- Что вам угодно? - спрашивает женский голос.
      - Соединить с «Славянским Базаром».
      - Готово!
      Через три минуты слышу звонок… Прикладываю трубку к уху и слышу звуки неопределенного характера; не то ветер дует, не то горох сыплется… Кто-то что-то лепечет…
      - Есть свободные кабинеты? - спрашиваю я.
      - Никого нет дома… - отвечает прерывистый детский голосок. - Папа и мама к Серафиме Петровне поехали, а у Луизы Францовны грипп.
      - Вы кто? Из «Славянского Базара»?
      - Я - Сережа… Мой папа доктор… Он принимает по утрам…
      - Душечка, мне не доктор нужен, а «Славянский Базар»…
      - Какой базар? (смех). Теперь я знаю, кто вы… Вы Павел Андреич… А мы от Кати письмо получили! (смех). Она на офицере женится… А вы когда же мне краски купите?
      Я отхожу от телефона и минут через десять опять звоню…
      - Соединить со «Славянским Базаром»! - прошу я.
      - Наконец-то! - отвечает хриплый бас. - И Фукс с вами?
      - Какой Фукс? Я прошу соединить со «Славянским Базаром»!!
      - Вы в «Славянском Базаре»! Хорошо, приеду… Сегодня же и кончим наше дело… Я сейчас… Закажите мне, голубчик, порцию селянки из осетрины… Я еще не обедал…
      «Тьфу! Черт знает что! - думаю я, отходя от телефона. - Может быть, я с телефоном обращаться не умею, путаю… Постой, как нужно? Сначала нужно эту штучку покрутить, потом эту штуку снять и приложить к уху… Ну-с, потом? Потом эту штуку повесить на эти штучки и повернуть три раза эту штучку… Кажется, так!»
      Я опять звоню. Ответа нет. Звоню с остервенением, рискуя отломать штучку. В трубке шум, похожий на беготню мышей по бумаге…
      - С кем говорю? - кричу я. - Отвечайте же! Громче!
      - Мануфактура. Тимофея Ваксина сыновья…
      - Покорнейше благодарю… Не нужно мне вашей мануфактуры…
      - Вы Сычов? Миткаль вам уж послан…
      Я вешаю трубку и опять начинаю экзаменовать себя: не путаю ли я? Прочитываю «правила», выкуриваю папиросу и опять звоню. Ответа нет…
      «Должно быть, в «Славянском Базаре» телефон испортился, - думаю я. - Попробую поговорить с «Эрмитажем»…»
      Вычитываю еще раз в правилах, как беседовать с центральной станцией, и звоню…
      - Соедините с «Эрмитажем»! - кричу я. - С «Эр-ми-та-жем»!!
      Проходит пять минут, десять… Терпение начинает мало-помалу лопаться, но вот - ура! - слышится звонок.
      - С кем говорю? - спрашиваю я.
      - Центральная станция…
      - Тьфу! Соедините с «Эрмитажем»! Ради бога!
      - С Феррейном?
      - С «Эр-ми-та-жем»!!
      - Готово…
      «Ну, кажется, кончились мои мучения… - думаю я. - Уф, даже пот выступил!»
      Звонок. Хватаюсь за трубку и взываю:
      - Отдельные кабинеты есть?
      - Папа и мама уехали к Серафиме Петровне, у Луизы Францовны грипп… Никого нет дома!
      - Это вы, Сережа?
      - Я… А вы кто? (смех)… Павел Андреич? Отчего вы у нас вчера не были? (смех). Папа китайские тени показывал… Надел мамину шляпу и представил Авдотью Николаевну…
      Сережин голос вдруг обрывается и наступает тишина. Я вешаю трубку и звоню минуты три, до боли в пальцах.
      - Соедините с «Эрмитажем»! - кричу я. - С рестораном, что на Трубной площади! Да вы слышите или нет?
      - Отлично слышу-с… Но здесь не «Эрмитаж», а «Славянский Базар».
      - Вы «Славянский Базар»?
      - Точно так… «Славянский Базар»…
      - Уф! Ничего не понимаю! У вас есть свободные кабинеты?
      - Сейчас узнаю-с…
      Проходит минута, другая… По трубке пробегает легкая голосовая дрожь… Я вслушиваюсь и ничего не понимаю…
      - Отвечайте же: есть кабинеты?
      - Да вам что нужно? - спрашивает женский голос.
      - Вы из «Славянского Базара»?
      - Из центральной станции…

____________________

 
      * донельзя, до крайних пределов (лат.).
 

ДЕТВОРА

 
      Папы, мамы и тети Нади нет дома. Они уехали на крестины к тому старому офицеру, который ездит на маленькой серой лошади. В ожидании их возвращения Гриша, Аня, Алеша, Соня и кухаркин сын Андрей сидят в столовой за обеденным столом и играют в лото. Говоря по совести, им пора уже спать; но разве можно уснуть, не узнав от мамы, какой на крестинах был ребеночек и что подавали за ужином? Стол, освещаемый висячей лампой, пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стеклышками. Перед каждым из играющих лежат по две карты и по кучке стеклышек для покрышки цифр. Посреди стола белеет блюдечко с пятью копеечными монетами. Возле блюдечка недоеденное яблоко, ножницы и тарелка, в которую приказано класть ореховую скорлупу. Играют дети на деньги. Ставка - копейка. Условие: если кто смошенничает, того немедленно вон. В столовой, кроме играющих, нет никого. Няня Агафья Ивановна сидит внизу в кухне и учит там кухарку кроить, а старший брат, Вася, ученик V класса, лежит в гостиной на диване и скучает.
      Играют с азартом. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. Это маленький, девятилетний мальчик с догола остриженной головой, пухлыми щеками и с жирными, как у негра, губами. Он уже учится в приготовительном классе, а потому считается большим и самым умным. Играет он исключительно из-за денег. Не будь на блюдечке копеек, он давно бы уже спал. Его карие глазки беспокойно и ревниво бегают по картам партнеров. Страх, что он может не выиграть, зависть и финансовые соображения, наполняющие его стриженую голову, не дают ему сидеть покойно, сосредоточиться. Вертится он, как на иголках. Выиграв, он с жадностью хватает деньги и тотчас же прячет их в карман. Сестра его Аня, девочка лет восьми, с острым подбородком и умными блестящими глазами, тоже боится, чтобы кто-нибудь не выиграл. Она краснеет, бледнеет и зорко следит за игроками. Копейки ее не интересуют. Счастье в игре для нее вопрос самолюбия. Другая сестра, Соня, девочка шести лет, с кудрявой головкой и с цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей, у дорогих кукол и на бонбоньерках, играет в лото ради процесса игры. По лицу ее разлито умиление. Кто бы ни выиграл, она одинаково хохочет и хлопает в ладоши. Алеша, пухлый, шаровидный карапузик, пыхтит, сопит и пучит глаза на карты. У него ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладывают спать - и на том спасибо. По виду он флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого. Ему давно уже нужно кое-куда сбегать, но он не выходит из-за стола ни на минуту, боясь, чтоб без него не похитили его стеклышек и копеек. Так как он знает одни только единицы и те числа, которые оканчиваются нулями, то за него покрывает цифры Аня. Пятый партнер, кухаркин сын Андрей, черномазый болезненный мальчик, в ситцевой рубашке и с медным крестиком на груди, стоит неподвижно и мечтательно глядит на цифры. К выигрышу и к чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружен в арифметику игры, в ее несложную философию: сколько на этом свете разных цифр, и как это они не перепутаются!
      Выкрикивают числа все по очереди, кроме Сони и Алеши. Ввиду однообразия чисел, практика выработала много терминов и смехотворных прозвищ. Так, семь у игроков называется кочергой, одиннадцать - палочками, семьдесят семь - Семен Семенычем, девяносто - дедушкой и т. д. Игра идет бойко.
      - Тридцать два! - кричит Гриша, вытаскивая из отцовской шапки желтые цилиндрики. - Семнадцать! Кочерга! Двадцать восемь - сено косим!
      Аня видит, что Андрей прозевал 28. В другое время она указала бы ему на это, теперь же, когда на блюдечке вместе с копейкой лежит ее самолюбие, она торжествует.
      - Двадцать три! - продолжает Гриша. - Семен Семеныч! Девять!
      - Прусак, прусак! - вскрикивает Соня, указывая на прусака, бегущего через стол. - Ай!
      - Не бей его, - говорит басом Алеша. - У него, может быть, есть дети…
      Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата!
      - Сорок три! Один! - продолжает Гриша, страдая от мысли, что у Ани уже две катерны. - Шесть!
      - Партия! У меня партия! - кричит Соня, кокетливо закатывая глаза и хохоча.
      У партнеров вытягиваются физиономии.
      - Проверить! - говорит Гриша, с ненавистью глядя на Соню.
      На правах большого и самого умного, Гриша забрал себе решающий голос. Что он хочет, то и делают. Долго и тщательно проверяют Соню, и к величайшему сожалению ее партнеров оказывается, что она не смошенничала. Начинается следующая партия.
      - А что я вчера видела! - говорит Аня как бы про себя. - Филипп Филиппыч заворотил как-то веки, и у него сделались глаза красные, страшные, как у нечистого духа.
      - Я тоже видел, - говорит Гриша. - Восемь! А у нас ученик умеет ушами двигать. Двадцать семь!
      Андрей поднимает глаза на Гришу, думает и говорит:
      - И я умею ушами шевелить…
      - А ну-ка, пошевели!
      Андрей шевелит глазами, губами и пальцами, и ему кажется, что его уши приходят в движение. Всеобщий смех.
      - Нехороший человек этот Филипп Филиппыч, - вздыхает Соня. - Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке… И мне стало так неприлично!
      - Партия! - вскрикивает вдруг Гриша, хватая с блюдечка деньги. - У меня партия! Проверяйте, если хотите!
      Кухаркин сын поднимает глаза и бледнеет.
      - Мне, значит, уж больше нельзя играть, - шепчет он.
      - Почему?
      - Потому что… потому что у меня больше денег нет.
      - Без денег нельзя! - говорит Гриша.
      Андрей на всякий случай еще раз роется в карманах. Не найдя в них ничего, кроме крошек и искусанного карандашика, он кривит рот и начинает страдальчески мигать глазами. Сейчас он заплачет…
      - Я за тебя поставлю! - говорит Соня, не вынося его мученического взгляда. - Только смотри, отдашь после.
      Деньги взносятся, и игра продолжается.
      - Кажется, где-то звонят, - говорит Аня, делая большие глаза.
      Все перестают играть и, раскрыв рты, глядят на темное окно. За темнотой мелькает отражение лампы.
      - Это послышалось.
      - Ночью только на кладбище звонят… - говорит Андрей.
      - А зачем там звонят?
      - Чтоб разбойники в церковь не забрались. Звона они боятся.
      - А для чего разбойникам в церковь забираться? - спрашивает Соня.
      - Известно для чего: сторожей поубивать!
      Проходит минута в молчании. Все переглядываются, вздрагивают и продолжают игру. На этот раз выигрывает Андрей.
      - Он смошенничал, - басит ни с того ни с сего Алеша.
      - Врешь, я не смошенничал!
      Андрей бледнеет, кривит рот и хлоп Алешу по голове! Алеша злобно таращит глаза, вскакивает, становится одним коленом на стол и, в свою очередь, - хлоп Андрея по щеке! Оба дают друг другу еще по одной пощечине и ревут. Соня, не выносящая таких ужасов, тоже начинает плакать, и столовая оглашается разноголосым ревом. Но не думайте, что игра от этого кончилась. Не проходит и пяти минут, как дети опять хохочут и мирно беседуют. Лица заплаканы, но это не мешает им улыбаться. Алеша даже счастлив: недоразумение было!
      В столовую входит Вася, ученик V класса. Вид у него заспанный, разочарованный.
      «Это возмутительно! - думает он, глядя, как Гриша ощупывает карман, в котором звякают копейки. - Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры? Хороша педагогия, нечего сказать. Возмутительно!»
      Но дети играют так вкусно, что у него самого является охота присоседиться к ним и попытать счастья.
      - Погодите, и я сяду играть, - говорит он.
      - Ставь копейку!
      - Сейчас, - говорит он, роясь в карманах. - У меня копейки нет, но вот есть рубль. Я ставлю рубль.
      - Нет, нет, нет… копейку ставь!
      - Дураки вы. Ведь рубль во всяком случае дороже копейки, - объясняет гимназист. - Кто выиграет, тот мне сдачи сдаст.
      - Нет, пожалуйста! Уходи!
      Ученик V класса пожимает плечами и идет в кухню взять у прислуги мелочи. В кухне не оказывается ни копейки.
      - В таком случае разменяй мне, - пристает он к Грише, придя из кухни. - Я тебе промен заплачу. Не хочешь? Ну продай мне за рубль десять копеек.
      Гриша подозрительно косится на Васю: не подвох ли это какой-нибудь, не жульничество ли?
      - Не хочу, - говорит он, держась за карман. Вася начинает выходить из себя, бранится, называя игроков болванами и чугунными мозгами.
      - Вася, да я за тебя поставлю! - говорит Соня. - Садись!
      Гимназист садится и кладет перед собой две карты. Аня начинает читать числа.
      - Копейку уронил! - заявляет вдруг Гриша взволнованным голосом. - Постойте!
      Снимают лампу и лезут под стол искать копейку. Хватают руками плевки, ореховую скорлупу, стукаются головами, но копейки не находят. Начинают искать снова и ищут до тех пор, пока Вася не вырывает из рук Гриши лампу и не ставит ее на место. Гриша продолжает искать в потемках.
      Но вот, наконец, копейка найдена. Игроки садятся за стол и хотят продолжать игру.
      - Соня спит! - заявляет Алеша.
      Соня, положив кудрявую голову на руки, спит сладко, безмятежно и крепко, словно она уснула час тому назад. Уснула она нечаянно, пока другие искали копейку.
      - Поди, на мамину постель ложись! - говорит Аня, уводя ее из столовой. - Иди!
      Ее ведут все гурьбой, и через какие-нибудь пять минут мамина постель представляет собой любопытное зрелище. Спит Соня. Возле нее похрапывает Алеша. Положив на их ноги голову, спят Гриша и Аня. Тут же, кстати, заодно примостился и кухаркин сын Андрей. Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры. Спокойной ночи!

Навозну кучу разрывая,

 

Петух нашел жемчужное зерно…

 

Крылов.

 
      Инженер статский советник Бахромкин сидел у себя за письменным столом и, от нечего делать, настраивал себя на грустный лад. Не далее как сегодня вечером, на бале у знакомых, он нечаянно встретился с барыней, в которую лет 20 - 25 тому назад был влюблен. В свое время это была замечательная красавица, в которую так же легко было влюбиться, как наступить соседу на мозоль. Особенно памятны Бахромкину ее большие глубокие глаза, дно которых, казалось, было выстлано нежным голубым бархатом, и длинные золотисто-каштановые волосы, похожие на поле поспевшей ржи, когда оно волнуется в бурю перед грозой… Красавица была неприступна, глядела сурово, редко улыбалась, но зато, раз улыбнувшись, «пламя гаснущих свечей она улыбкой оживляла»… Теперь же это была худосочная, болтливая старушенция с кислыми глазами и желтыми зубами… Фи!
      «Возмутительно! - думал Бахромкин, водя машинально карандашом по бумаге. - Никакая злая воля не в состоянии так напакостить человеку, как природа. Знай тогда красавица, что со временем она превратится в такую чепуху, она умерла бы от ужаса…»
      Долго размышлял таким образом Бахромкин и вдруг вскочил, как ужаленный…
      - Господи Иисусе! - ужаснулся он. - Это что за новости? Я рисовать умею?!
      На листе бумаги, по которому машинально водил карандаш, из-за аляповатых штрихов и каракуль выглядывала прелестная женская головка, та самая, в которую он был когда-то влюблен. В общем рисунок хромал, но томный, суровый взгляд, мягкость очертаний и беспорядочная волна густых волос были переданы в совершенстве…
      - Что за оказия? - продолжал изумляться Бахромкин. - Я рисовать умею! Пятьдесят два года жил на свете, не подозревал в себе никаких талантов, и вдруг на старости лет - благодарю, не ожидал, - талант явился! Не может быть!
      Не веря себе, Бахромкин схватил карандаш и около красивой головки нарисовал голову старухи… Эта удалась ему так же хорошо, как и молодая…
      - Удивительно! - пожал он плечами. - И как недурно, черт возьми! Каков? Стало быть, я художник! Значит, во мне призвание есть! Как же я этого раньше не знал? Вот диковина!
      Найди Бахромкин у себя в старом жилете деньги, получи известие, что его произвели в действительные статские, он не был бы так приятно изумлен, как теперь, открыв в себе способность творить. Целый час провозился он у стола, рисуя головы, деревья, пожар, лошадей…
      - Превосходно! Браво! - восхищался он. - Поучиться бы только технике, совсем бы отлично было.
      Рисовать дольше и восхищаться помешал ему лакей, внесший в кабинет столик с ужином. Съевши рябчика и выпив два стакана бургонского, Бахромкин раскис и задумался… Вспомнил он, что за все 52 года он ни разу и не помыслил даже о существовании в себе какого-либо таланта. Правда, тяготение к изящному чувствовалось всю жизнь. В молодости он подвизался на любительской сцене, играл, пел, малевал декорации… Потом, до самой старости, он не переставал читать, любить театр, записывать на память хорошие стихи… Острил он удачно, говорил хорошо, критиковал метко. Огонек, очевидно, был, но всячески заглушался суетою…
      «Чем черт не шутит, - подумал Бахромкин, - может быть, я еще умею стихи и романы писать? В самом деле, что если бы я открыл в себе талант в молодости, когда еще не поздно было, и стал бы художником или поэтом? А?»
      И перед его воображением открылась жизнь, не похожая на миллионы других жизней. Сравнивать ее с жизнями обыкновенных смертных совсем невозможно.
      «Правы люди, что не дают им чинов и орденов… - подумал он. - Они стоят вне всяких рангов и капитулов… Да и судить-то об их деятельности могут только избранные…»
      Тут же, кстати, Бахромкин вспомнил случай из своего далекого прошлого… Его мать, нервная, эксцентричная женщина, идя однажды с ним, встретила на лестнице какого-то пьяного безобразного человека и поцеловала ему руку. «Мама, зачем ты это делаешь?» - удивился он. - «Это поэт!» - ответила она. И она, по его мнению, права… Поцелуй она руку генералу или сенатору, то это было бы лакейством, самоуничижением, хуже которого для развитой женщины и придумать нельзя, поцеловать же руку поэту, художнику или композитору - это естественно…
      «Вольная жизнь, не будничная… - думал Бахромкин, идя к постели. - А слава, известность? Как я широко ни шагай по службе, на какие ступени ни взбирайся, а имя мое не пойдет дальше муравейника… У них же совсем другое… Поэт или художник спит или пьянствует себе безмятежно, а в это время незаметно для него в городах и весях зубрят его стихи или рассматривают картинки… Не знать их имен считается невоспитанностью, невежеством… моветонством…»
      Окончательно раскисший Бахромкин опустился на кровать и кивнул лакею… Лакей подошел к нему и принялся осторожно снимать с него одежду за одеждой.
      «М-да… необыкновенная жизнь… Про железные дороги когда-нибудь забудут, а Фидия и Гомера всегда будут помнить… На что плох Тредьяковский, и того помнят… Бррр… холодно!.. А что, если бы я сейчас был художником? Как бы я себя чувствовал?»
      Пока лакей снимал с него дневную сорочку и надевал ночную, он нарисовал себе картину… Вот он, художник или поэт, темною ночью плетется к себе домой… Лошадей у талантов не бывает; хочешь не хочешь, иди пешком… Идет он жалкенький, в порыжелом пальто, быть может, даже без калош… У входа в меблированные комнаты дремлет швейцар; эта грубая скотина отворяет дверь и не глядит… Там, где-то в толпе, имя поэта или художника пользуется почетом, но от этого почета ему ни тепло, ни холодно: швейцар не вежливее, прислуга не ласковее, домочадцы не снисходительнее… Имя в почете, но личность в забросе… Вот он, утомленный и голодный, входит наконец к себе в темный и душный номер… Ему хочется есть и пить, но рябчиков и бургонского - увы! - нет… Спать хочется ужасно, до того, что слипаются глаза и падает на грудь голова, а постель жесткая, холодная, отдающая гостиницей… Воду наливай себе сам, раздевайся сам… ходи босиком по холодному полу… В конце концов он, дрожа, засыпает, зная, что у него нет сигар, лошадей… что в среднем ящике стола у него нет Анны и Станислава, а в нижнем - чековой книжки…
      Бахромкин покрутил головой, повалился в пружинный матрац и поскорее укрылся пуховым одеялом.
      «Ну его к черту! - подумал он, нежась и сладко засыпая. - Ну его… к… черту… Хорошо, что я… в молодости не тово… не открыл…»
      Лакей потушил лампу и на цыпочках вышел.

      В памяти обывателей города Тима, Курской губ., хранится следующая, лестная для их самолюбия легенда.
      Однажды какими-то судьбами нелегкая занесла в г. Тим английского корреспондента. Попал он в него проездом.
      - Это какой город? - спросил он возницу, въезжая на улицу.
      - Тим! - отвечал возница, старательно лавируя между глубокими лужами и буераками.
      Англичанин в ожидании, пока возница выберется из грязи, прикорнул к облучку и уснул. Проснувшись через час, он увидел большую грязную площадь с лавочками, свиньями и с пожарной каланчой.
      - А это какой город? - спросил он.
      - Ти… Тим! Да ну же, проклятая! - отвечал возница, соскакивая с телеги и помогая лошаденке выбраться из ямы.
      Корреспондент зевнул, закрыл глаза и опять уснул. Часа через два, разбуженный сильным толчком, он протер глаза и увидел улицу с белыми домиками. Возница, стоя по колени в грязи, изо всех сил тянул лошадь за узду и бранился.
      - А это какой город? - спросил англичанин, глядя на дома.
      - Тим!
      Остановившись немного погодя в гостинице, корреспондент сел и написал: «В России самый большой город не Москва и не Петербург, а Тим».

      Кому повем печаль мою?..
 
      Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег… Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…
      Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
      - Извозчик, на Выборгскую! - слышит Иона. - Извозчик!
      Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
      - На Выборгскую! - повторяет военный. - Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!
      В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…
      - Куда прешь, леший! - на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. - Куда черти несут? Пррава держи!