Пусть сейчас плохо мне.

Ну и что?

Жизнь просеивая решетом,

не найти лучшего в прожитом,

зная: будущее – шапито.

Не издав характерное «хрусть»,

не размеливается в смех грусть

и запомнится вся наизусть.

Это общеизвестно.

И пусть.

Полюбил чай пустой, травяной —

помогает мне от параной,

что кому-то я нужен.

Давно

мирозданию всё – все равно.

Крупноватая нынче тоска,

не просеять, не перетаскать.

Булькает безответно мне скайп.

И не перезвонят ведь…

Пускай.

Прошлое – не пустая руда.

Только как бы ты ни был удал,

в ней найдёшь за ударом удар.

А всё лучшее – так… ерунда.

Не могу тепла напиться —

видимо, впадаю детство.

Ворон, (как тюрьму убийца)

с высоты меня приветствуя,

закричал необычайно,

словно, в некотором роде,

для него я не начальник —

выше: Ваше благородие.

Ворон грозен, день морозен…

Что-то в мире поломалось,

если мысли, как в артрозе,

искореженные малость.

Если… если б…

В тёплом кресле

в бесполезности условий

неприятности прелестно

разлеглись, не чистя обуви.

Их бы вышвырнуть.

Но, знаешь,

хочется закончить миром

день, любовь и жизнь.

Сквозная

дырка в сердце мне планируется.

Избежав нравоучений,

холода не избегаешь,

ведь отнюдь не горяченны

за запазухою камешки.

И в какой-то из моментов

их становится настолько

много, будто монумент ты

носишь, еле душу торкая.

Так, наверно, не бывает,

да и вряд ли позже будет,

чтоб как первая – вторая,

если возраст заполуденный.

Пью очередную фото

с этажерки.

С этой жаркой

памятью случилось что-то…

Подтверждает ворон, каркая.

Не могу никак согреться.

И шипит бутылкой «Аsti»,

развлекаясь мной, как в скерцо

нотой, праздник неприятностей.

Праздник – это та же тризна,

но умалчиваем скромно.

Смерти нам хватает в жизни,

чтоб о ней всё время помнить.

Время-ветер днями вертит,

мы сжигать листву горазды:

нет ведь жизни после смерти,

как нет будущего раза.

Пепел – вот и всё, что будет.

Ну и что? Эй! Пива в залу!

Эндшпиль у судьбы паскуден, —

мы всегда об этом знали.

Могучий, подвздошный

удар колокольный,

как будто был спрошен:

«Идёшь не окольными?!»…

Русского храма

вопрос басовитый, —

чтоб сгинули хмари,

лжецы,

сибариты…

Услышал и замер…

и полон сомнений:

«Я – кто?»

Умер разум.

И мокрые жмени.

Что обычно у Всесильных просят(?):

блага!

А себя – в аванс (не всуе).

Вера – просто самый честный способ

накопить на жизнь…

жизнь запасную.

В рай – всё та же сделка.

Славословий

не выдерживаю долго больше:

у меня нет сил,

нет силы воли…

просто каждый день творю, что должен.

Он застрял буридановым осликом

между прошлых и будущих льдов:

интересно, а времени «после»

точно больше, чем времени «до»?

Убеждают, что много осталось,

врут? (Ведь жизнь – затянувшийся взрыв.)

Интересно, а плач от усталости —

это стадия плача навзрыд?

Всё простить – нет труднее задачи.

Отпустил…

Только как дальше – «без»?!

Но любовь – это вовсе не значит:

навсегда их держать при себе.

Время «после» придётся проверить,

время «до» – фотографий альбом.

Люди даже не звери, а берии,

палачи.

Ты не сдох, «как бы Бог»?

Новый шаг – результат трудных прений;

время переиначивает

даже свет в пустоту.

Есть сомнения:

интересно, а точно был… свет?

Мои кумиры пали незаметно,

когда успели?

Их песни – глупость,

нули под лупой.

А ведь казалось, о великом пели…

ценой в грош медный.

Когда их ярость в текстах сдохла – плоской?

И задыхаюсь,

прибавив громкость.

Мой голос ломкий

зачем стал твёрдым? В слова мну хаос,

а слова – в полоски…

Сказать-то можно всё. Но ниже средних

и выше низших

быть слишком просто.

Какого роста

был перс – не важно, так считал сам Ницше.

Не важны средних бредни.

Я знаю. Только некогда молчать мне —

не всё ведь вспомнил.

Не всё сумею.

И не заметен

(увы, негромок) мой однотомник.

Не то печально:

не успеваю, но взлетаю – вот нелепость!

Авианосец

любви затоплен

в попсовых соплях.

Очки не покидают переносиц

у мэтров. И у каждого есть крепость.

Борюсь… всегда с собой. А что, кумиры?

Все – вымирают,

как динозавры,

другим на завтрак.

Сам доиграю песню. Может, фраер,

но для чего-то «талифа куми»… а?

Взгляды их как магнитики.

И на совести жжение…

Подавать – это, видимо,

унижение.

Брать деньгами за праведность —

совершенно церковное.

Бог?

Ну, нет!

Ведь не правильно

жить у входа на коврике.

Двери все очень разные,

но их суть одинакова:

опустившихся с «грязными»

не пускать.

Антишлаковость.

Бог, если есть, прошу, благослови

считать наградой каждый шаг и утро,

и каждое несчастье нелюбви,

а за проклятие – быт в перламутре.

Бог, если есть, иначе мне никак.

Иначе получается мир мелким

а, следовательно, и жизнь мелка:

и если так, – зачем сказал мне: «Welcome»?

Мне не достаточно без глубины,

мне тесно там, где деньги – слишком плоско.

Но и тащить себя без выходных…

Бог, если.…

Значит – нет.

«Сам» («Ш-ш-ш») – в отголоске.

У Ра нет выходных.

И не смотря на то, что

он мёртв,

горит истошно:

Ему всё «до войны».

Работа мёртвых – ждать,

идти к ним – дело прочих.

Рассветной оторочкой

пРашу не досаждать.

Парить в нирване над

кострами из сердец – дар

….страшный… к/Контрудар:

добро – есть экспонат.

Дар странный – в грае слов

найти свои и ранить,

да не кисейных барынь, —

вполне живое зло.

Все ищут соль земли,

не каясь, но карая.

У рая часть вторая —

ноль. Даже не нули.

На фоне остальных

загар из лжи не виден.

У жизни путь болиден.

У Ра нет выходных.

Глубокий голос бас-гитары

в раскрывшемся окне соседском

напоминанием Сансары

гудел в груди.

Вороны светски,

не в полный голос, лютовали,

и целились в машины точно.

Кончалось лето. Кот подвальный

орал, не вышедши росточком.

Не получилась жизнь.

И пусть их,

ведь получилось, значит, что-то,

раз, рифмами прижав, отпустит,

раз мир во мне есть.

Вот смешно-то:

есть взрослый сын и старый паспорт,

есть дом и женщина-победа,

 но… это – «как всегда».

Не на спор

«Красавчик, – слышу, да, – не бедный».

И вплоть до листьев на капоте

мне хорошо, но нет… чего же?

Вопрос самокопаньем плотен,

хотя, по сути, вряд ли сложен.

Что ведаю в вопросах счастья?

Да ничего. И это – много.

Похоже, я к нему причастен,

как к маме в детстве босоногом.

Сбежав от бас-гитары в скверик,

возьму дождя и хлеб для уток

решать проблему веры. Скверно

она решается прилюдно.

До фонарей в блестящих клёнах,

здесь доживу на мокрых лавках.

Сталь хрупкая – перекалённой,

а дух перекаленный – плавкий.

И тенью, вплавленной в аллеи,

скольжу по лужам, наблюдая,

как признак осени алеет —

рябина, в пруд огнём кидаясь…

Вновь ничего не понимая,

и как всегда не разобравшись,

я возвращался в мир трамваев,

в привычный мир.

Обычный страшно,

на самом острие молитвы

своей великой, настоящей,

не просьбу, не о чём болит, я выл —

«спасибо» в мир галдящий.

Больно.

Крики направлены внутрь —

бесполезно вовне.

Задыхающуюся в огне

душу мучает Бог-экзекутор.

В испытаниях смысл – «пытать».

И садист любит жертву.

Жизнь – Стокгольмский синдром.

Хитрым жестом

боль назвали – Его благодать.

 И чем больше, тем лучше.

Свирепость, —

не молитва – в строфе!

И беззвучно аутодафе.

Запредельно растёт озверелость.

Смысл жизни – не верный вопрос.

В пламя брошенной жердью

полыхает бессмысленность смерти…

спичкою для Его папирос.

Смотреть на улицу с позиций манекенов

занятие, наверное, престранное.

Для них мы – выставка уродов, образ некий

безвкусицы.

Застывшие в прострации,

они полубожественно с витрин снисходят

сквозь зубы красоту нам демонстрировать…

И человек воспринимает неохотно

себя – как на Создателя сатиру.

«Она, разбей меня Кондрат, —

ничто!» Туман под утро плотен.

Всё спорил про любовь кастрат,

держа мизинчик на отлёте.

Однако «талифа куми» —

простейшее из доказательств

существования кумир– …

«Прощаю», – тихий шёпот сзади.

Не в природе вещей, —

он опять стал ничей.

Только это не нравится

женщинам – большинству.

Взгромоздившись на стул,

наблюдает – стараются.

Для него, говоришь?

Это вряд ли. Все лишь

о себе. Эволюция —

способ выжить за счёт

прочих. Голый расчёт.

И глаза блестят блюдцами,

привлекая своей

красотой «полеветь».

Предлагается сладкое

исключительно для

убедить бобыля

тратить деньги на гладкое.

Тратить силы резон

есть. Но выбор призов

«призу» не полагается.

Выбор будет один.

И нельзя погодить.

Эволюции – здравица.

Как жертва дремучих инстинктов,

клюёт на любой возбудитель.

Не мучайтесь, дети индиго, —

примат – ваш родитель.

Взгляд искоса, длинные ноги,

и проч., – вплоть до юбок не бальных,

бьёт… в пах.

Он почти параноик

в среде невербальных.

Есть способ принятий решений:

закрыв глазки, вспомнить про пиво.

Хотеть всё, что видишь в мишени, —

природа блудлива.

Ведь чтобы найти объективность,

не видеть – суть равных условий.

А голос у всех препротивный,

когда просят.

Чары – уловка.

Ах, как ей хочется богатства и детей

от мужа верного. (Но пауза всё длится.)

Взамен – себя. Да кто бы захотел

сверхпроститутку, двадцать ей там, тридцать…

Богатого любить легко. А сущность сук —

продать дороже, чтобы жить послаще.

Но, впрочем… им – плевать, нам – не досуг.

Зачем в постель очередная тащит?

В тридевятом нелепом загоне,

именуемом вслух королевством,

вместо солнца за горы заходит

детство.

Вместо ночи над миром восходят

умной – ложь, и наивною – честность.

Вроде – «мы»… и не – наши – мы вроде.

Интересно,

для кого продают в магазинах,

упакованною – оптом верность?

Нерушимостью чтоб поразились

упаковки, наверно?

Впрочем, что это я – против ветра?

Сам – из плоти.

А значит, такой же.

Вожделение морщит все метры

кожи.

Тем не менее, странно другое:

все всё знают,

живут

и манерно

соблюдают ритмичный скрип коек.

Любопытная верность…

Та ещё снежная бабища —

наша огромная Родина,

в венах-ручьях, в древних капищах,

мшелых крестах, словно в орденах.

Кто, исполинскую, скатывал

землями до бесконечности?

Вот уж работочка адова!

Вот и забыли сердечное.

Есть у неё сила богова,

Вера в народах не тающих…

и равнодушие.

Строгая,

не справедливая,

та ещё…

Рукой, крестившей ночью в пасху

на телекамеру «чело»

подписаны народу сказки…

Нет Веры.

В храмах только маски.

Когда же это началось?

Рукой, за раз берущей тридцать

монет, стирали поцелуй

с коварных губ. Чтоб удавиться.

Своих нет лиц у «многолицых».

Крест – способ править подлецу.

Рукой, привыкшей к тесакам и

познавшей как-то хруст ребра,

благословлял потомков Каин…

страшнее даже Мураками

не выдумает повесть, брат.

Лить образ в биллион подобий,

спуская Слово, как курок,

мог себялюб.

Так это – хобби:

с кривого штампа криво дроби

творить преступною рукой?

Два особнячка в тихом спальном районе,

соседи неспешно у речки беседуют,

труд жизни закончен, форель на нейлоне…

Один отсидел,

а второй – бывший следователь.

И кто из них гаже мне был в результате —

никак не пойму.

Да и надо ли?

Хватит.

Парень с очень русскою фамилией

Жугдэрдэмидиийн (уф-ф-ф!) Гуррагча,

вслух звучащей по-рязански миленько,

тоже пил перед полётом чай,

и, как все, смотрел на Байконуре же

«солнце Белое пустыни». Звёзд

прикасался взглядом неошкуренным,

видел Землю с лунами внахлёст…

С лицами арабскими, кавказскими

жить уютно стало на Руси.

Но едва война – их нет под касками

в нашей армии. Всё хочется спросить:

У страны друзья страшны, как в космосе

в дверь нежданы гости. Триколор,

видимо, не знает дружбы.

Господи,

это ты Россию приколол?

Проникая методом диффузии

к нам, кричат: салям, гамарджоба…

Может быть, не побоявшись мусора,

их отдать врагам?

Ну, стыдоба…

Боролись в небесах оттенки серого.

Практически забыв, что есть и синие,

не верю я, что серые – не первые.

Но первые – не значит ведь, что сильные

(за место первых испокон юродствуют,

но и прыщавым мерзость не прощается).

Как будто это тоже близкий родственник,

на «ты» мы даже к Богу обращаемся.

И я – туда же.

Гневаешься? Гневайся, —

с нейтронной верой быть не нужно меткими…

У толп фанатиков нет функций реверса.

Сотри поля черновика с пометками

«борись за правое, подставив левую».

Все – правые.

Так отчего всем дурно, а?

А может, просто моешь жизнь от плевелов,

как лаборант пробирки с субкультурами?

У входа в суд частенько плачут.

Открыты двери спецмашин.

Есть нелюдь в зонах.

Есть «левши».

Кого – не ждут. Кого – иначе.

Приклад охранник тормошит.

У входа в рай, обычно, плачут.

И передёрнутый, как факт,

затвор удерживая пальцем,

боец (как суд) похож на зайца,

переносящего инфаркт.

Есть камеры и постояльцы.

Есть друг. А может – корифан.

Как каменно пусты законы,

когда трактуют их скоты.

Под передёрнутый кадык

достал продажный суд игорный,

рулетка правд.

Везде – Хатынь,

когда стыдливо лгут законы.

Прекратив

балаган,

креатив

полагать

за понты.

Вот ещё!

За алтын —

Русь? Расчёт,

что толпа

падка на

чушь, глупа.

Клоунада…

Кошка скребётся, как будто у ней

операция «чистые лапки».

Прячет. Но что?!.

Вам не стало смешней

от поЛИЦАния лжи в политглавке?

Кошка мудра.

Ей ведь нужен комфорт,

но она не живёт в туалете.

А из-за перемещения морд

вонь не выветрилась в кабинетах.

Я знаю не много, но истину – точно – одну:

в России всегда есть возможность сходить на войну.

Чуть высокомерна.

Для многих страшна.

И горда.

Россию всегда будет повод (и люди) предать.

А как же? Ведь зависть – любимое чувство людей;

а столько страны, как в России, нет больше нигде.

Бояться – естественное состояние тех,

которым Россия подрезала перья – лететь;

и что остаётся им (?) – из подворотен борзеть…

Есть всё у России.

И будущее.

Нет друзей.

В природе человека всё просить,

от помощи до похвалы. Однако

обходимся без них.

И, Бог, прости, —

Тебя ведь первого за это на кол

готовы посадить, как будто в том,

что кто-то виноват, не сам виновен,

как будто от количества «не-вдов»

число вдов не зависит!

 Просьбам вровень

проклятия привыкли всклень взвалить…

Напоминает войны папуасов

за два клочка загаженной земли

цель просьб на фоне смыслов жизни (драться —

ещё одна привычка, было б с кем).

Так в чём отличие монаха от пирата?

Воинствующие дегенераты…

Жизнь – способ провести всех по доске.

Самый жуткий кошмар мизантропа:

на Земле слишком много людей.

Не согласен.

Но всё таки: оп-па!

Души лезут откуда? (Из ж…ы?!?)

Лучше думать – карман не заштопан —

ный у Будды. И не оскудел.

В самом деле, вопрос мой не праздный:

от Начал ведь бессмертна душа.

Тело «делали» мы.

А вот разве

вставил душу не Он, Бог-проказник?

Значит, где-то есть душезаказник,

душесклад.

Черт, пляши антраша:

если есть склад, то есть и раздача.

Кладовщик стар, – веди его в паб,

подпои.

Миллиарды удачно

вечных новых душ скупишь, в придачу

кучи старых:

обилие мачо

с недостатками ромовых баб.

 В колесе вечных реинкарнаций

нас всё больше.

Сансара растёт.

Непонятен источник для наций:

где-то что-то должно ужиматься.

 Но пока, разорён на матрацах,

Бог не видит – где,

массой затёрт.

Если я всё всегда понимаю,

это вовсе не значит, что – всех,

каждый первый – практически сейф,

а ведь в сейфах реальность иная…

И в какие-то не уместиться:

рёбрам настежь мешают края

(больно),

и ухожу втихаря

от забитых чулками и ситцем.

Пустотой есть полны зачастую

(можно полным быть и пустотой —

я видал).

У иных там зато

бездна; и на лонгшезах, и стульях

Наблюдатели расположились.

Здесь прислушаться к ходу бесед —

приобщиться к великому. Здесь

сложно жить,

но позволили – жил бы.

Есть шкафы для сжигания сердца,

а есть для разжигания чувств,

есть любимые – к ним я лечу,

есть с жестокостью, злобой и в берцах…

Свой тащу, по чуть-чуть вынимая

время,

белые флаги стихов,

и не знаю, где – жизнь, где – подвох,

даже если и всё понимаю.

Тучи цвета (да и формы)

корня имбиря.

Город.

Вечер.

Я – затворник,

им благодаря.

Клетки оптом надоели.

Дверь наотмашь – хлоп.

Хоть одну открою смело.

Двери – барахло.

(Закрываем мы их сами,

чаще – на себя.)

Резкими вслед голосами

петли засвербят

от обиды, что кому-то

здесь невмоготу.

Не Бермуды.

Улиц мутных

взрежу прямоту.

В арматуре крон деревьев

стаи голубей —

словно ноты.

Ветер древний,

прошлое убей!

Я из-за него – калека…

Слышу взвизг петлей:

«Эй! Аллея – тоже клетка».

Будто просветлев,

хрясть очередною дверью

в новый коридор.

Сколько ж их там…

И не верю

в выход.

Свет бордо.

Параллельных миров предостаточно,

и границы к ним преодолимые.

Даже старенькая фотокарточка —

дверь в возможное.

Скрип мандолиновый

раздаётся при каждом открытии

щели в прошлое (или – в соседнее?..).

Вам жизнь нравится? Так не смотрите в них!