Переводчик: Лев Жданов

 
      Взрыв огромным консервным ножом вспорол корпус ракеты. Людей выбросило в космос, подобно дюжине трепещущих серебристых рыб. Их разметало в черном океане, а корабль, распавшись на миллион осколков, полетел дальше, словно рой метеоров в поисках затерянного Солнца.
      – Беркли, Беркли, ты где?
      Слышатся голоса, точно дети заблудились в холодной ночи.
      – Вуд, Вуд!
      – Капитан!
      – Холлис, Холлис, я Стоун.
      – Стоун, я Холлис. Где ты?
      – Не знаю. Разве тут поймешь? Где верх? Я падаю. Понимаешь, падаю.
      Они падали, падали, как камни падают в колодец. Их разметало, будто двенадцать палочек, подброшенных вверх исполинской силой. И вот от людей остались только одни голоса – несхожие голоса, бестелесные и исступленные, выражающие разную степень ужаса и отчаяния.
      – Нас относит друг от друга.
      Так и было. Холлис, медленно вращаясь, понял это. Понял и в какой-то мере смирился. Они разлучились, чтобы идти каждый своим путем, и ничто не могло их соединить. Каждого защищал герметический скафандр и стеклянный шлем, облекающий бледное лицо, но они не успели надеть силовые установки. С маленькими двигателями они были бы точно спасательные лодки в космосе, могли бы спасать себя, спасать других, собираться вместе, находя одного, другого, третьего, и вот уже получился островок из людей, и придуман какой-то план… А без силовой установки на заплечье они – неодушевленные метеоры, и каждого ждет своя отдельная неотвратимая судьба.
      Около десяти минут прошло, пока первый испуг не сменился металлическим спокойствием. И вот космос начал переплетать необычные голоса на огромном черном ткацком стане; они перекрещивались, сновали, создавая прощальный узор.
      – Холлис, я Стоун. Сколько времени можем мы еще разговаривать между собой?
      – Это зависит от скорости, с какой ты летишь прочь от меня, а я-от тебя.
      – Что-то около часа.
      – Да, что-нибудь вроде того, – ответил Холлис задумчиво и спокойно.
      – А что же все-таки произошло? – спросил он через минуту.
      – Ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
      – В какую сторону ты летишь?
      – Похоже, я на Луну упаду.
      – А я на Землю лечу. Домой на старушку Землю со скоростью шестнадцать тысяч километров в час. Сгорю, как спичка.
      Холлис думал об этом с какой-то странной отрешенностью. Точно он видел себя со стороны и наблюдал, как он падает, падает в космосе, наблюдал так же бесстрастно, как падение первых снежинок зимой, давным- давно.
 
      Остальные молчали, размышляя о судьбе, которая поднесла им такое: падаешь, падаешь, и ничего нельзя изменить. Даже капитан молчал, так как не мог отдать никакого приказа, не мог придумать никакого плана, чтобы все стало по-прежнему.
      – Ох, как долго лететь вниз. Ох, как долго лететь, как долго, долго, долго лететь вниз, – сказал чей-то голос. -Не хочу умирать, не хочу умирать, долго лететь вниз…
      – Кто это?
      – Не знаю.
      – Должно быть, Стимсон. Стимсон, это ты?
      – Как долго, долго, сил нет. Господи, сил нет.
      – Стимсон, я Холлис. Стимсон, ты слышишь меня?
      Пауза, и каждый падает, и все порознь.
      – Стимсон.
      – Да. – Наконец-то ответил.
      – Стимсон, возьми себя в руки, нам всем одинаково тяжело.
      – Не хочу быть здесь. Где угодно, только не здесь.
      – Нас еще могут найти.
      – Должны найти, меня должны найти, – сказал Стимсон. – Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда.
      – Плохой сон, – произнес кто-то.
      – Замолчи!-крикнул Холлис.
      – Попробуй, заставь, – ответил голос. Это был Эплгейт. Он рассмеялся бесстрастно, беззаботно. – Ну, где ты?
      И Холлис впервые ощутил всю невыносимость своего положения. Он захлебнулся яростью, потому что в этот миг ему больше всего на свете хотелось поквитаться с Эплгейтом. Он много лет мечтал поквитаться, а теперь поздно, Эплгейт – всего лишь голос в наушниках.
      Они падали, падали, падали…
 
      Двое начали кричать, точно только сейчас осознали весь ужас, весь кошмар происходящего. Холлис увидел одного из них: он проплыл мимо него, совсем близко, не переставая кричать, кричать…
      – Прекрати!
      Совсем рядом, рукой можно дотянуться, и все кричит. Он не замолчит. Будет кричать миллион километров, пока радио работает, будет всем душу растравлять, не даст разговаривать между собой.
      Холлис вытянул руку. Так будет лучше. Он напрягся и достал до него. Ухватил за лодыжку и стал подтягиваться вдоль тела, пока не достиг головы. Космонавт кричал и лихорадочно греб руками, точно утопающий. Крик заполнил всю Вселенную.
      "Так или иначе, – подумал Холлис. – Либо Луна, либо Земля, либо метеоры убьют его, зачем тянуть?"
      Он раздробил его стеклянный шлем своим железным кулаком. Крик захлебнулся. Холлис оттолкнулся от тела, предоставив ему кувыркаться дальше, падать дальше по своей траектории.
      Падая, падая, падая в космос, Холлис и все остальные отдались долгому, нескончаемому вращению и падению сквозь безмолвие.
      – Холлис, ты еще жив?
      Холлис промолчал, но почувствовал, как его лицо обдало жаром.
      – Это Эплгейт опять.
      – Ну что тебе, Эплгейт?
      – Потолкуем, что ли. Все равно больше нечем заняться.
      Вмешался капитан:
      – Довольно. Надо придумать какой-нибудь выход.
      – Эй, капитан, молчал бы ты, а? – сказал Эплгейт.
      – Что?
      – То, что слышал. Плевал я на твой чин, до тебя сейчас шестнадцать тысяч километров, и давай не будем делать из себя посмешище. Как это Стимсон сказал: нам еще долго лететь вниз.
      – Эплгейт!
      – А, заткнись. Объявляю единоличный бунт. Мне нечего терять, ни черта. Корабль ваш был дрянненький, и вы были никудышным капитаном, и я надеюсь, что вы сломаете себе шею, когда шмякнетесь о Луну.
      – Приказываю вам замолчать!
      – Давай, давай, приказывай. – Эплгейт улыбнулся за шестнадцать тысяч километров. Капитан примолк. Эплгейт продолжал: – Так на чем мы остановились, Холлис? А, вспомнил. Я ведь тебя тоже терпеть не могу. Да ты и сам об этом знаешь. Давно знаешь.
      Холлис бессильно сжал кулаки.
      – Послушай-ка, что я скажу,- не унимался Эплгейт.- Порадую тебя. Это ведь я подстроил так, что тебя не взяли в "Рокет компани" пять лет назад.
      Мимо мелькнул метеор. Холлис глянул вниз: левой кисти как не бывало. Брызнула кровь. Мгновенно из скафандра вышел весь воздух. Но в легких еще остался запас, и Холлис успел правой рукой повернуть рычажок у левого локтя; манжет сжался и закрыл отверстие. Все произошло так быстро, что он не успел удивиться. Как только утечка прекратилась, воздух в скафандре вернулся к норме. И кровь, которая хлынула так бурно, остановилась, когда он еще сильней повернул рычажок – получился жгут.
      Все это происходило среди давящей тишины. Остальные болтали. Один из них, Леспер, знай себе, болтал про свою жену на Марсе, свою жену на Венере, свою жену на Юпитере, про свои деньги, похождения, пьянки, игру и счастливое времечко. Без конца тараторил, пока они продолжали падать. Летя навстречу смерти, он предавался воспоминаниям и был счастлив.
      До чего все это странно. Космос, тысячи космических километров – и среди космоса вибрируют голоса. Никого не видно, только радиоволны пульсируют, будоражат людей.
      – Ты злишься, Холлис?
      – Нет.
      Он и впрямь не злился. Вернулась отрешенность, и он стал бесчувственной глыбой бетона, вечно падающей в никуда.
      – Ты всю жизнь карабкался вверх, Холлис. И не мог понять, что вдруг случилось. А это я успел подставить тебе ножку как раз перед тем, как меня самого выперли.
      – Это не играет никакой роли, – ответил Холлис"
      Совершенно верно. Все это прошло. Когда жизнь прошла, она словно всплеск кинокадра, один миг на экране; на мгновение все страсти и предрассудки сгустились и легли проекцией на космос, но прежде чем ты успел воскликнуть: "Вон тот день счастливый, а тот несчастный, это злое лицо, а то доброе", – лента обратилась в пепел, а экран погас.
      Очутившись на крайнем рубеже своей жизни и оглядываясь назад, он сожалел лишь об одном: ему всего-навсего хотелось жить еще. Может быть, у всех умирающих/такое чувство, будто они и не жили? Не успели вздохнуть как следует, как уже все пролетело, конец? Всем ли жизнь кажется такой невыносимо быстротечной – или только ему, здесь, сейчас, когда остался всего час-другой на раздумья и размышления?
      Чей-то голос – Леспера – говорил:
      – А что, я пожил всласть. Одна жена на Марсе, вторая на Венере, третья на Юпитере. Все с деньгами, все меня холили. Пил, сколько влезет, раз проиграл двадцать тысяч долларов.
      "Но теперь-то ты здесь, – подумал Холлис. – У меня ничего такого не было. При жизни я завидовал тебе, Леспер, пока мои дни не были сочтены, завидовал твоему успеху у женщин, твоим радостям. Женщин я боялся и уходил в космос, а сам мечтал о них и завидовал тебе с твоими женщинами, деньгами и буйными радостями. А теперь, когда все позади и я падаю вниз, я ни в чем тебе не завидую, ведь все прошло, что для тебя, что для меня, сейчас будто никогда и не было ничего". Наклонив голову, Холлис крикнул в микрофон:
      – Все это прошло, Леспер!
      Молчание.
      – Будто и не было ничего, Леспер!
      – Кто это? – послышался неуверенный голос Леспера.
      – Холлис.
      Он подлец. В душу ему вошла подлость, бессмысленная подлость умирающего. Эплгейт уязвил его, теперь он старается сам кого-нибудь уязвить. Эплгейт и космос – и тот и другой нанесли ему раны.
      – Теперь ты здесь, Леспер. Все прошло. И точно ничего не было, верно?
      – Нет.
      – Когда все прошло, то будто и не было. Чем сейчас твоя жизнь лучше моей? Сейчас – вот что важно. Тебе лучше, чем мне? Ну?
      – Да, лучше!
      – Это чем же?
      – У меня есть мои воспоминания, я помню! – вскричал Леспер где-то далеко-далеко, возмущенно прижимая обеими руками к груди свои драгоценные воспоминания.
      И ведь он прав. У Холлиса было такое чувство, словно его окатили холодной водой. Леспер прав. Воспоминания и вожделения не одно и то же. У него лишь мечты о том, что он хотел бы сделать, у Леспера воспоминания о том, что исполнилось и свершилось. Сознание этого превратилось в медленную, изощренную пытку, терзало Холлиса безжалостно, неумолимо.
      – А что тебе от этого? – крикнул он Лесперу. – Теперь- то? Какая радость от того, что было и быльем поросло? Ты в таком же положении, как и я.
      – У меня на душе спокойно, – ответил Леспер. – Я свое взял. И не ударился под конец в подлость, как ты.
      – Подлость? – Холлис повертел это слово на языке.
      Сколько он себя помнил, никогда не был подлым, не смел быть подлым. Не иначе, копил все эти годы для такого случая. "Подлость". Он оттеснил это слово в глубь сознания. Почувствовал, как слезы выступили на глазах и покатились вниз по щекам. Кто-то услышал, как у него перехватило голос.
      – Не раскисай, Холлис.
      В самом деле, смешно. Только что давал советы другим, Стимсону, ощущал в себе мужество, принимая его за чистую монету, а это был всего-навсего шок и – отрешенность, возможная при шоке. Теперь он пытался втиснуть в считанные минуты чувства, которые подавлял целую жизнь.
      – Я понимаю, Холлис, что у тебя на душе, – прозвучал затухающий голос Леспера, до которого теперь было уже тридцать тысяч километров. – Я не обижаюсь.
      "Но разве мы не равны, Леспер и я? – недоумевал он. – Здесь, сейчас? Что прошло, то кончилось, какая теперь от этого радость? Так и так конец наступил". Однако он знал, что упрощает: это все равно что пытаться определить разницу между живым человеком и трупом. У первого есть искра, которой нет у второго, эманация, нечто неуловимое.
      Так и они с Леспером: Леспер прожил полнокровную жизнь, он же, Холлис, много лет все равно что не жил. Они пришли к смерти разными тропами, и если смерть бывает разного рода, то их смерти, по всей вероятности, будут различаться между собой, как день и ночь. У смерти, как и у жизни, множество разных граней, и коли ты уже когда-то умер, зачем тебе смерть конечная, раз навсегда, какая предстоит ему теперь?
      Секундой позже он обнаружил, что его правая ступня начисто срезана. Прямо хоть смейся. Снова из скафандра вышел весь воздух. Он быстро нагнулся: ну, конечно, кровь, метеор отсек ногу до лодыжки. Ничего не скажешь, у этой космической смерти свое представление о юморе. Рассекает тебя по частям, точно невидимый черный мясник. Боль вихрем кружила голову, и он, силясь не потерять сознание, затянул рычажок на колене, остановил кровотечение, восстановил давление воздуха, выпрямился и продолжал падать, падать – больше ничего не оставалось.
      – Холлис?
      Он сонно кивнул, утомленный ожиданием смерти.
      – Это опять Эплгейт, – сказал голос.
      – Ну.
      – Я подумал. Слышал, что ты говорил. Не годится так. Во что мы себя превращаем! Недостойная смерть получается. Изливаем друг на друга всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
      – Да.
      – Я соврал. Только что. Соврал. Никакой ножки я тебе не подставлял. Сам не знаю, зачем так сказал. Видно, захотелось уязвить тебя. Именно тебя. Мы с тобой всегда соперничали. Видишь – как жизнь к концу, так и спешишь покаяться. Видно, это твое зло вызвало у меня стыд. Так или не так, хочу, чтобы ты знал, что я тоже вел себя по- дурацки. В том, что я тебе говорил, ни на грош правды, И катись к черту.
      Холлис снова ощутил биение своего сердца. Пять минут оно словно и не работало, но теперь конечности стали оживать, согреваться. Шок прошел, прошли также приступы ярости, ужаса, одиночества. Как будто он только что из-под холодного душа, впереди завтрак и новый день.
      – Спасибо, Эплгейт.
      – Не стоит. Выше голову, старый мошенник.
      – Эй, – вступил Стоун.
      – Что тебе? – отозвался Холлис через просторы космоса; Стоун был его лучшим другом на корабле.
      – Попал в метеорный рой, такие миленькие астероиды.
      – Метеоры?
      – Это, наверно, Мирмидоны, они раз в пять лет пролетают мимо Марса к Земле. Меня в самую гущу занесло. Кругом точно огромный калейдоскоп… Тут тебе все краски, размеры, фигуры. Ух ты, красота какая, этот металл!
      Тишина.
      – Лечу с ними, – снова заговорил Стоун. – Они захватили меня. Вот чертовщина!
      Он рассмеялся.
      Холлис напряг зрение, но ничего не увидел. Только крупные алмазы и сапфиры, изумрудные туманности и бархатная тушь космоса, и глас всевышнего отдается между хрустальными бликами. Это сказочно, удивительно : вместе с потоком метеоров Стоун будет много лет мчаться где-то за Марсом и каждый пятый год возвращаться к Земле, миллион веков то показываться в поле зрения планеты, то вновь исчезать. Стоун и Мирмидоны, вечные и нетленные, изменчивые и непостоянные, как цвета в калейдоскопе – длинной трубке, которую ты в детстве наставлял на солнце и крутил.
      – Прощай, Холлис. – Это чуть слышный голос Стоуна. – Прощай.
      – Счастливо! – крикнул Холлис через пятьдесят тысяч километров.
      – Не смеши, – сказал Стоун и пропал.
      Звезды подступили ближе.
      Теперь все голоса затухали, удаляясь каждый по своей траектории, кто в сторону Марса, кто в космические дали. А сам Холлис… Он посмотрел вниз. Единственный из всех, он возвращался на Землю.
      – Прощай.
      – Не унывай.
      – Прощай, Холлис. – Это Эплгейт.
      Многочисленные: "До свидания". Отрывистые:
      "Прощай". Большой мозг распадался. Частицы мозга, который так чудесно работал в черепной коробке несущегося сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали; исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что они означали друг для друга, – всему настал конец. Эплгейт был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем; нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в одиночестве.
      Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли, точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные; стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли одушевленный узор, разметало во все стороны.
      "А я? – думал Холлис. – Что я могу сделать? Есть ли еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я войду в атмосферу Земли".
      "Я сгорю, – думал он, – и рассыплюсь прахом по всем материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах, земли прибавится".
      Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.
      "Когда я войду в атмосферу, – подумал Холлис, – то сгорю, как метеор".
      – Хотел бы я знать, – сказал он, – кто-нибудь увидит меня?
 
      Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и воскликнул:
      – Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
      Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе Иллинойса.
      – Загадай желание, – сказала его мать. – Скорее загадай желание.
 

 

Переводчик: Нора Галь

 
      Ракету тряхнуло, и она разверзлась, точно бок ей вспорол гигантский консервный нож. Люди, выброшенные наружу, бились в пустоте десятком серебристых рыбешек. Их разметало в море тьмы, а корабль, разбитый вдребезги, продолжал свой путь – миллион осколков, стая метеоритов, устремившаяся на поиски безвозвратно потерянного Солнца.
      – Баркли, где ты, Баркли?
      Голоса перекликались, как дети, что заблудились в холодную зимнюю ночь.
      – Вуд! Вуд!
      – Капитан!
      – Холлис, Холлис, это я, Стоун!
      – Стоун, это я, Холлис! Где ты?
      – Не знаю. Откуда мне знать? Где верх, где низ? Я падаю. Боже милостивый, я падаю!
      Они падали. Падали, словно камешки в колодец. Словно их разметало одним мощным броском. Они были уже не люди, только голоса – очень разные голоса, бестелесные, трепетные, полные ужаса или покорности.
      – Мы разлетаемся в разные стороны.
      Да, правда. Холлис, летя кувырком в пустоте, понял – это правда. Понял и как-то отупело смирился. Они расстаются, у каждого своя дорога, и ничто уже не соединит их вновь. Все они в герметических скафандрах, бледные лица закрыты прозрачными шлемами, но никто не успел нацепить энергоприбора. С энергоприбором за плечами каждый стал бы в пространстве маленькой спасательной шлюпкой, тогда можно бы спастись самому и прийти на помощь другим, собраться всем вместе, отыскать друг друга; они стали бы человеческим островком и что-нибудь придумали бы. А так они просто метеориты, и каждый бессмысленно несется навстречу своей неотвратимой судьбе.
      Прошло, должно быть, минут десять, пока утих первый приступ ужаса и всех сковало оцепенелое спокойствие. Пустота – огромный мрачный ткацкий станок – принялась ткать странные нити, голоса сходились, расходились, перекрещивались, определялся четкий узор.
      – Холлис, я – Стоун. Сколько времени мы сможем переговариваться по радио?
      – Смотря с какой скоростью ты летишь в свою сторону, а я – в свою.
      – Думаю, еще с час.
      – Да, пожалуй, – бесстрастно, отрешенно отозвался Холлис.
      – А что произошло? – спросил он минуту спустя.
      – Наша ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
      – Ты в какую сторону летишь?
      – Похоже, врежусь в Луну.
      – А я в Землю. Возвращаюсь к матушке-Земле со скоростью десять тысяч миль в час. Сгорю, как спичка. – Холлис подумал об этом с поразительной отрешенностью. Будто отделился от собственного тела и смотрел, как оно падает, падает в пустоте, смотрел равнодушно, со стороны, как когда-то, в незапамятные времена, зимой, – на первые падающие снежинки.
      Остальные молчали и думали о том, что с ними случилось, и падали, падали, и ничего не могли изменить. Даже капитан притих, ибо не знал такой команды, такого плана действий, что могли бы исправить случившееся.
      – Ох, как далеко падать! Как далеко падать, далеко, далеко, – раздался чей-то голос. – Я не хочу умирать, не хочу умирать, как далеко падать…
      – Кто это?
      – Не знаю.
      – Наверно, Стнмсон. Стимсон, ты?
      – Далеко, далеко, не хочу я так. Ох, господи, не хочу так!
      – Стимсон, это я, Холлис. Стимсон, ты меня слышишь?
      Молчание, они падают поодиночке, кто куда.
      – Стимсон!
      – Да? – наконец-то отозвался.
      – Не расстраивайся, Стимсон. Все мы одинаково влипли.
      – Не нравится мне тут. Я хочу отсюда выбраться.
      – Может, нас еще найдут.
      – Пускай меня найдут, пускай найдут, – сказал Стимсон. – Неправда, не верю, не могло такое случиться.
      – Ну да, это просто дурной сон, – вставил кто-то.
      – Заткнись! – сказал Холлис.
      – Поди сюда и заткни мне глотку, – предложил тот же голос. Это был Эплгейт. Он засмеялся – даже весело, как ни в чем не бывало: – Поди-ка заткни мне глотку!
      И Холлис впервые ощутил, как невообразимо он бессилен. Слепая ярость переполняла его, больше всего на свете хотелось добраться до Эплгейта. Многие годы мечтал до него, добраться, и вот слишком поздно. Теперь Эплгейт – лишь голос в шлемофоне.
      Падаешь, падаешь, падаешь…
      И вдруг, словно только теперь им открылся весь ужас случившегося, двое из уносящихся в пространство разразились отчаянным воплем. Как в кошмаре, Холлис увидел: один проплывает совсем рядом и вопит, вопит…
      – Перестань!
      Казалось, до кричащего можно дотянуться рукой, он исходил безумным, нечеловеческим криком. Никогда он не перестанет. Этот вопль будет доноситься за миллионы миль, сколько достигают радиоволны, и всем вымотает душу, и они не смогут переговариваться между собой.
      Холлис протянул руки. Так будет лучше. Еще одно усилие – и он коснулся кричащего. Ухватил за щиколотку, подтянулся, вот они уже лицом к лицу. Тот вопит, цепляется за него бессмысленно и дико, точно утопающий. Безумный вопль заполняет Вселенную.
      «Так ли, эдак ли, – думает Холлис. – Все равно его убьет Луна, либо Земля, либо метеориты, так почему бы не сейчас?»
      Он обрушил железный кулак на прозрачный шлем безумного. Вопль оборвался. Холлис отталкивается от трупа – и тот, кружась, улетает прочь и падает.
      И Холлис падает, падает в пустоту, и остальные тоже уносятся в долгом вихре нескончаемого, безмолвного падения.
      – Холлис, ты еще жив?
      Холлис не откликается, но лицо ему обдает жаром.
      – Это опять я, Эплгейт.
      – Слышу.
      – Давай поговорим. Все равно делать нечего. Его перебивает капитан:
      – Довольно болтать. Надо подумать, как быть дальше.
      – А может, вы заткнетесь, капитан? – спрашивает Эплгейт.
      – Что-о?
      – Вы отлично меня слышали, капитан. Не стращайте меня своим чином и званием, вы теперь от меня за десять тысяч миль, и нечего комедию ломать. Как выражается Стимсон, нам далеко падать.
      – Послушайте, Эплгейт!
      – Отвяжись ты. Я поднимаю бунт. Мне терять нечего, черт возьми. Корабль у тебя был никудышный, и капитан ты был никудышный, и желаю тебе врезаться в Луну, и сломать себе шею.
      – Приказываю вам замолчать!
      – Валяй приказывай. – За десять тысяч миль Эплгейт усмехнулся. Капитан молчал. – О чем, бишь, мы толковали, Холлис? – продолжал Эплгейт. – А, да, вспомнил. Тебя я тоже ненавижу. Да ты и сам это знаешь. Давным-давно знаешь.
      Холлис беспомощно сжал кулаки.
      – Сейчас я тебе кое-что расскажу. Можешь радоваться. Это я тебя провалил, когда ты пять лет назад добивался места в Ракетной кампании.
      Рядом сверкнул метеорит. Холлис опустил глаза – кисть левой руки срезало, как ножом. Хлещет кровь. Из скафандра мигом улетучился воздух. Но, задержав дыхание, он правой рукой затянул застежку у локтя левой, перехватил рукав и восстановил герметичность. Все мучилось мгновенно – он и удивиться не успел. Его уже ничто не могло удивить. Течь остановлена, скафандр тотчас опять наполнился воздухом. Холлис перетянул рукав еще туже, как жгутом, и кровь, только что хлеставшая, точно из шланга, остановилась.
      За эти страшные секунды с губ его не сорвалось ни звука. А остальные все время переговаривались. Один – Леспир – болтал без умолку: у него, мол, на Марсе жена, а на Венере другая, и еще на Юпитере жена, и денег куры не клюют, и здорово он на своем веку повеселился – пил, играл, жил в свое удовольствие. Они падали, а он все трещал и трещал языком. Падал навстречу смерти и предавался воспоминаниям о прошлых счастливых днях.
      Так странно все. Пустота, тысячи миль пустоты, а в самой сердцевине ее трепещут голоса. Никого не видно, ни души, только радиоволны дрожат, колеблются, пытаясь взволновать и людей.
      – Злишься, Холлис?
      – Нет.
      И правда, он не злился. Им опять овладело равнодушие, он был точно бесчувственный камень, нескончаемо падающий в ничто.
      – Ты всю жизнь старался выдвинуться, Холлис. И не понимал, почему тебе вечно не везет. А это я внес тебя в черный список, перед тем как меня самого вышвырнули за дверь.
      – Это все равно, – сказал Холлис.
      Ему и правда было все равно. Все это позади. Когда жизнь кончена, она словно яркий фильм, промелькнувший на экране, – все предрассудки, все страсти вспыхнули на миг перед глазами, и не успеешь крикнуть – вот был счастливый день, а вот несчастный, вот милое лицо, а вот ненавистное, – как пленка уже сгорела дотла и экран погас.
      Жизнь осталась позади, и, оглядываясь назад, он жалел только об одном – ему еще хотелось жить и жить. Неужто перед смертью со всеми так – умираешь, а кажется, будто и не жил? Неужто жизнь так коротка – вздохнуть не успел, а уже все кончено? Неужто всем она кажется такой немыслимо краткой – или только ему здесь, в пустоте, когда считанные часы остались на то, чтобы все продумать и осмыслить?
      А Леспир знай болтал свое:
      – Что ж, я пожил на славу: на Марсе жена, и на Венере жена, и на Юпитере. И у всех у них были деньги, и все уж так меня ублажали. Пил я сколько хотел, а один раз проиграл в карты двадцать тысяч долларов.
      «А сейчас ты влип, – думал Холлис. – Вот у меня ничего этого не было. Пока я был жив, я тебе завидовал. Леспир. Пока у меня было что-то впереди, я завидовал твоим любовным похождениям и твоему веселому житью. Женщины меня пугали, и я сбежал в космос, но все время думал о женщинах и завидовал, что у тебя их много, и денег много, и живешь ты бесшабашно н весело. А сейчас все кончено, н мы падаем, и я больше не завидую, ведь и для тебя сейчас все кончено, будто ничего н не было».
      Холлис вытянул шею и закричал в микрофон:
      – Все кончено, Леспир!
      Молчание.
      – Будто ничего и не было, Леспир!
      – Кто это? – дрогнувшим голосом спросил Леспир.
      – Это я, Холлис.
      Он поступал подло. Он чувствовал, что это подло, бессмысленно и подло – умирать. Эплгейт сделал ему больно, теперь он хотел сделать больно другому. Эплгейт и пустота – оба жестоко ранили его.