Если я окажусь здесь не тем,

за кого сам себя принимаю,

если не заблужусь в темноте,

но заблудится там же прямая,

если в дело вмешается вдруг,

в спину дующий, правильный ветер,

описав полукруг, поутру

я забуду всё то, что наметил,

и пойду не навстречу, а вверх —

в направлении новой спирали,

а, быть может, юлы, опровергнув

закон центробежности рая,

и, однажды взглянув как бы вниз,

самого же себя обнаружу…

Между мною и мной там – дефис

бесконечности, грустный и нужный.

Вырастая из детства в цинизм,

научился родных покидать

и бежать.

Как бы вверх, только вниз.

Но он так и не понял – куда.

Потеряв время на сытный быт,

упустил шанс душе загадать…

А вот что загадать – он забыл,

но ведь так и не понял, когда.

Разглядев звёзды и небеса,

понял, что сам к себе был жесток,

понял, что наказал себя сам,

но он так и не понял, за что.

И однажды он тихо ушёл,

бесполезный, как траурный гимн,

ляпнув глупость, что жил хорошо.

Но не понял, что можно – другим.

Двадцать первый век до нашей эры

клинописи Ашурбанапала

с нашим двадцать первым сшили верно:

пращуры и мы… отличий мало.

В этом убедился в ночь музеев

у таблички с долговой распиской

(сорок ей веков, а всё мерзеет

раритет беды).

«А счастье? Близко…»

Прозреваю смело пару тысяч:

всё равно стихи не выживают.

Память – не качаемая мышца.

Нас прочтут по биркам.

Так бывает.

Весна.

Теплый ветер

листок рвёт бумажный:

«не много на свете

останется важным».

Лист в скрюченных пальцах

шуршит очумело, —

не многие сжалятся

выбросить мелочь.

Как флюгер на кирхе,

смысл мало, кем понят,

и многие лихо

о важном не вспомнят.

Услышал поэта?

Зачем же лист рваный?

Ведь многие – это

не ты.

Шаг…

Нирвана.

Был скрипач от похмелья в ударе

и играл в переходе Вивальди.

Музыкант – дворник душ. Тихий. Старый.

Лилась мелочь в чехол на асфальте.

И аншлаг.

Не потеряно, значит,

ничего для умеющих слушать!

Но вдруг сбился скрипач, чуть не плача, —

не отбеливаются ведь души.

Опустившись, запеть о высоком —

всё равно, что хватать ножны культей:

невозможно.

Инстинкты жестоки.

И старик без ста грамм в прединсульте.

Из толпы протянули: «Хлебни-ка!..»

Под щетиной кадык благодарно

прыгал вверх.

Щёлкал импортный «Никон»,

гоготала довольно бездарность…

Но трясущимися он кистями

попытался опять, стервенело!

Самому себе за себя мстя. И…

в переходе чуть-чуть потеплело.

Я сегодня обратился к мастеру:

«Сделайте мои часы, пожалуйста.

Время кончилось в них, знать, из пластика.

Стрелки тонкие кружат кинжалами,

превращая сорок вёсен в крошево».

Мастер предложил на выбор разное:

брошенное или несуразное,

но оставил кое-что неспрошенным.

Разобрал часы.

Зал ожидания

беспределен у ларька у станции.

Без часов – счастливый – есть предание.

Пусть уж нерабочими останутся,

раз побыть мне стоило зевакою —

весь укрылся светом и улыбками.

В драку за рекой лягушки квакали,

электрички серебрились рыбками.

Мир огромен.

Только он – не главное.

Рядом вдруг возникло эфемерное,

прошептало: «Тоже неисправные…

Долго ждать?»

«Вы знаете, наверное…»

На соседней уместившись лавочке,

я раскрасил радужным фломастером

будущее.

«Завтра. Здесь. У справочной».

Сколько нас

под хитрым взглядом Мастера?

Живу в двух квартирах от старого фото,

в двух фильтрах воды от последней диеты,

всего-то в двух детствах от крошек-енотов

из мультика. Ход стрелок – звук кастаньетов

мне напоминает, как клацают зубы

у черепа в «быть иль не быть».

Может статься,

меня звук досрочно демобилизует.

И в двух подбородках от свадебных танцев

мне многое стало гораздо понятней.

И многое было.

Чуть меньше, но будет,

надеюсь.

Величественность звёзд здесь внятней.

Важней «как заснуть», чем «а кто же разбудит?».

За двадцать почти одноразовых лезвий

до внуков – я к ним всё ещё равнодушен.

Наверное, рано. Да сын слишком резвый —

ему нынче после трёх первых подружек.

Подушек немеряно было измято

на койках гостиниц,

казарм,

пароходов,

купе…

Три десятка нелицеприятных

бесед скрыл в загашнике, переработав.

У времени, видимо, есть свойство гофры, —

оно растяжимо.

И важно – чем мерить.

Да хоть в сигаретах… хоть в кофе на Корфу, —

душа старше тела должна стать, старея.

По ночам просыпаться – привычное.

Полнолуние лупит: «ну что ещё?»

Стрелок нет, а жидкокристаллический

циферблат пуст (здесь время нестояще).

Крест окна на полу. Время нолики

рисовать. Продолжаю ворочаться

бесконечно, боясь не символики,

а стихов, что придут – напророчатся.

«Невозможно, поэтому верую» [1].

И опять до утра тягомотина

спора: крестик – ноль. Чей ход?

Лунь серая…

Верить искренне – нынче экзотика.

Ведь в начале моей третьей тысячи

Бог всё дальше и глубже скрывается.

Есть бозон Хиггса, Взрыв Большой вымучен.

Сотни экзопланет крестим пальцами.

Мудрость Тертуллиана неистова,

но прозрения нет.

Ночь-пророчица

полнолунием стелет час в чистое:

«Надо верить».

Крест?..

Ноль?..

Как не хочется…

Всё приспособлено друг другу в мире:

снег – ноябрю,

свет – тьме,

розетка – вилке,

а суете – умение быть смирным,

а мелкие – оправой быть великим.

Край приспособлен к бездне. Бездна – к краю…

любому.

Значит, общий смысл – цепь. И

возможно – сеть.

Вот истина вторая:

и с половинкой жить – не панацея.

Запутавшись в сетях предзимних фактов,

вдвоём быть проще. Может даже – лучше.

Привычка слепит души катарактой…

существования не любят души.

Снег – ноябрю.

И кто-то сдастся первым.

Ноябрь – мне (мы с ним всегда спокойны).

Я – строчкам. Строчки – глупостям и перлам.

Приспособлениями – мы друг другу в койке.

Жизнь – смерти.

Общих нет решений.

У каждого есть и «другой» в заначке.

Но губы в самый раз для нежной шеи,

а приспособлен… – ведь не предназначен?

Есть вещи, невозможные для слов:

с неуловимым ароматом кофе, —

не описать.

Речь – самый жуткий морфий…

Под палец на стекло лёг грустный профиль,

немой и мёртвый, – видно повезло.

Слова – пыль мыслей.

Тихий ля-минор

расскажет больше суть аккорда «мимо».

О боли больше скажет пантомима.

Слова – растяжка. Смысл за ними – мина.

И, значит, «больше» – пыль от взрыва «боль».

Нельзя играть с…

И шрам. Всё заросло.

Рисунок стёк.

Аккорд последний крикнул.

Я вместе с ним.

Никчемной писаниной

легли слова,

но как за них проникнуть?

Есть невозможное. И душу – на излом.

Придёт время сдохнуть,

проверив гипотезу скрытую:

количество вдохов

равно ли количеству выдохов?

Рабочая версия —

вряд ли. И вынужден пробовать.

Бог, ноги вниз сверзив

с небес, всё кого-то захлёбывал.

Количество бульков —

не важная подкатегория

(на лавках бабульки

смерть как-то смогли, объегорили).

Придёт время.

Позже.

Пока – время строить гипотезы.

И жечь их,

(без света жизнь портится).

И выдох – на розжиг.

Да.

Я не знаю ответов.

Зато хоть знаю вопросы.

По ним живу. Скажешь, бедно?

Спроси себя: «Что есть – осень?»,

к примеру.

Просто подумай.

И если встретится бездна, —

я на краю.

Очень дует…

Мы рядом. Кто же был бездарь?

Смотри, какие просторы!

Ответы – точка, жизнь – выбор.

Нет Смысла. Но есть смысл спорить.

«Ответы – смерть» – стоит выбить

в конце любой из историй.

Дождь.

Практически осень.

Младенчески

спится сладко капризным и некогдавым, —

ночь спустилась.

Но только для некоторых.

Сомневаться – так по-человечески.

Тишина лучше слов.

В дробь карнизную

тишина – лучший друг сомневающихся

и таящегося в них же, кающихся.

Присмотрись, сонм молитв вереницами

встречно каплям курится мечтательно.

Их затралят небесные траулеры

богу. Только молитвы – отравленные

и никчемные. И нечитабельные.

Дождь – единственный друг ночью августа.

Сверлит где-то внутри победитовое:

сомневающимся убедительные

не найти здесь слова.

Бог на лавке спит,

сыт по горло людскими привычками.

Не разбудят его просьбы «бардовские».

Остаётся молчать.

И по-варварски

выть, из ночи построчечно вычеркнутым.

По воде ходить немудрено. Попробуй

походить по пустоте в душе

в безнадёжной арестантской робе

правых, но раздавленных левшей.

Бездна и в тебе, под оболочкой.

Сокрушая каблуками твердь

пустоты, здесь бродят, одиночки.

Ветер.

А напоминает смерть.

И расталкивая дыры кулаками,

задыхаются от счастья – отдавать

новые миры.

Ведь даже камень

нужно научиться делать, брат.

Лица улиц проснулись не очень.

Всё равно – хоть Стамбул, хоть Тамбов —

за расхристанный ворот сорочки

заползала шальная любовь.

Утро пахло постелью измятой,

как поэзией – Шаганэ.

Между тысяч чужих ароматов

ты небрежно носила «Шанэль»,

запахнувшись, как в шубу, в свой запах.

И вдыхая родной, терпкий шлейф,

враз пьянею.

Наверное, запил

на всю жизнь, от духов ошалев.

Воробьи повседневно рядились,

скрипнул стартером старый «Москвич».

Мой безвольно царапает стилус:

«женский запах опасней, чем ВИЧ».

Закружит, полонит.

Нет лекарства…

У блаженства – миг – полураспад.

А потом в повседневности карстовой

облучённым мечтать и не спать.

С Первым Разом навек обручённый,

утром, как этикеткой, шумел

и дышал прошлым впрок (я – учёный).

Для кого нынче носят «Шанэль»?

В ИКСТЛАН

Жёсткий пол без ковров.

Где-то стонет ситар.

Я серьёзно здоров

и немного не стар.

Со спокойствием будд

принимаю любой,

не какой-там-нибудь,

бой с собой, бой с собой.

Есть у камеры вход,

но вот выход ли он…

Бог ведь не доброхот.

Правд, увы, биллион.

Бог молчит, объявив

самостийность путей,

бесполезность любви,

но с ней легче лететь…

по квадрату вдоль стен

над вульгарностью нар.

Кто ж струной шелестел:

жизнь больна, жизнь больна?

Нет.

Союзница-смерть

просто рядом всегда,

помогая уметь

жить.

В бой.

В бой, господа.

Весенней ночью где взять тишины?

Безумная луна, ночная птица…

проснувшись в три часа уже не спится

под трели в парке.

Сна мы лишены

за межсезонье и за рост надежд,

за ночи, что короткими вдруг стали.

Не важно – темнота тепла густа ли,

мне важно слышать ласковость дождей,

мне важно чувствовать у звуков – жизнь,

иметь возможность быть не одиноким…

И складываются любовь и строки:

ночная птица, верно, ворожит.

Театр… Изысканный гротеск.

Кто думает иначе – (жизнь – театр)

прочувствует ошибку многократно.

Где нет зеркал, их заменяет тень ©.

Где нет лица, там подойдёт чужое,

отыгранное рьяно, напоказ,

но даже если в образ и попасть, —

фонарь не включен…

тени нет…

Живой ли?!

…………………………………………

«Да будет свет!» И значит – тень… всегда.

Уродливая, ну а как иначе?

Театр – тень жизни, ракурс формы.

Значит,

себя в ней жутковато угадать…

Пародия на жизнь… имеет право

на жизнь, покамест существует жизнь.

Не путайте реальность и франшизу

реальности. Хозяин тени (здраво)

есть – правило, и только…

Налицо:

«Я не люблю, когда меня не любят» ©.

Жизнь – пистолет.

Театр… может, пуля?!

Где нет лица, там подойдёт – свинцом.

Если не помогает разбавленный спирт,

если слаб концентрированный сэр Шекспир,

если делаешь глупости, а мысль спит,

то забаррикадироваться

от лжи проникновения не удалось

в жизнь; похоже, что ложь – это жёсткая ось

(справедливости для, придающая лоск).

Доброта ликвидирована.

Мы всегда говорим только правду; но вот

что забавно: правд много. И каждый живёт

по своим. Назови мир хоть Карма, хоть World —

толку нет в совершенствовании.

Хватит спирт разбавлять: флирт души с телом – жизнь.

Крик из-за баррикад, как обычно: «Нихт шизн!»,

но кто первым стрелял?!

С белым флагом из лжи

славно попутешествовать,

заставляя других удовольствоваться

ролью правых (которым положен в нос «цак»[2].

Удивительно мало свинца наглецам —

может, колья осиновые?

Свойства чести исследовал всё тот же сэр, —

бесполезно. Февраль за средой тёмно-сер…

Он, да сломанный цак, – вот и весь несессер.

Правда – вещь относительная.

Я спешу от паузы до паузы,

истирая нервы по цейтнотам,

пробкам. А китаец в фанзе

иероглиф

вычертил

в блокноте.

Я мечусь от города до города

и давно не путаюсь в вокзалах:

вникуда путь не бывает короток…

Иероглиф вечен, мне сказали.

Я грешу от принципа до принципа,

где-то между ними тихо каясь.

А у нищих есть повадки принцовы,

ведь свободные все не икают —

их не вспоминают.

Годы-камешки

сыплются в котомку.

Бытом проклят,

я хочу от краешка до краешка

осознать

однажды

иероглиф.