обложных дождей, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод - не кончаться.
      Артамонов шел домой. Картиноподобные слова Лики продолжали медленно падать. "Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом, как ульи. Потому что все они - учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш зеленый район".
      Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел. При первой же встрече он заартачился.
      - Твое излюбленное занятие - бить в места, не обусловленные правилами, - высказал он ей. - Я не готов к таким перепадам нежности. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.
      - Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только забалтывать всякими фантазиями, но еще и целовать, - сказала она, и искренность обозначилась в ее глазах маленькими искорками.
      - Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, - сказал Артамонов.
      - Между нами не может быть ничего лишнего, - прижалась она к нему.
      - Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники, - обнял он ее за плечи.
      - Бедный ты мой человек.
      Производственная практика после первого курса шла своим ходом. Турбины на машиностроительном заводе крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в "девятнарике" пивом и сухим вином.
      - Познакомил бы нас со своей девушкой, - заныл как-то Нинкин. - Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
      - И не у кого, - добавил Пунктус.
      - А что, может быть, это идея, - призадумался Артамонов. - Я поговорю. Если согласится, пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни портреты, больше она ничего не рисует. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо - находка.
      - Неспроста она к тебе привязалась, - поддел Пунктус.
      - Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? - почти утвердительно спросил Нинкин.
      - Вообще она художник-мультипликатор. Художник-любитель. Рисует мультики для себя.
      - Понятно. Значит, чая нет, - опечалился Нинкин. - Хорошо, тогда мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале встречает мужа с курорта...
      - Муж худой, как прыгалка, - перебил его Пунктус.
      - Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается... не дал ему развернуться Нинкин.
      - Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими... - перетянул одеяло на себя Пунктус.
      - Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по лицу... - вырвал у него ситуацию из рук Нинкин и тут же продемонстрировал сказанное на личном лице и примере.
      - Команды "газы" не было! - сказал ему в ответ Артамонов.
      - Каков гусь, а? Ты только посмотри на него.
      - Ну ладно, вот вам трояк на чай и... пока! - Артамонов представил, как глубоко зевнет Нинкин и закатит к небу свои роговые очки Пунктус, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. У нее это получается так потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость - ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
      - Эгоист ты, - сказали симбиозники. - Мы тебя оградили от твоего дурацкого чисто заумного лета, вытащили на пляж. Для затравки "вынудили", так сказать, до трусов, потом вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный трояк, - при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, - и давай заканчивай свой интеллектуальный сезон!
      ...Как-то Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.
      - Если я смогу высидеть, - предупредил он ее. - Час бездействия для меня хуже смерти.
      - Это недолго, - пообещала Лика. - Я тебя усажу так, что тебе понравится.
      - Ты что-то нашла в моем лице? - полюбопытствовал Артамонов.
      - Я не могу польстить тебе даже немного, - призналась Лика. - Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.
      - Хорошо, тогда потерплю, - уступил он.
      - Расслабься и забудь, что я рисую, - попросила она его.
      - Не составит труда.
      Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
      - Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи... никакой поэзии!
      - Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с нитратной капустой меня устраивает меньше сырость, роса на хрустящих листьях - бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях...
      - Я ненавижу их.
      - Почему?
      - Ничего интересного, просто мальчишество.
      - Мне интересно знать о тебе все.
      - В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камни.
      - Понятно, - притихла она. - И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно, скорее, называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, - заключила она.
      - Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.
      - Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
      - Второго сеанса я не выдержу.
      - Ладно, пойдет и так. Бери, - протянула она рисунок.
      - Разве ты для меня рисовала?
      - Моя рука запомнила тебя навсегда, - сказала Лика. - А для себя я легко повторю еще раз.
      Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под деревянных пляжных грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.
      А потом была зима, и вновь весна и лето, которое Артамонов провел в "диком" стройотряде. Заваруха, хвост которой тянулся из этого отряда, наделала дел. Артамонова, в частности, она отправляла на службу в морфлот. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.
      Налево шел закат, направо - рассвет, а прямо, как и тогда, ночь в черном до пят платье.
      - Прости, что я успел полюбить тебя, - сказал он.
      - Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда - полное отсутствие текущих планов, в наличии - одни только перспективные. Не молчи! - произнесла Лика.
      - Зачем тебе ждать меня? Три года - это очень долго.
      - Ты будешь писать?
      - Я же говорил - нет. Не люблю.
      - Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
      - Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве, и меня ненадолго рекрутируют, - сказал Артамонов. - Ты, наверное, слышала про эту нашу историю с диким стройотрядом... должна была слышать...
      - Еще как слышала, но почему не от тебя? - обиделась Лика. - Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои делишки и подвиги.
      - Какие тут подвиги, просто неудачно съездили на севера, - умалил свое значение в этой истории Артамонов. - В результате чего в учебе придется сделать небольшой трехлетний перерыв, потому что таких прытких сразу прибирает к рукам военкомат. Меня призывают во флот, возможно даже в подводный. А почему не рассказывал тебе, просто не могу использовать твое время в корыстных целях.
      - Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. - Она оплела его шею руками. - Ну, а проводы или что-то в этом роде планируются?
      - Нет, я отчалю без шума.
      - Жаль, а то я бы поплакать смогла в волю.
      Они прогуляли всю ночь, а под утро отправились в общежитие. Артамонов выпроводил из комнаты сонных сожителей и включил музыку. Засверкали огнями глупые тарелки Реши. Чтобы сделать темно, влюбленные залезли под одеяло с головами. Задыхались, но терпели, потому что на свету, им казалось, будет стыдно. А так, в темноте, вроде ничего, терпимо и даже приемлемо. И вполне логично. Потому что предстоит расставание. Может быть, и не навсегда, но надолго. А это в большинстве случаев - навсегда. Спонтанность момента владычествовала во всех своих проявлениях. Космическая истома, пробивавшаяся через возникавшие то тут, то там просветы у края одеяла, смешивалась с человеческой. Вот так бы и остаться втиснутыми друг в друга, и никогда-никогда не расставаться. Еще немного, подумалось Артамонову, и я начну бегать от военного комиссара. Какая, к черту, служба, если тут такое творится! Конечно, надо послать все на фиг, схватить Лику и свалить в деревню куда-нибудь, и пусть ищут!
      В дверь начали ломиться. Разве друзья-сожители могут вынести чужого да еще столь очевидного счастья. Вставая со скрипучей железной кровати, любовники, не сбрасывая с себя одеяла, на секунду замерли на коленях друг перед другом, как два суслика. В дверь продолжали стучать нетерпеливые жильцы, но теперь уже вместе с любопытными соседями и даже товарищами с нижних этажей. Артамонов торопил Лику:
      - Ну все, встаем и уходим...
      - Подожди, ну еще минутку, еще... - оттягивала она час разлуки.
      Если под одеялом они походили на сусликов со сложенными друг у друга на плечах лапками, то со стороны - на понурившего голову двухгорбого верблюда. "Двухгордый люблюд", - вспомнил Артамонов выражение, которым обзывали Мурата накануне его помолвки с Нинелью, вспомнил, вообразив, как смешно эта их с Ликой композиция под одеялом смотрится с некоторого расстояния.
      Дождь молотил по оконному карнизу не переставая. Вскоре изгнанные жильцы вконец взбунтовались и велели романтикам прекратить дешевые терзания и освободить помещение. Артамонов с Ликой оделись и, пройдя сквозь строй наблюдателей с вопросниками в руках, поплелись вниз под шуточки и приколы вслед.
      - Набрось капюшон, - сказал он и возложил ей на волосы хрустящий целлофан. - Наконец-то он тебе пригодится. Безыдейное мокнутие кожи ни к чему хорошему не приведет. Сегодня с погодой просто что-то страшное творится.
      - Странно как-то, без явной боли, - не отпускала она Артамонова. - А ведь это событие. Вопреки моим стараниям тебе удалось организовать область мучений. Не знаю, как теперь буду ходить в одиночку по нашим местам. Страшно.
      - Все это пройдет, растает, сотрется.
      - Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? - придумала Лика. Условия для совместной жизни есть, но нет причин.
      - Я не утешаю, я говорю то, что будет.
      - Уезжающим всегда проще, - позавидовала она ему. - Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.
      - Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое, - успокоил он ее. У тебя уже есть проспект на завтра. Все обойдется. Когда я вернусь, ты будешь иметь троих детей и крепкого хозяйственника мужа.
      - Не смей так! - предупредила она его. - Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой, - не хотела она ничего слышать. - Обними покрепче.
      - Выйди из лужи, - попросил он ее.
      - Пустяки.
      - Ты даже не заметишь, как увлечешься своей жизнью без меня, - пообещал он.
      - Возвращайся ко мне, - звала она. - Если потеряешь любовь, не переживай - нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!
      - Я буду иметь в виду, - сказал Артамонов. - Но думаю, что ты меня не дождешься. Ты даже не можешь представить себе, что такое три года. Это целая жизнь. За три года иные вообще проживали все основные события своей жизни. Три года - это почти целая Отечественная война.
      - Если бы ты не болтал так много и попусту...
      - А тебе спасибо отдельное. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.
      - В чем, если не секрет?
      - Впервые ничего не опошлил.
      - Мне бы твои заботы... Ежик у тебя на голове совсем пропал - хоть снова к цирюльнику.
      - Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено, по уставу. А ведь прикинь, меня бы могли и посадить.
      - Куда?
      - Куда-куда, в тюрьму!
      - Ты все о своих таежных похождениях?
      - А о чем же еще?
      - Да брось ты, ерунда это. Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.
      - Наверное, потому, что весна.
      - В любом случае ты должен написать мне первым, ведь я не смогу сама узнать твоего нового адреса.
      - Договорились, - подал он ей свою руку. - Хотя меня так и подмывает не написать.
      - Но это уже полный козлизм.
      - Согласен. Я не хочу просить тебя ждать меня, но если дождешься, буду рад.
      - А ты попроси, тогда я дождусь. У меня будет смысл ждать.
      - Нет, я не могу тебя связывать своей просьбой.
      Учебка у Артамонова-салаги началась прямо в море, и через пару месяцев он уже не понаслышке знал, чем паровая турбина военно-транспортного корабля отличается от газовой турбины гражданского самолета, до чего на лекциях не успел дойти даже теоретически. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.
      Глава 21
      ЗАПАНЬ ПЯТКОЕ
      Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось в виду, никто до конца так и не понял. Известно было лишь, что на весь институт выездным - отправляющимся на работы за пределы региона под лозунгом "С мастерком и матерком!" - был один только стройотряд "Волгодонск". Попасть в него могли лишь избранные. Остальным ничего не светило, кроме как строить свинарники на триста голов в отрядах местного базирования. Это повергало истинных романтиков в самую тосчайшую из всех виданных тоск. Кому было охота торчать целое лето в райцентре Стародубье и почти задаром восстанавливать изнутри рухнувшие навозоотстойники!
      Ввиду избытка романтизма в среде первокурсников сам собою сформировался "дикий" стройотряд. Артамонов подал идею - она витала в воздухе, а Мукин приступил к ее претворению в жизнь - написал письма в 29 леспромхозов Коми АССР.
      В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых "нестуденческих работ" и поэтому официального вызова лесоповальные конторы прислать не могут. Но если студенты отвяжутся от буквы инструкций и приедут сами, на свой страх и риск, то объемы работ им будут предложены какие угодно. Так что все зависело именно от того самого момента истины отважутся или нет.
      Стоял пик сезона отпусков, и ни на север, ни на юг никаких железнодорожных билетов достать было невозможно. Артамонову пришлось выехать в пункт формирования состава - аж в Харьков, чтобы добыть проездные документы на поезд Харьков - Воркута непосредственно у источника. Так что его личная одиссея началась, можно сказать, черт знает откуда, а остальные бойцы "дикого" отряда подсели в забронированный вагон уже на месте.
      Это был летний дополнительный поезд со студентами-проводниками, какая-то сборная солянка из ржавых списанных вагонов. Рудик договорился с собратьями, чтобы бойцов "дикого" отряда никто не тревожил до самого места назначения - станции Княж-Погост, потому что после теоретической механики очень хочется расслабиться.
      Реша на вокзал не явился - то ли опоздал, то ли еще что. После отправления поезда Мат два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет его лучшего друга. Долго всем миром гадали, что могло случиться, - ведь Реша никогда ничего не делал просто так. Но гадание - метод не совсем научный, и поэтому оштрафованные за стоп-кран "дикари" уехали на лесосплав в безвестности о судьбе одной из несущих конструкций отряда.
      Мат тосковал о потере Реше глубже всех. За неимением выразительных слов в своем необширном лексиконе он в течение суток истолковывал печаль механически - легким движением правой связочки своих сосисочек-пальцев он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Когда концентрация алкоголя в крови дошла до нормы, Мат отошел ко сну и в один прием проспал почти сутки на третьей полке. Проснулся он оттого, что упал со своих вещевых полатей непосредственно на Татьяну. Состав при этом слегка пошатнулся, а Татьяна - нет. Просто во сне она перевалила куль своего организма с Фельдмана на Мукина.
      Через два дня за окном поезда Харьков - Воркута закачалась тайга. "Дикари", припав к стеклам, не отрывались от бескрайностей, теряющихся в голубой дымке. Дали игриво аукали и бежали прочь от поезда. Тайга, как зеленая грива на шее летящей земли, трепетала, колыхалась и прядала в такт составу.
      - Давайте как-нибудь себя назовем! - предложил Артамонов. - Должно же быть у стройотряда, пусть даже и "дикого", какое-нибудь плохонькое название.
      - "Кряжи"! - посыпались предложения.
      - "Золотые плоты"!
      - "Северное сияние"! - придумал кто-то, намекая на смесь спирта с шампанским.
      - "Парма"! - выкрикнула Татьяна. - По-комяцки это - тайга.
      - С чего ты взяла?! - накинулись на нее.
      - Откуда тебе известны такие тонкости?!
      - Видите ли, я готовилась к поездке основательно, - гордо сказала Татьяна. - Не то что некоторые.
      - Да, "Парма" - как раз то, что нужно, - согласился Рудик. - И красиво, и романтично!
      - И давайте разрисуем свои куртки! - предложил Забелин. - Вырежем трафареты и разукрасим себе все спины!
      Наконец-то настало долгожданное утро приезда. Позади две с половиной тысячи километров новых чувств, удивления, красоты и восторга. Позади десятки встречных поездов, с татуированными и просто пассажирами, вывесившимися из окон до пояса, позади десятки поездов, мчащихся на сковороды южных побережий, позади сотни полустанков с лагерными и просто красивыми названиями.
      - Я смотрю, здесь вовсе никакая и не глушь, - разочаровалась Татьяна.
      - А ты хотела, чтобы поезд завез тебя в нехоженый край? - подтрунил Артамонов.
      - Я ничего не хочу, - скуксилась Татьяна, - просто пропадает эффект первопроходства.
      ...Увесистый замок безо всяких секретов, но с заданной надежностью охранял контору леспромхоза. "Учреждение АН-243/8" - значилось на двери.
      - Не иначе как зона, - догадался Рудик.
      - Да, очень похоже, - согласился с ним Забелин.
      Появился неизвестно где ночевавший сторож и сказал, что начальство туда-сюда будет. Туда-сюда, по-местному, оказалось что-то около двух часов. Но и это не вечность. Директор леспромхоза замкнул вереницу тянучки конторских служащих.
      - Откуда такие орлы? - спросил он.
      - Мы вам писали, - полуобиженно произнес Нинкин.
      - Нам многие пишут, - объяснил свое недоверие директор.
      - А мы, к тому же, еще и приехали, - сказал Пунктус.
      - Рабсила, в принципе, принимается в неограниченном количестве... сказал директор, осматривая студенческий народец.
      - Как стеклотара в "Науке", - подсказал сравнение Артамонов.
      - Извините, не понял? - сдвинул брови директор.
      - Придется заявить об этом на слете кондукторов!
      Директор понял, что он ничего не понял, и спросил еще раз, откуда прибыл отряд. Его земляков среди приезжих не оказалось, поэтому он, уняв свое географическое любопытство, перешел к делу.
      - Кто у вас старший? - спросил он уже серьезно.
      - Никто. У нас все равны, - сказал Рудик.
      - Так не бывает, надо же кому-то бумаги подписывать. Козлов отпущения держат на любой конюшне. Есть ли среди вас какие-нибудь там комсорги или профорги?
      - Есть, - сказали в один голос Клинцов и Фельдман.
      Фельдман увязался в отряд исключительно из-за денег, которые, как он считал, на севере можно грести лопатой. Клинцов же, как он сам объяснил, ни в деньгах, ни в романтике не нуждался - он решил просто проверить себя. Что это означало, никто не знал. И никто не знал, на какой предмет проверить себя собирался Клинцов.
      - Вот и отлично, - сказал директор. - Один будет командиром отряда, другой заместителем. Типа комиссара. Сегодня мы отправим вас в верховья окатывать запань.
      - Запань? - переспросил кто-то от чрезмерного недержания. - Окатывать?
      - Запань - это такое место на берегу, где складируется заготовленный зимой лес, - пояснил директор.
      - Нам бы хотелось на сплав... - сказала Татьяна. - Честно говоря, мы только на него и рассчитывали... Чтобы возмужать...
      - Куда уж вам мужать, - сказал директор, осмотрев Татьяну. - Это, дорогая моя девушка, и есть сплав. Окатка - одна из его составных частей. Объясняю: при выпуске древесины из запани по большой весенней воде половина бревен осталась на берегу, на мелях и пляжах. Бревна нужно стащить в реку и проэкспедировать сюда. Основные орудия труда - багор и крюк. Как их половчее держать в руках, сообразите сразу после первых мозолей. И просьба: не входите ни в какие знакомства и контакты с нашими постоянными работниками. После отсидки на зоне они находятся здесь на поселении. За эту, так сказать, опасную близость с ними наша контора будет доплачивать вам пятнадцать процентов. Ты и ты со мной, - указал директор на Фельдмана с Клинцовым после короткой вводной, - пойдем оформлять наряд-задание, а все остальные идите вон к тому сараю получать спецодежду и инструмент, я сейчас распоряжусь, указал он кивком головы на покосившийся и почерневший деревянный склад.
      - Дожили! - сказала Татьяна, когда все местное и приезжее начальство скрылось в конторе. - Это ж надо! Подумать только - подлегли под Фельдмана с Клинцовым!
      - Да бог с ними, пусть порезвятся, - сказал Артамонов. - Какая нам разница!
      - Мы сюда приехали не о командирстве спорить, а работать, - сказал Мукин. - Покачать мышцу, то да се, выносливость разная, боди-билдинг.
      - Действительно. Тем более нам нужны не командиры, а, как очень грамотно сказал директор, козлы отпущения, - расписал все как по нотам Рудик.
      Пополудни катер-водомет вез свежеиспеченных сплавщиков в запань Пяткое. Катериста величали Зохер. Это только с первого взгляда казалось, что кличка состоит из двух независимых друг от друга частей. При более детальном рассмотрении оказывалось, что эта его кликуха, как шкура, была выделана целиком из простого русского имени Захар. Река, по которой катер пробирался вверх, имела необычное название - Вымь. Это был приток Вычегды, которая, в свою очередь, впадала куда-то там еще, а уж потом в Белое море.
      - И за что ее так нарекли, эту Вымь? - мучился Пунктус. - Кого, интересно, она вспоила?
      - Может, это не от слова "вымя", а совсем наоборот! - ляпнул Нинкин.
      - Разве есть что-нибудь обратное вымени? - сморщила лоб Татьяна.
      - Есть, - сказал Гриншпон, прибегнув к своей эксклюзивной аналогии. Ушные раковины.
      - Пошляк! - сказала Татьяна.
      - Чего только не бывает, - сказал Пунктус и перефразировал известное высказывание: - Что в вымени тебе моем?
      Вялость разговора происходила от тридцатиградусной жары вокруг.
      Водомет c трудом забирался в верховья. Фарватер Выми был запутан, как жизнь, - река мелела и загибалась то влево, то вправо. Солнце прыгало с берега на берег. Стоя на палубе, "дикари" любовались нависавшей над головами тайгой. От тоски Гриншпон взял гитару и запел. В непоправимой таежной тишине его голос казался святотатственным. И откуда у этих берегов, подмываемых по самому обыкновенному закону Бэра, взялось столько амфитеатральной акустики?! Гриншпон один гремел, как целый ансамбль.
      Вскоре слева по борту открылась огромная многослойная полоса бревен, покоящихся частью на воде, частью на берегу.
      - Это и есть запань Пяткое, - сказал катерист Зохер и стал причаливать, чтобы пришвартоваться к бонам.
      Чем ближе подплывали к бонам, тем больше из-за кустов и завалов показывалось бревен. Их количество росло в геометрической прогрессии на каждый метр приближения, и поговорка "большое видится на расстоянии" постепенно сходила на нет. А когда катер ткнулся носом в боны, количество открывшихся глазу бревен стало вовсе неимоверным. Бревна просто кишели вокруг. Они были грязными, скользкими и противными. Казалось, они даже шевелились, как опарыши в своей родной среде.
      - Неужели мы все это окатаем? - приуныла Татьяна, как когда-то в Меловом перед бескрайним картофельным полем. У нее снова потемнело в глазах.
      - Н-да, бревен тьма-тьмущая, - согласился Фельдман.
      - Мне, мля, так сказать, по первости... - надул бицепсы и трицепсы Мат, - в смысле... еп-тать, поднатужиться.
      - По наряд-заданию, здесь покоится десять тысяч кубометров, - сказал Клинцов. - А на самом деле может быть и больше.
      - Двести пятьдесят вагонов. По десять шаланд на брата, - быстро подсчитал Нинкин.
      - Мы что, решили воплотить в жизнь принцип второй модели хозрасчета в натуральную величину? - спросил Пунктус.
      - Может, в таком случае, отказаться? Или взять только часть? предложил Клинцов. - Это действительно невозможно убрать.
      - Глазки - серунки, ручки - гребунки, - высказался Усов какой-то поговоркой.
      На берегу виднелись три барака.
      - Ваш вон тот, крайний, - сказал катерист Зохер. - Завтра с утра к вам подъедет мастер и все объяснит.
      Взревел двигатель, и Зохер был таков.
      Барак состоял из двух комнат. По углам прямо на полу валялись матрацы.
      - Примерно по полтора тюфяка на человека, - на глаз определил Нинкин потребительскую норму. Он всегда очень ревностно относился к обрамлению ночлегов и обставлял дело так, что ему для покоя уступали лучшее место.
      Солнце, как спичками, чиркало по воде длинными лучами и скатывалось вниз. Здешний багровый диск был вдвое больше обычного среднеширотного. Его быстрое падение за горизонт отслеживалось невооруженным глазом. Какая-то минута, - и щеки неба уже натерты бураком заката. Просто сказка.
      В бараке не наблюдалось никаких электричеств. В целях освещения внутренностей комнат пришлось развести под окнами костер и поставить отражатель в виде скрюченного теннисного стола из ДСП.
      Татьяне по ходатайству Усова выделили два матраца. Остальные слежавшиеся и утрамбованные подстилки разделили по-честному. Пунктус, как подушку и перину, взбил обе половинки задницы Нинкина и уложил на все это свою уставшую голову и все остальное тело. Татьяна плюхнулась рядом. Усов отполз от нее в сторону, чтобы она, не дай бог, не приспала его как ребенка.
      Раскаленная тайга остыла быстро, и у Нинкина под утро сработал инстинкт самосохранения. Нарушив равновесность отношений, он сделал прошивку температурного поля - выбрал местечко потеплее и стянул с Пунтуса матрац, набросив его себе на ноги. Проснувшись от дрожи, Пунктус возвысился до лиризма, проклиная друга, чем навлек много интересных слов со стороны остальных "дикарей". Вороны корчились в гнездах от исконно народных выражений, которых, как виновник ложной побудки, удостоился Пунктус. Потому что сон человеческий на свежем воздухе тягуч и сладок и не взирает ни на какие рассветы.
      Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все местные сплавщики.