Часть 1. Михаил
Глава 1. Хочу заснуть и попасть в свое время
Михаил еще не очнулся, его глаза были закрыты, а тело словно отсутствовало, его как бы не существовало. И все же он был и всеми своими чувствами, всем своим существом ощущал жизнь. Это было нечто возбуждающее и тревожное. Это был стремительный полет. Он начался со вспышки в абсолютной темноте. В кромешной мгле Михаил ничего не различал, но непонятным образом чувствовал, что рвется куда-то к свету, на волю, в жизнь вне себя, преодолевая все вообразимые и невообразимые представления о скорости и здравом смысле. Бездна и небытие были отправной точкой его полета, мрачным тоннелем на пути к слабо мерцающему космическому пространству. Он не видел себя в этом полете, но точно знал, что всё это видят его закрытые глаза, а его отсутствующие тело и душа ощущают захватывающие чувства головокружительного путешествия в пространстве. Без всякого перехода, на той же умопомрачительной скорости он попал в мерцающий космос. Мимо проносились созвездия, отдельные звезды и их планеты. И наконец каким-то непостижимым образом он понял, что ворвался в Солнечную систему. Сквозь космическую пыль и метеориты он стремительно приближался все ближе и ближе к голубой планете, казавшейся ему необыкновенно родной, теплой и страстно любимой. Полет становился все быстрее и быстрее, он проходил все ниже и ниже, сквозь атмосферу, наперегонки с крылатой сверкающей серебром машиной, идущей на посадку. Он устремился почти до самой земли — до птичьей стаи, разгоняя своей скоростью эскадрилью пернатых. Полет проходил уже над самыми крышами. Словно с трамплина, Михаил сорвался с крыш и плюхнулся в густую зелень огромных кладбищенских деревьев. Ломая ветви и срывая листья, он стремительно пронесся над могилами серого и унылого кладбища на Васильевском острове, и наконец все внезапно прервалось. Михаил ударился о гранитную плиту. Но ни страха, ни боли он не почувствовал. Полет прекратился. В ту же секунду Михаил увидел вспышку, зигзаг молнии, ее удар о гранитное надгробье и нечто шарообразное, светящееся голубоватым светом, ударившее его в лоб. Последнее, о чем он успел подумать, было ощущение бегства, преследования и неотвратимого финала.
Он внезапно очнулся. У него было странное ощущение — казалось, что его мозг был выключен на какое-то время, до поры до времени, словно невостребованный инструмент. И вот теперь он зачем-то вновь понадобился и его снова включили. На фоне столь глобального события такие несущественные понятия, как время и реальность, даже не пытались о себе заявлять. Память начала свой новый отсчет с того места, откуда сочла нужным. Мозг мгновенно опросил все вверенные ему системы и не обнаружил каких-либо опасных или подозрительных причин для беспокойства — все функционировало в обычном безупречном режиме. И все же Михаила не оставляла тревожная мысль, какое-то подспудное, необъяснимое ощущение. Неосознанно он понимал, что наступило «сегодня», хотя «вчера» еще не закончилось. Но и это не все. Мысль была не одна, она явилась с подружкой, настойчиво твердившей одну и ту же фразу: «Ты слишком долго был в бездействии». — «Сколько»? — мгновенно отреагировал мозг. «Этого никто не знает».
Так что же все-таки произошло? Что же это было такое — мгновение или огромное временное пространство? Кто? Как? Почему? Вопросы сыпались один за другим, как горох из прохудившегося мешка.
Михаил никак не мог вспомнить что-либо, связать какие-то события воедино, понять, что с ним приключилось. Кто и зачем отключал его мозг? Когда и при каких обстоятельствах это произошло? А может быть, все это — таинственное явление, не постижимое его умом?
У Михаила было ощущение упущенной важности того, что событие состоялось, а он при этом не присутствовал, хотя оно касалось именно его. Чтобы это выяснить, надо было сделать плавный переход от ощущений к осмыслению.
«Странно все это, — подумал Михаил. Огляделся по сторонам и увидел, что находится на кладбище. — Господи, — подумал он и перекрестился, — что за наваждение? Я — человек из элиты российского общества, представитель высшего света, всеми уважаемый статский советник министерства юстиции, дворянин… и не могу вспомнить, как оказался здесь, на старом Смоленском кладбище, среди могил и надгробий. Я знаю это место. Но почему именно у этого склепа?»
Это действительно было Смоленское кладбище. И то состояние, в котором пребывал Михаил, никак нельзя было назвать сном. Все что угодно — гипноз, наваждение, потеря памяти, но только не сон. Молодой человек отчетливо понял одно: он только что очнулся от забытья. И это произошло не потому, что он имел обыкновение почивать в экзотических местах уединения, и не потому, что был столь нетрезв, что сознание с омерзением покинуло его мозг в бессмысленной борьбе с тлетворным влиянием Бахуса. Михаил был непьющим человеком и не испытывал удовольствия от спиртного или потребности в нем. Это произошло по совершенно иной причине. На то была Всевышняя воля, которая в единое мгновение выключила его сознание из реальной жизни, и которая снова включила его, дав еще один шанс, начать жизнь с чистого листа, с какой-то новой, еще не написанной страницы.
После пережитого мгновенного ужаса в его сердце и душу ворвалось ничем не объяснимое чувство безвозвратной утраты чего-то самого дорогого и близкого и нестерпимое желание все осмыслить, понять и во всем разобраться. Что это было — мгновенная смерть и возвращение к жизни? Да. Отголосок роковой любови и полет страстно желанной мечты? Да. А может быть, это непостижимая тайна самой жизни? Конечно! Но никакие ответы не могли избавить Михаила от ощущения приключившейся с ним трагедии — трагедии человека, утратившего всякую связь с Землей и выброшенного в открытый космос. Радовало одно: он пока еще жив. Он еще не пытался осмыслить, чем все это закончится, и, кроме ожидания неотвратимо надвигающейся опасности и неминуемой смерти, ничего на ум ему не проходило.
Сумбур всеобщего и всеобъемлющего отчаяния, взорвавшего его мозг, вверг все его существо в оцепенение. Как долго он пребывал в этом состоянии, Михаил не знал, он просто почувствовал, что кто-то вновь бережно и осторожно запустил Богом данный механизм — его мозг и его сердце. Этот «некто» нежно поцеловал Михаила в лоб и заставил не спешавосстановить картину произошедшего. Этот «некто» хоть как-то, по-отечески успокоил его и немного взбодрил. Мы его не видим и не знаем, но всегда на него надеемся. За дело взялось природное аналитическое, интеллектуальное начало, которое методично, шаг за шагом стало восстанавливать логику происшедших событий.
Итак, что же произошло? С чего начать? С несчастной любви? С траурной церемонии? С события, которое повергло его в жуткое замешательство? Да, пожалуй, это и есть главное. Он проснулся здесь потому, что вчера на этом самом месте случилось нечто необъяснимое. Он все вспомнил. И это уже был успех. Это были хотя и робкие, но верные шаги внутреннего расследования. Михаил потер виски, встал, сосредоточился. Его память начала с жадностью раскручивать процесс воссоздания картины происшедших накануне событий. Он вспомнил, как прошагал от кладбища декабристов, с Голодая, до центра Смоленского кладбища. Вот сюда, до этого склепа.
Михаил огляделся по сторонам. Одна навязчивая мысль не давала ему покоя: почему сегодня здесь все по-другому, словно это вовсе и не Смоленское кладбище. Но склеп-то на прежнем месте! Вот он, только рядом с ним нет той могилы, из-за которой все это и произошло.
Пришлось еще раз начать сначала. Вчера, после похорон самого близкого ему человека, дяди его матери, на кладбище декабристов, чтобы прийти в себя, надо было немного пройтись. За грустными мыслями о том, что все в конечном счете имеет свой смысл и свою бессмыслицу, он оказался у той самой могилы, у которой то ли уснул, то ли потерял сознание, а когда очнулся, то не обнаружил ни могилы, ни признаков своего времени. Вчера было 21 августа 1891 года. Родственнику, которого он провожал в последний путь, был девяносто один год. Ровесник века.
Родственника Михаила только к концу его жизни причислили к особому сану исторических личностей — к декабристам. Он, как и другие декабристы, тоже был бунтарем и идеалистом, входил в их число, участвовал в тайных собраниях и вместе со своими единомышленниками отправился на Сенатскую площадь в тот жестокий двадцать пятый год. Странная штука жизнь. Она никогда не говорит тебе, что верно, а что неверно. Она ведет тебя по своим лабиринтам и не спрашивает, почему ты не идешь прямо. Поди разбери, где там, в жизни, «прямо», а где «непрямо». Он был охвачен общей идеей, он пламенел от свободомыслия и жажды перемен. Но это была только теория — как увлекательная игра. Вскоре молодой человек понял, что невольно стал участником не игры «понарошку», а бунтовщиком и революционером всерьез, что за патриотическими идеями перестройки российского общества стоят глобальные планы реконструкции всего мира, где Россия, как и недавно Франция, является лишь этапом, стадией реконструкции общества и мировой политической системы. В тот самый роковой день его все время терзали сомнения, так ли он поступает, это ли единственный способ переустройства общества и государства. Не осознавая факта, что стал не теоретическим бунтарем, а реальным революционером, он шел на площадь в порыве общего ажиотажа, за общую идею. Но в последний момент на выручку пришло разумное «я» его прошлых поколений, подсказавшее ему, что это и есть путь, имя которому «непрямо». Природным нутром он почувствовал, что делает что-то не то, поступает не так. Разум поколений подсказывал ему быть осмотрительным. Глобальное переустройство мира вело человечество к свободе, но топтало при этом судьбы и жизни простых людей, которые не понимали столь сложных идей и жили своей обычной и простой жизнью, которая, что там ни говори, а все же становилась лучше, чем была у их отцов и дедов.
«Вот оно — то самое место, с которого все и началось», — пришло к Михаилу неожиданное откровение. Вот когда он первый раз потерял сознание и неведомым образом очутился в гуще давно минувших событий. Он ощутил себя тем самым молодым офицером, который не желал ввергать государство в пучину хаоса и безрассудства. Он увидел собственными глазами все то, что видел его дядя, и собственными ушами услышал приговор истории: «Господа офицеры, приказываю разойтись! Его величество государь император не будет вести переговоры с бунтовщиками». И уже не дядя, а он сам сделал свой выбор. Михаилу показалось, что не его дядя, а он сам выкрикнул, обращаясь к друзьям-декабристам: «Господа! Он прав! Пока не поздно, нам следует остановиться. Надо покинуть площадь. Нам следует вступить в цивилизованные переговоры!» — «Поздно, граф, надо было раньше решать, маховик новой истории запущен, и его уже не остановить». — «Но мы совершаем ошибку!» — «Мы вершим историю. Это удел сильных людей. Не стой на пути. Если сомневаешься, лучше уйди!»
Михаил вновь вернулся в свое время. И тут вся жизнь его дяди в один миг пронеслась перед глазами. Это было ощущение не чужой, а собственной жизни. Это была не услышанная от другого человека история, это была история его жизни. Страницы памяти прошлого мелькали так быстро, как это бывает у человека перед самой смертью, когда вот-вот он должен будет постичь какую-то истину, прийти к какому-то откровению и навсегда покинуть этот свет.
И все же это была история жизни не Михаила, а его дяди — несостоявшегося бунтаря, которого волею судьбы вычеркнули из почетного списка революционеров-декабристов. От него отвернулись как от предателя и дезертира. Возможно, это было справедливо, ведь он был членом тайного общества, давал клятву. А нарушить клятву — значит совершить преступление. Он обладал весьма важной и секретной информацией, которая доступна была лишь членам тайного общества. А находясь вне общества, дядя представлял потенциальную опасность как для самого общества, так и для его членов. Все это он прекрасно понимал, понимал всю низость своего поступка, весь свой грех — и все же ушел. С ним ушли еще несколько человек. Тяжело сложилась их судьба. Декабристы их презирали. Официальная власть тоже не пощадила. Смерть, месть и кара ходили за ним по пятам. Быть не таким, как все, быть самим собой — самое сложное. Пришлось не смертью, как та молодежь, с которой он теперь лежит по соседству, а жизнью, долгой жизнью доказывать смысл эволюции общества, в котором он состоялся и как гражданин, и как ученый, и как политик, и как прогрессивный человек. У него было много друзей и почитателей. Сам государь Александр III и вельможные особы от государственной власти наконец-то уважили его и уже на закате жизни отметили заслуги многочисленными наградами, почестями и иными регалиями.
Еще раз оглядевшись по сторонам и ощутив что-то неладное, Михаил тихо произнес: «Я похоронил дядю в девятнадцатом веке. Это было мое время. А где же я теперь?» Когда после похорон Михаил шел по Смоленскому кладбищу, он размышлял именно о своем быстро изменяющемся веке. Ему многое в этом времени не нравилось. Смута и бунтарство будоражили российское общество. Шла его поляризация. Кого-то заносило вправо, а кого-то влево. В голове вертелась мысль о том, до какой степени все же дядя был мудрым человеком. Он научил Михаила очень многому, о многом поведал. После разговоров с ним у Михаила появлялось больше вопросов, чем ответов, и это ему нравилось. Поболтать о лучшей доле и он был не прочь, но тем не менее каждое утро спешил на работу и отечество свое обожал, каким бы оно ни было. «Создавай законы и блюди их. В этом оплот и сила государства», — говорил дядя, рекомендуя племянника в министерство юстиции. Всякий раз, приходя на службу, Михаил ловил себя на мысли о том, что он гордится своей работой. Его сознание грела одна и та же возвышенная мысль: «Мы, как те атланты, держим на своих плечах законность и нормативные устои России». Как любой идеалист, в реальной жизни, уже вне работы, он искал себе идеальные понятия и представления, идеальное общение и ту единственную, «для которой бы все и все бы ради которой». Но она ему до сих пор так и не повстречалась, если, конечно, не считать пол-барышни на официальном приеме у него в кабинете и пол-барышни со Старо-Невского. Весь странный роман с одной из них был не более десяти минут, а с другой длился всего несколько недель. Михаил постоянно думал об одном и том же: «Вот бы соединить обе половинки от каждой из них. Те половинки, в которые я влюбился». Он и сам прекрасно понимал, что это абсурд. Нельзя разделить на части двух неидеальных людей, чтобы получить одного идеального человека. Да и кто сказал, что они не идеальны? Это он так решил. Но ведь он не Господь Бог, чтобы возлагать на себя такую миссию. «Вот видишь, — сказал ему дядя, — ты сомневаешься в такой малости, а некоторые господа берут на себя смелость перекраивать миллионы людей под свои идеалы». Дядя был философ. И вдруг…
Михаил отчетливо вспомнил тот момент, когда, прогуливаясь по Смоленскому кладбищу, он неожиданно увидел на черном гранитном камне портрет девушки и даты ее рождения и смерти: 08.08.1964 — 21.08.1991. Вчера это показалось ему странным. Он невольно подумал о том, что кто-то с горя ошибся в датах ровно на один век. Более всего его поразила надпись: «В этот день всероссийской смуты никто не погиб, кроме тебя, любимая».
Сегодня, то есть сейчас, он не видел той могилы, да и отсутствие листьев, набухающие почки, пронизывающий холод указывали скорее на апрель, чем на август. Одежда на нем была того времени, в котором он жил, а люди вон там, вдалеке, одеты иначе. В день похорон было холодно, и Михаил надел теплый суконный сюртук, шарф и шляпу. Сейчас такая предусмотрительность хоть как-то спасала его от простуды.
«Так, где я нахожусь? В каком времени и что со мной происходит? Это явь или сон? Если это сон или что-то сиюминутное, то это подарок судьбы и им надо воспользоваться. Попасть “туда — не знаю куда” и сделать “то — не знаю что” мало кому удавалось. Заглянуть в будущее хотя бы одним глазком — это сказочное везение, несбыточная мечта. И вот она сбылась! Но к чему может привести воплощение фантазий в реальную жизнь? Насколько опасным станет для него исполнение желаний? А если это нечто сатанинское и колдовское? Есть ли из желанного будущего обратный путь домой, в свое время, в свое настоящее? Что, если это навсегда? О ужас! Будущее уже не кажется таким уж и прекрасным. Кто я здесь? Человек без рода и племени. Я даже не знаю, живу ли я там, где жил еще вчера. В новом времени у меня нет ни денег, ни друзей, ни связей, ни родственников. Я нищий и бездомный. Я даже не представляю себе, какой образ жизни считается правилом. Если я появлюсь дома, на Мойке, не посадят ли меня в тюрьму, как взломщика и самозванца? Я не знаю новых норм и порядков. У меня нет документов. Кто я здесь? О, Боже! Я уже не хочу быть в этом времени. Я даже не знаю, какое оно, это нынешнее время. Я не знаю толком, какой сейчас день, месяц и год. Вон там могила с датой кончины 1937 год, а вон там — 1969-й. Сколько же в итоге прошло лет, пока я спал? Все, хватит. Я желаю стабильности и своей эпохи. Если вдуматься, то это уже даже и не моя страна. Это уже как бы заграница. И я нахожусь здесь нелегально. Довольно экспериментов, я желаю уснуть и проснуться 21 августа 1891 года».
* * *
19 апреля 1991 года. Восемь часов утра.
В кабинет главврача особой клиники Комитета государственной безопасности, несмотря на ранний час, вошел майор госбезопасности и сразу же с порога резко заявил:
— Вы гарантировали нам стопроцентную эффективность вашего препарата. Да, эффект я видел, но это не эффективность. Ваш пациент сбежал.
— Это нонсенс, такого не может быть.
— Вы что, решили устроить дискуссию? У меня нет времени на пустую болтовню.
— Я отвечаю за действие препарата, но не за охрану ваших подопечных.
— Ваш препарат должен был развязать ему язык и привести нас к нужной информации. Где этот результат? Его нет, так же как нет и самого пациента. Вот эффективность вашего препарата!
— Но ведь за охрану отвечает ваше ведомство.
— Не уводите меня в сторону. Сейчас речь идет о вашей задаче. Где результат? Его нет.
— Мне нечего возразить.
— Это не ответ.
— Что вы от меня хотите?
— Вы даже этого не понимаете?
— Меня арестуют?
— Да кому вы нужны? Пустое место.
— Спасибо и на этом.
— Ответьте лишь на один вопрос. Именно он сейчас является для меня главным. Что сейчас у вашего пациента в голове?
— Он больше не опасен, уверяю вас.
— Да он и не был для нас опасен, это мы для него опасность. Я хочу знать, он воспринял вашу программу или нет.
— Я полагаю…
— Перестаньте заниматься демагогией, мне нужен конкретный ответ!
— Он закодирован и установку получил.
— Вы абсолютно уверены?
— Абсолютно!
— Ну что ж, посмотрим.
— При вашей системе контроля, наблюдения и сбора информации, думаю, он быстро отыщется.
— Надеюсь, что так.
Доктор немного нервничал, затем он стушевался и, чуть ли не промямлив, добавил:
— Хотя, если он симулировал симптомы и сопротивлялся…
— Ну вот, а вы говорите: «абсолютно». Никогда не произносите это слово.
— Ни в чем нельзя быть на сто процентов уверенным.
— И ни в ком.
* * *
«Да нет же, этого не может быть», — с ужасом подумал Михаил. По его спине пробежала струйка холодного пота. Конечно же, он спит, и все это ему только снится. Он устал. Очень много работы, внутренних переживаний, плотских желаний, потрясений и комплексов неудовлетворенности. Во сне так бывает. Иногда сон кажется настолько реальным, что ты даже начинаешь верить, будто это вовсе и не сон, а реальная жизнь. Но в какой-то момент внешнего или внутреннего воздействия сон прекращается, ты пробуждаешься с его приятным или неприятным воспоминанием. Но почему тогда ему так холодно, почему все как наяву, почему он слышит шум, голоса, чувствует прикосновение собственной руки? Он с силой ущипнул себя. «О, черт, мне больно. Ужасно! Это не сон!»
Михаил нервно вытер рукою губы и быстро произнес: «Хорошо, хорошо, хорошо. Главное — успокоиться и не паниковать, надо что-то придумать, надо что-то делать. Вон там трое мужчин наблюдают за мной уже целых полчаса. А что если у них дурные замыслы? Физически я здоров. Я явно сильнее любого из них. Я знаю восточные боевые приемы. Я смогу дать отпор. Однако их трое. Вот один из них направился ко мне. Ага, та дубина, что лежит справа от меня, может быть, мне и сгодится».
— Вот мы тут с приятелями поспорили. Одни говорят, что ты вроде как Боярский, раз уж на тебе черная шляпа, патлатый и с усами. А другие говорят, что просто похож на него.
— Нет, любезный, — стараясь сразу же пресечь фамильярность, нервно произнес Михаил, — я не из боярских, я скорее из посадских.
Мужчина округлил глаза от неожиданного отпора и уставился на Михаила, отразив на лице глуповатую улыбку.
— А понятие «одни и другие» предполагает как минимум четверых, а вас, как я успел заметить, всего трое, — с нервной дрожью в голосе добавил Михаил.
— Круто. Умыл по полной. Слушай, а как ты вообще здесь очутился? Мы сидели, курили. Никого не было, и вдруг раз — ты нарисовался.
— Вы, конечно, извините меня, сударь, но я совершенно не понимаю, о чем идет речь.
— Нет, так дело не пойдет, я с тобой по-людски, а ты мне какую-то лапшу на уши вешаешь.
— Извините, любезный, «лапша» — это такой жаргон?
— Мужик, ты, я вижу, достать меня хочешь?
— Откуда? — не понял Михаил. Его вообще неприятно удивляла такая манера обращения. Фамильярность и хамство!
— От верблюда. А чего ж ты тогда так вырядился? Слушай, не валяй дурака, ты ведь артист, да? Хотел нас разыграть? А может, напугать? Франкенштейн Смоленского кладбища! — мужчина добродушно хохотнул. — Молчишь. Игноришь меня, что ли?
— Вероятно, вы хотели сказать — игнорируешь. У вас большие проблемы с русским языком, любезный, — самообладание постепенно стало возвращаться к Михаилу.
— Вот зараза, умник попался. Думаешь, можешь пальцы загибать, мол, такой я крутой и грамотный. Да мы тут тоже не ботфортом суфле хлебаем. У нас тут тоже у всех высшее. Мы, между прочим, тут тоже интеллигентные люди. Бывшие, но интеллигентные. Ладно, чего там о прошлом, надо думать о настоящем. Так сказать, о насущном. Идем к мужикам. Я вижу, ты прикольный.
— Что-то мне без словаря стало трудно разговаривать.
— Люблю артистов. Забавный вы народ. Как-то, помню, с Хочинским познакомился, в кафешке на Лермонтовском. Супермужик. Только не говори, что не знаешь. Он нам песни из «Бумбараша» пел.
Мужчина сделал глубокий вдох и весьма недурно запел: «Журавль по небу летит, корабль по морю идет, а кто меня куда влечет по белу свету? И где награда для меня, и где засада на меня — гуляй, солдатик, ищи ответу».
После продолжительной паузы он продолжил:
— Короче, идем к мужикам, там у нас кое-что есть. Мы живем тут неподалеку, на 5-й линии, и рано утречком у бани бормотухи купили. Идем, идем. Компания у нас неплохая и приличная. Мужики говорят: «Мы не бабники, а алкоголики», а это как ученая степень.
Мужчина от души рассмеялся.
Тем временем его друзья сами подтянулись к ним и стали за спиной у приятеля. Тот на миг обернулся и снова продолжил:
— Ну вот, гора сама идет к Магомету. Ты, Михаил, не бойся, мы не вурдалаки, пьем хоть и красное, но не кровь.
«Откуда они узнали мое имя?» — с ужасом подумал Михаил.
Все трое громко рассмеялись. Один из них достал из кармана пальто граненый стакан и большую бутыль из зеленого стекла с наклейкой, на которой были нарисованы три большие семерки. Он откупорил бутыль и налил полстакана вина, цвет у которого был не красный, напоминающий кровь, а напротив, приятный — темно-янтарный.
— Ну что, за знакомство? — он протянул Михаилу стакан.
— Нет-нет, мне нельзя, у меня с печенью проблемы, — соврал тот.
— Печень — это святое. Тут ничего не попишешь. Ну тогда мы сами выпьем за твое здоровье, — сказал новый знакомый Михаила и залпом осушил стакан. То же сделали и его друзья. Они только крякали, но ничем не закусывали.
— Во-о-о, класс, теперь самое время поговорить и по папироске.
— Я не курю, — снова запротестовал Михаил.
— Что, у тебя еще и легкие больные?
Всем опять стало весело. Михаил поймал себя на мысли, что ему явно начало нравиться их настроение. Все трое закурили.
— Михаил, ты не сомневайся, у нас здесь, на Ваське, все схвачено. Загни нам что-нибудь эдакое, про баб или про политику.
— Ага, один хрен, — поддержали его друзья.
— И только не свисти, в таком прикиде сегодня или бомжи, или артисты ходят. Для бомжа ты слишком свежий и хорошо пахнешь. Ты не думай, мы не бездомные, у нас у всех хаты есть. Время такое. Мы свое отгорбатили, пусть теперь перестройка на нас горбатится. Ты понял, да? Водку продавать по талонам удумали, да еще и с одиннадцати часов. А что, до одиннадцати помирать человеку? Гниды они все. Вот за это и выпьем, чтобы не огнидиться.
— Ага, — поддержали его друзья, — чтобы у следующего начальника страны не было фамилии Гнидин.
Они снова хохотнули и выпили. Михаил понял, что именно сейчас настал момент, когда надо предложить самую нелепую версию, но на ум ничего не приходило. Медлить было нельзя. Пришлось начать издалека.