Хрустело под шипами Ленинградки

потерянное кем-то настроение,

как лейтенантик новенькой парадкой,

как материнством – голоса беременных;

сугробища – больные сумоисты

худели на глазах в изнеможении,

весна застряла в пробке и неистово

сигналила, рожая март божественный;

смеялось солнце пятистопным ямбом,

а я не успевал за ним записывать,

поскольку раздвигалась грудь баяном

и бодро пухли рифмы кашей рисовой…

День был хорош!

И в прошлое с разгона

он врезался…

В такой же, как сегодняшний,

но – нынче – растянулись анакондой

года….

да помер март без скорой помощи.

Валило белым нынче очень густо,

(новорождался снег горизонтально).

 Я ехал сонный, городом не узнан.

В такое время хорошо, но грустно.

Средь сюрреалистических проталин

от реагентов топали блаженно

по тропкам люди с каплями на лицах,

похожими на слёзы поражений

и слёзы радости, когда кого-то женят.

С медалями «За зиму» на петлицах.

Штрих чёрных веток в белом, словно ретушь,

давал картине воздух и объёмы.

Так вот где веришь в сказку! Но не встретишь…

 Прекрасным трудностям – спасибо, нет уж,

мы и без вас за жизнь всё время бьёмся.

М-да. Как-то так. Однако кто бы слушал?

(Бедна аудитория стенаний.)

Нарушив всё, что можно, будто в душу,

влезаю в пробку. В мир не самый лучший,

но хоть красивый.

Если за стенами.

Давай-ка вспомним, что мы будем делать завтра:

по пятницам толкаться в жутких пробках в об —

ласть;

по августам в традиции рыбалка воблы;

по сумме будет смерть.

И это ли не доблесть —

знать и плевать на то, что там задумал Автор?!

Давай забудем завтра.

Зачерпнём напёрстком жизнь.

Пригорюнившись, напьёмся драбаданно

да расшугаем стаи мыслей из берданки

по-русски лихо до тоски….

Природы данность:

в России символичны перекрёстки.

Давай не вспомним, что мы упустили в прошлом,

как наугад не раз куда-то повернули…

Ведь ну не помним же мы, кто такой Бернулли!

Давай-ка скрутим памяти в кармане дулю.

Жизнь – пуля.

Пробки, смерть, рыбалка – формы пошлин.

Жестокий в марте снегопад

и грустный

весну старался закопать,

как совесть – Заратустра.

Взбешённый снег на этот раз

похож на герпес

и грязь литературных фраз

свирепых.

Ему я сдамся навсегда —

на вечер

(ведь неприятных покидать

обычно легче).

Привычно трудности бегут

навстречу.

Жизнь вся на дальнем берегу,

а между – трещина.

А здесь завьюжило.

Как знать,

надолго ль

морозами полна казна?

Бульвар.

Снег.

Гоголь.

Поспешно Порше-свет-Кайен

подрезал

произведённую за йены

машину дерзко:

торопится стать пустотой

девица.

Не то, чтобы дивлюсь не той, —

на что дивиться?

Здесь примечательно совсем

иное:

во всём, везде, и вот – в весне

обычно ноют,

но рвутся…

чтобы опоздать.

Вот где истоки

того, что гаснет и звезда.

Жестоко.

Настолько унылую осень

встречаю впервые:

насквозь пропиталась никчемностью

тусклая местность.

Уже ни о чём здесь не просят,

но радость всю вынут.

В холодном увял до плачевного

город-кромешность.

На улицах даже у кошек

глаза, словно лужи.

Присутствует тонкое горе,

что я уезжаю,

не сделав октябрь роскошным

для тех, кто мне нужен.

Всему здесь одна аллегория —

жалость.

Что ёкает в груди? Боль, страх.

Их помесь многим жизнь ломает

(ублюдочная пара злая).

Передо мной страсть автострад:

что ёкает в груди? Восторг…

Перелистнув жизнь, уезжаю.

И – навсегда.

Так где же жалость?

Нет…

Город сам меня отторг.

Туманы под Владимиром,

предутренне стоячие,

с луною умирающей

болтали: «Не пора ещё

вам в ящик?» На горячее —

рассвет в пути. Идиллия!

В окошке навигатора

романтик-информация

отсутствует. Поэтому

работаю поэтом. У

меня путь рифмой бряцает

как трактор. Тень рогатая

лесов впилась зазубриной

в востоково подбрюшие,

а тот истошно светится.

Как будто мир не вертится,

здесь тихо не с берушами.

Вдали КАМАЗы – зубрами.

За Муромом тень бурая

легла росой заутренней,

как инеем. Казалось бы,

но слышу чьи-то жалобы…:

душе с душой запудрили

инстинкт болеть.

Вот дура, а?

Сто сорок – не скорость для МКАДа,

особенно ночью,

особенно для камикадзе, —

стритрейсеров вотчина.

Возможности антирадара

мне предполагают

на тот свет прорваться задаром.

Ну, может, – за гайку.

Под веки засыпан песок, и

на цепь габаритов

посажена даль. Брызжут соки

(что ни говорите)

натужно ревущих моторов.

Как много аварий

 сегодня. И – не в мониторе.

Не все – божьи твари?

Пожалуй, достаточно драйва,

пора в крайний правый.

Сакральный гвоздь ржавый

не мой нынче.

Съезд. Дальше – гравий…

Удача дорогу надраила?

У женщины период нелюбви,

период смены мужа и причёсок.

Очередной беспечный недоносок

сбежал к другой, боясь продешевить.

(Мужик ведь нынче мелкий, как анчоус.)

Теперь, прикрывшись правдами для лжи,

сбегают…

Впрочем, не об этом.

У женщины жизнь оказалась бета —

не версия, не верится, но жизнь.

И ей хоть в омут, хоть подлиньше дреды.

На общий нездоровый интерес

ответов два – «я сильная» и «хватит».

Да, милая, всё так.

Но мир квадратен

в окне по вечерам:

ты,

он

и стресс.

Ты маленькая между двух громадин…

Впервые купит пачку сигарет

и выбросит в сердцах его печенье,

а следом жизнь свою от огорченья.

С утра мне взглядом выдала секрет.

Не помогу.

Сам полон тех же ощущений.

Наблюдая на улицах сотни красавиц,

понимаю – они стали не для меня,

пусть для глаз и приятственно раз / о деваются.

Ну, любуюсь.

Но вряд ли что буду менять.

Очевидные минусы/плюсы прожиты.

Всё представив в секунды, слегка улыбнусь:

вдоль дороги растёт очень много пажитника,

да щипать его вредно,

хотя есть искус.

Что поделать, пусть осенью сладок мёд вереска.

Только не для меня.

Вкус – ваниль,

ветру – выть.

Город,

мне и весной нынче поздно и скверисто.

Вереск женских волос,

сизый, скверный ковыль.

Ты едешь домой с цветами,

но спать ведь придётся одной.

Права… ли?

Свет альфы Центавра

вскрывает двойное дно,

что в сущности всех отказов

нелепость… и мнение масс.

Скольки– миллионная сказка

суть женщин «лечить» собралась?

Ты едешь с тоскою подвздошной,

с улыбкой на грустном лице.

Куда?!

И неслышно-истошно

Поступка ждёшь.

Хватит сцен?

Небо – синь.

Уютный сквер.

Седой мужик с тремя цветками

хвост распушил,

во взгляде камень —

похоже, тоже кавалер.

Вы знаете, а в городах

меня обычно удивляло,

что одиноки одеяла,

но главным в женских взглядах – страх.

Седой ушёл.

Цветы в грязи.

И, как ему, мне не до смеха:

я не скажу – любовь помеха,

но с нею точно ведь не жизнь.

И пусть не продлевает смех

мне с Вами жизнь.

Зато с улыбкой

я обожаю Вам мурлыкать

и подставлять под ручки мех.

На небе Бог,

вода мокра,

всегда секреты есть у женщин.

Я Вас люблю, никак не меньше.

Как жаль, что это – не игра.

Как жаль, что этот мой секрет

не выдам Вам и под… ладошкой.

Я – кот.

Но сколько в Вас от кошки!

И будете любого греть,

создавшего комфорт.

Душа

для кошек, видимо, вторична.

Мой смех немыслимо коричнев

от грусти.

Но он всё же – шанс.

Вот не скажите, милочка! Вы, право,

обижены, никак, на джентльменов.

Напрасно те-с!

Пусть меньшинство – достойных встать вам справа,

пусть большинству привычны в ленч пельмени,

но без словес:

не в том ли дело, барышня, что мало

достало Вам наследства Афродиты?

Так, Боже ж мой,

при чём, позвольте, в водке вкус ткемала?!

А впрочем… это выход! Дать сердито

им штоф, лимон

и далее не торопить событий,

присутствуя в округе фигурально

да в декольте.

Мужчинский всё заметит норов бычий,

что ходит с грудью. И потащит в спальню

на адюльтер.

Ну что ж Вы, в самом деле, раскраснелись.

Да полно те! Дополните всё сами

дальнейшее

развитие сюжета. Джентль-смелость,

увы, в комплекте с флиртом и трусами.

И гейшами.

Знатнейшее под небесами

дело…

Ах, прелестница, уже, пардон, ^о/_разделись?..

О меркантильности писать, увы, легко.

Она и по-французски – с маникюром.

Де-факто – женское лицо. Де-юре

не женское —

раз жизнь поставлена на кон.

И выбор индивидуален, как «прощай»…

У нелюбви нет права – освещать.

И да поможет (ли?) мужчина-Мерседес,

солидно толстый и противно сальный.

Всё, что здесь – золото, то даже не сусальное,

но для подделки-женщины сойдёт и

без —

различная,

как глупость,

пустота.

А нищету души уже не залатать.

Не стерпится —

При(!)терпится.

Но стильно

сегодня «забывать» о меркантильном.

Сафари на мужчин несуществующих

мешать не буду. Прокричав мне: «Трус!» —

твой затхлый мир враз рухнул, заскорузл.

Не та ещё ты, чтобы – дать. А «ту ещё»

найду – немедленно женюсь.

Не нужен волос рус, но свойство – жертвовать,

тепло и безоглядный взгляд.

А меркантильной стерве на кой ляд

возможность размножаться? С этажерки хвать

фейс в рамочке и – шенкеля.

Изображая глупость попугаичью

и прочую дурную масть,

сбегу в окно. Мужская власть:

«Не я одел тебе венец безбрачия —

не мне снимать».

Парфюм неплох. И в грохоте диффузора

в мозг влилась мысль: а прав в любви был Зюскинд.

И в нефранцузском ресторане музыка

становится чудовищно французской.

Обыкновенные танцуют ненормальные…

Прекрасно?

Да, конечно же – ага. Но

поэзия, выходит, – гормональная,

а в эволюции предел – прицел нагана.

Безусловно красива, причём

громкий стук каблуков,

стиль,

одежда

напрягают мужчин и надежду…

Но ведь нужно и что-то ещё.

Просканировав бёдрами зал,

непременно в углах встретит жертву,

попытается вынуть в нём стержень…

для чего?

Для себя.

Не из-за.

Если женщина не влюблена,

то и замужем в ней включен поиск.

 Отчего я с такими спокоен,

будто с трупами – глубина?

Бабье лето – эвфемизм для

грустной правды: «бабья осень».

Взгляд уже чуть-чуть завистлив,

взгляд, которым что-то просят.

Как всегда, сама не знает,

что.

Тепло – почти привычка.

«Поздно» – штука очень злая,

прочерк превращает в вычерк.

Город тот же, лица те же…

только лица…

капли-стразы…

Но как будто вынут стержень.

Бабья осень – это сразу.

 – Хочу себе тату в шикарном месте.

(У дам таких полно. Ну, в смысле, мест.)

А как быть, если рожей – тестомес,

и прочее сопутствует окрест.

Ну, в смысле, красота и я – не вместе.

Бог выпил тост за фейс мой в «one» присест.

Спасёт меня тату, раз рожей можно

пугать статуи. Статус прочих рож

ну, типа, будет уж не так хорош, —

убудет. А с тату лезть на рожон

и с тупизной моей неосторожно

мне можно.

Типа, щас куплю пирожн,

и пива с парой мощных чебуреков —

культурно выпить с тёлкою у рек.

Блин, у реки и с тёлками, – абрек!

(Изношен мозг мой в толстой кожуре,

а дредды из него (я обкумекал)

ползут наружу, будто, блин, пюре.)

Влеплю тату, и пальцами с перстнями

я шшупать буду девок у плетня.

Интеллигентская их визготня

мне прёт – что есть, то не отнять.

Ишшо разбогатею, значить, днями

(мобилу отработал, – в лом поднять).

…………………………….

…………………………….

Здесь можно слить ещё три тонны бреда,

как воду в унитаз, как грязь.

Не вредно,

но чувство, будто друга детства предал.

Подобные стишки – над чем победа?

Он кофе называл на «вы»,

крестился, видя электричку,

чай обожал «внаклад» с брусничным,

волной теорий волновых

распространялся по земле,

как саранча, не огибая… —

мужик (объект ста тысяч баек)

работать начал в восемь лет.

Новейший офисный планктон,

костюмчато крича «спасите»,

бежал гусей…

Не победитель

кто слаще жил, – терпимей кто.

Смешон не тот, кто выдернут

огромной жизнью в непривычность,

а предпочетший грязь зерну,

но кукарекающий зычно.

«Неудобно уместивши

зад на жёсткой табуретке,

буду рассуждать о важном

(ведь на мягком – бесполезно;-)),

и квадрат четверостиший

мне послужит трафаретом.

Снег.

Формат оконный, влажный,

как кровавый рез, болезнен.

Буду.

Чуточку напыжусь,

дабы лучше получилось,

ведь о важном – не о чём-то —

обобщать сейчас придётся!

Брызжут глупости бесстыже.

Надо хлопнуть рюмку «Чивас»…

Лучше – три, а то никчёмны

мысли. Рифма-дрянь крадётся.

Что ж такое?! Видно мало…»

Опустело по бутылкам…

Спит, намучившись, философ

непосредственно в тетрадке.

Нас таких в стране навалом,

неспособных промурлыкать,

акромя как тост за «-лося»,

ничего.

В чём дело, братка?

Когда я вырасту большим,

состарившись лет в сорок,

никто не запретит мне жить

без супа и пятёрок.

И не заставят вслух любить

сентябрь, школу, осень.

Я насмотрюсь фильм «до» про «би»

и брошу пылесосить.

Назавожу штук семь котов,

сношу носки до дырок,

и, не оденувши пальтов,

пойду как растопырок.

Не понимают старики

их прелести и стиля.

Стареть не запретить, прикинь!

Взрослеть бы запретили…

Деду много —

сышдесят.

Обожаю деда,

пусть безногий.

Мама вся

с ним смеёт по средам.

Дед великий —

воевал.

Правда, я в войнушку

лихо

перевоевал

деда новой пушкой.

В гараже е-го

«космич»,

зубы спят в стакане,

смятой шеей

в цвет кирпич

колется, не раня.

Что такое —

слово «пра-»,

я пока не знаю.

Знает вдвое

старший брат,

но не скажет – занят.

У него де-ла

с отцом:

третий класс, уроки.

Где-то годик

с «молодцом»

мне до школы. Плохо.

Прошлой пятницей

в четверг

дед назвал лахудрой

тётю-«пядь»,

костыль взяв вверх,

сильный он и мудрый.

Почему-то

у среды

деда вдруг не стало.

И к нему нас,

молодых,

завтра не пускали.

Ничего. Я

подрасту

быстро до обеда,

и героеву

звезду

попрошу у деда.

Вот дом, который построил Бог.

А вот человечек, который родился в доме, который

построил Бог.

А вот и темница, в которой, родившись, живёт человечек,

в доме, который построил Бог.

И рядом соседи, которым не светит, ни взрослым, ни детям,

проникнуть в темницы, где ведь угораздило же народиться

любых человечков, в доме, который построил Бог.

Вот смерть, что ворует частенько соседей, которым

«не светит», и всех человечков, которым от этого вовсе

не легче, в доме, который построил Бог.

Вот Смысл и таблица сигналов, которая по коридорам

хранится, – к соседям стучаться, которым не «спится»

в доме, который построил Бог…

……………………………………………………………………

А дом на ладони сидящего в доме,

лежащего в доме,

живущего в доме,

жующего в доме,

не спящего в доме

стоящего в доме.

Весна нынче

кислая,

как мандарин,

аж жуть!

Орёт утром кисками.

Календари

все ржут.

Не часто случается

в марте тепло,

но чтоб

морозов рычание!..

Боги, алло!

Лбом об

то, что вы прикажете,

только пора

знать честь.

Да к черту все гаджеты!

Стану орать.

Картечь

 из слов невоспитанных

 быстро нашла

 дыру

(крик – способ испытанный).

В плюс шла шкала,

не вру.

Окурки, грязь, здравствуйте!

(Март в этом подл

совсем).

Валялся, как в Австрии,

 зычный мой йодль

в весне.

Тишина тишине —

рознь.

Иногда просто сам

глух.

А обычно ведь нем.

Вон

как бы начал кромсать

вслух!

Но отчаянный ор

где?

Разеваю в ничто

пасть.

Слышишь, плакал явор

днесь?

А ведь плакал в шестой

раз.

Тишина для кого —

друг,

а кому-то – почти

Бог.

Тсс… Цветок луговой —

звук?

Нет. Я только прочесть

смог

цвет закатной луны,

вкус

предстоящей весны.

Чуть

по-апрельски уныл

куст.

Тишь – иной стороны

чудь.

То ли звук, то ли врёт

ночь.

Очень тонкая есть

грань:

вроде время вперёд,

но

тишины в сердце шесть

грамм,

и убит. Тусклым стал

крик,

будто лунные пять

ватт.

Ничего не видать

над

тишиной. Слышишь, ста —

рик?

Совесть проклятая. Есть хочешь? Ешь.

Память всю выгрызи поедом.

Плёнка отснята. А ты – кадров меж,

словно пасюк в грязном поезде.

Люди навстречу, как глупый лосось,

прут из метро с целью нереста.

Их не сберечь. Ну а мне кюрасо

капнут в бистро, в вечер – серости.

Маленький город условно битком.

И целиком – из условностей.

Мнением порот, помрёшь батраком.

Слухам легко стать виновностью.

В маленьком – мелочь, и та на виду.

Кто там ко рту ставит зеркало?

Вы очумели?! Имею в виду,

люди растут, исковерканы.

Жив. Пью. И, может быть, надо забыть

многое. Стоит, я пробовал.

Но совесть гложет не зря волчью сыть —

память лет сто в сердце-логове.

Как, бишь, его? – вот он, спит, водоём.

Юность, «Агдам», куролесилось.

Прожито лишнего… и не вдвоём.

Как же тогда было весело!

Как же легко «не легко» вспоминать

карту событий на местности.

Смех лепрекона… скрипит ламинат…

Был самобытен – не втрескался.

Кто там прошёл и вид загородил?

А, это ты, Время, надо же…

«Счёт? Хорошо». Память закоротит.

Вот бы не серым, а радужным.

Ты – следующий…

Ещё бы!

КОГДА я был старый, Смысл понял? Грустнеешь?

всё время мечталось ведь слишком несведущ.

под виски с сигарой: Пусть все не успею,

какую бы шалость точнее их – прорва.

со скуки затеять? Ещё есть идеи,

Пусть выглядит странно, – при чём здесь здоровье?

 теперь молодею Стареть, молодея, —

и у океана я и не умею.

встречаю рассветы, а прочего света

китов-исполинов. словами твердея,

Пустые советы, Лью солнце в сюжеты

 как пух тополиный, сорок первого съезда.

летают билетами, Весна мной творит

сильно мешая, и даже подъезды.

и пусть. Здесь мне лепо А я проклял скрипы

студёной – из шайки – пусть вас будоражит.

на голову разом, Скрип двери в парадной

да хрустнуть стихами – Порядок не важен.

ах! Юность заразна. и может – в обратном.

А время – не камень

Между мною и мной

до сих пор нет согласий

по всем из возможных.

И, наверно, так можно,

но две ипостаси

 собрались войной.

Точно помнится, что

на войне слишком часто

победы несложны,

но фиаско – подкожно…

И мир безучастен

за лицами штор.

Всё, что нет у меня, —

это лишнее. Знаю.

И думаю в скобках:

«нет» – металл плохо ковкий,

но дырка сквозная