Знойный и душный полдень. На небе ни облачка… Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей… Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждет чего-то.
      По краю сечи лениво, вразвалку, плетется высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетется он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи… Он красен и вспотел. На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух-тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведенными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, ни звука… Все живое попряталось от зноя.
      - Егор Власыч! - слышит вдруг охотник тихий голос.
      Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво улыбается.
      - А, это ты, Пелагея! - говорит охотник, останавливаясь и медленно спуская курки. - Гм!.. Как же это ты сюда попала?
      - Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими… В работницах, Егор Власыч.
      - Тэк… - мычит Егор Власыч и медленно идет дальше.
      Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать.
      - Давно уж я вас не видала, Егор Власыч… - говорит Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника. - Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали… На Святой на минутку зашли, да и то бог знает как… в пьяном виде… Побранили, побили и ушли… Уж я ждала, ждала… глаза все проглядела, вас поджидаючи… Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли!
      - Что ж мне у тебя делать-то?
      - Оно, конечно, делать нечего, да так… все-таки ж хозяйство… Поглядеть, как и что… Вы хозяин… Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули…
      Говоря все это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора… От лица ее так и дышит счастьем…
      - Посидеть? Пожалуй… - говорит равнодушным тоном Егор и выбирает местечко между двумя рядом растущими елками. - Что ж ты стоишь? Садись и ты!
      Пелагея садится поодаль на припеке и, стыдясь своей радости, закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании.
      - Хоть бы разочек зашли, - говорит тихо Пелагея.
      - Зачем? - вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб. - Нет никакой надобности. Зайти на час-другой - канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить в деревне - душа не терпит… Сама знаешь, человек я балованный… Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры деликатные… чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне беднота, копоть… Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжег, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это баловство сидит, ничего не поделаешь.
      - Таперя вы где живете?
      - У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь поставляю, а больше так… из-за удовольствия меня держит.
      - Не степенное ваше дело, Егор Власыч… Для людей это баловство, а у вас оно, словно как бы и ремесло… занятие настоящее…
      - Не понимаешь ты, глупая, - говорит Егор, мечтательно глядя на небо. - Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за человек… По-твоему, я шальной заблудящий человек, а который понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всем уезде. Господа это чувствуют и даже в журнале про меня печатали. Ни один человек не сравняется со мной по охотницкой части… А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал. Ружье отнимают, я за удочку, удочку отнимают, я руками промышляю. Ну, и по лошадиной части барышничал, по ярмаркам рыскал, когда деньги водились, а сама знаешь, что ежели который мужик записался в охотники или в лошадники, то прощай соха. Раз сядет в человека вольный дух, то ничем его не выковыришь. Тоже вот ежели который барин пойдет в ахтеры или по другим каким художествам, то не быть ему ни в чиновниках, ни в помещиках. Ты баба, не понимаешь, а это понимать надо.
      - Я понимаю, Егор Власыч.
      - Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься…
      - Я… я не плачу… - говорит Пелагея, отворачиваясь. - Грех, Егор Власыч! Хоть бы денек со мной, несчастной, пожили. Уж двенадцать лет, как я за вас вышла, а… а промеж нас ни разу любови не было!.. Я… я не плачу…
      - Любови… - бормочет Егор, почесывая руку. - Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, спины не разгибаешь. О себе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь… Где же тут пара?
      - Да ведь венчаны, Егор Власыч! - всхлипывает Пелагея.
      - Не волей венчаны… Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча благодари… и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку пьяного на тебе женил… Егеря на скотнице! Ты видала, что я пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу смешки, а ты плачь… бейся об стену…
      Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за лесом.
      - Чем живешь? - спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею.
      - Таперя на работу хожу, а зимой ребеночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают.
      - Тэк…
      Опять молчание. С сжатой полосы несется тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь…
      - Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили, - говорит Пелагея.
      Егор молчит.
      - Стало быть, она вам по сердцу…
      - Счастье уж твое такое, судьба! - говорит охотник, потягиваясь. - Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался… К вечеру мне в Болтово поспеть нужно…
      Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружье через плечо. Пелагея встает.
      - А когда же в деревню придете? - спрашивает она тихо.
      - Незачем. Тверезый никогда не приду, а от пьяного тебе мало корысти. Злоблюсь я пьяный… Прощай!
      - Прощайте, Егор Власыч…
      Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед… Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза ее наполняются грустью и нежной лаской… Взгляд ее бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его… Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается… Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами.
      - На тебе! - говорит он, отворачиваясь.
      Он подает ей истрепанный рубль и быстро отходит.
      - Прощайте, Егор Власыч! - говорит она, машинально принимая рубль.
      Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге… Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с темным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от сапог. Виден только один картузик, но… вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени.
      - Прощайте, Егор Власыч! - шепчет Пелагея и поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик.

      Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос.
      - Денис Григорьев! - начинает следователь. - Подойди поближе и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
      - Чаво?
      - Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
      - Знамо, было.
      - Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
      - Чаво?
      - Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос: для чего ты отвинчивал гайку?
      - Коли б не нужна была, не отвинчивал бы, - хрипит Денис, косясь на потолок.
      - Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
      - Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…
      - Кто это - мы?
      - Мы, народ… Климовские мужики, то есть.
      - Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!
      - Отродясь не врал, а тут вру… - бормочет Денис, мигая глазами. - Да нешто, ваше благородие, можно без грузила? Ежели ты живца или выполозка на крючок сажаешь, то нешто он пойдет ко дну без грузила? Вру… - усмехается Денис. - Черт ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит, да и то редко… В нашей реке не живет шилишпер… Эта рыба простор любит.
      - Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
      - Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа так ловят. Самый последний мальчишка не станет тебе без грузила ловить. Конечно, который непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан…
      - Так ты говоришь, что ты отвинтил эту гайку для того, чтобы сделать из нее грузило?
      - А то что же? Не в бабки ж играть!
      - Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…
      - Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжелая, и дыра есть.
      - Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!
      - Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!
      - А отчего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!
      Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
      - Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!
      - Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
      - Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…
      Денис зевает и крестит рот.
      - В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, - говорит следователь. - Теперь понятно, почему…
      - Чего изволите?
      - Теперь, говорю, понятно, отчего в прошлом году сошел поезд с рельсов… Я понимаю!
      - На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано - мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
      - Когда у тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку… Эту в каком месте ты отвинтил и когда?
      - Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
      - Не знаю, где она у тебя лежала, но только нашли ее. Когда ты ее отвинтил?
      - Я ее не отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это я про ту, что под сундучком, а ту, что на дворе в санях, мы вместе с Митрофаном вывинтили.
      - С каким Митрофаном?
      - С Митрофаном Петровым… Нешто не слыхали? Невода у нас делает и господам продает. Ему много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять…
      - Послушай… 1081 статья уложения о наказаниях говорит, что за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги, когда оно может подвергнуть опасности следующий по сей дороге транспорт и виновный знал, что последствием сего должно быть несчастье… понимаешь? знал! А ты не мог не знать, к чему ведет это отвинчивание… он приговаривается к ссылке в каторжные работы.
      - Конечно, вы лучше знаете… Мы люди темные… нешто мы понимаем?
      - Все ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
      - Зачем врать? Спросите на деревне, коли не верите… Без грузила только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
      - Ты еще про шилишпера расскажи! - улыбается следователь.
      - Шилишпер у нас не водится… Пущаем леску без грузила поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
      - Ну, молчи…
      Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно, а солнце. Следователь быстро пишет.
      - Мне идтить? - спрашивает Денис после некоторого молчания.
      - Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.
      Денис перестает мигать и, приподняв свои густые брови, вопросительно глядит на чиновника.
      - То есть, как же в тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на ярмарку; с Егора три рубля за сало получить…
      - Молчи, не мешай.
      - В тюрьму… Было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал, кажись, и не дрался… А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нем нет, на старосте-то…
      - Молчи!
      - Я и так молчу… - бормочет Денис. - А что староста набрехал в учете, это я хоть под присягой… Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев…
      - Ты мне мешаешь… Эй, Семен! - кричит следователь. - Увести его!
      - Нас три брата, - бормочет Денис, когда два дюжих солдата берут и ведут его из камеры. - Брат за брата не ответчик… Кузьма не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…

(Нечто современное)

 

СЦЕНКА

 
      - А вы, я слышал, женитесь! - обратился к Петру Петровичу Милкину на дачном балу один из его знакомых. - Когда же мальчишник справлять будете?
      - Откуда вы взяли, что я женюсь? - вспыхнул Милкин. - Какой это дурак вам сказал?
      - Все говорят, да и по всему видно… Нечего скрытничать, батенька… Вы думаете, что нам ничего не известно, а мы вас насквозь видим и знаем! Хе-хе-хе… По всему видно… Целые дни просиживаете вы у Кондрашкиных, обедаете там, ужинаете, романсы поете… Гуляете только с Настенькой Кондрашкиной, ей одной только букеты и таскаете… Все видим-с! Намедни встречается мне сам Кондрашкин-папенька и говорит, что ваше дело совсем уже в шляпе, что как только переедете с дачи в город, то сейчас же и свадьба… Что ж? Дай бог! Не так я за вас рад, как за самого Кондрашкина… Ведь семь дочек у бедняги! Семь! Шутка ли? Хоть бы одну бог привел пристроить…
      «Черт побери… - подумал Милкин. - Это уж десятый говорит мне про женитьбу на Настеньке. И из чего заключили, черт их возьми совсем! Из того, что ежедневно обедаю у Кондрашкиных, гуляю с Настенькой… Не-ет, пора уж прекратить эти толки, пора, а то того и гляди, что женят, анафемы!.. Схожу завтра объяснюсь с этим болваном Кондрашкиным, чтоб не надеялся попусту, и - айда!»
      На другой день после описанного разговора Милкин, чувствуя смущение и некоторый страх, входил в дачный кабинет надворного советника Кондрашкина.
      - Петру Петровичу! - встретил его хозяин. - Как живем-можем? Соскучились, ангел? Хе-хе-хе… Сейчас Настенька придет… На минутку к Гусевым побежала…
      - Я, собственно говоря, не к Настасье Кирилловне, - пробормотал Милкин, почесывая в смущении глаз, - а к вам… Мне нужно поговорить с вами кое о чем… В глаз что-то попало…
      - О чем же это вы собираетесь поговорить? - мигнул глазом Кондрашкин. - Хе-хе-хе… Чего же вы смущены так, милаша? Ах, мужчина, мужчина! Беда с вами, с молодежью! Знаю, о чем это вы хотите поговорить! Хе-хе-хе… Давно пора…
      - Собственно говоря, некоторым образом… дело, видите ли, в том, что я… пришел проститься с вами… Уезжаю завтра…
      - То есть как уезжаете? - спросил Кондрашкин, вытаращив глаза.
      - Очень просто… Уезжаю, вот и все… Позвольте поблагодарить вас за любезное гостеприимство… Дочери ваши такие милые… Никогда не забуду минут, которые…
      - Позвольте-с… - побагровел Кондрашкин. - Я не совсем вас понимаю. Конечно, каждый человек имеет право уезжать… можете вы делать все, что вам угодно, но, милостивый государь, вы… отвиливаете… Нечестно-с!
      - Я… я… я не знаю, как же это я отвиливаю?
      - Ходил сюда целое лето, ел, пил, обнадеживал, балясы тут с девчонками от зари до зари точил, и вдруг, на тебе, уезжаю!
      - Я… я не обнадеживал.
      - Конечно, предложения вы не делали, да разве не видно было, к чему клонились ваши поступки? Каждый день обедал, с Настей по целым ночам под ручку… да нешто все это спроста делается? Женихи только ежедневно обедают, а не будь вы женихом, нешто я стал бы вас кормить? Да-с! нечестно! Я и слушать не желаю! Извольте делать предложение, иначе я… тово…
      - Настасья Кирилловна очень милая… хорошая девица… Уважаю я ее и… лучшей жены не желал бы себе, но… мы не сошлись убеждениями, взглядами.
      - В этом и причина? - улыбнулся Кондрашкин. - Только-то? Да душенька ты моя, разве можно найти такую жену, чтоб взглядами была на мужа похожа? Ах, молодец, молодец! Зелень, зелень! Как запустит какую-нибудь теорию, так ей-богу… хе-хе-хе… в жар даже бросает… Теперь взглядами не сошлись, а поживете, так все эти шероховатости и сгладятся… Мостовая, пока новая - ездить нельзя, а как пообъездят ее немножко, то мое почтение!
      - Так-то так, но… я недостоин Настасьи Кирилловны…
      - Достоин, достоин! Пустяки! Ты славный парень!
      - Вы не знаете всех моих недостатков… Я беден…
      - Пустое! Жалованье получаете и слава богу…
      - Я… пьяница…
      - Ни-ни-ни!.. Ни разу не видал пьяным!.. - замахал руками Кондрашкин. - Молодежь не может не пить… Сам был молод, переливал через край. Нельзя без этого…
      - Но ведь я запоем. Во мне наследственный порок!
      - Не верю! Такой розан и вдруг - запой! Не верю! «Не обманешь черта! - подумал Милкин. - Как ему, однако, дочек спихнуть хочется!»
      - Мало того, что я запоем страдаю, - продолжал он вслух, - но я наделен еще и другими пороками. Взятки беру…
      - Милаша, да кто же их не берет? Хе-хе-хе. Эка, поразил!
      - И к тому же я не имею права жениться до тех пор, пока я не узнаю решения моей судьбы… Я скрывал от вас, но теперь вы должны все узнать… Я… я состою под судом за растрату…
      - Под су-дом? - обомлел Кондрашкин. - Н-да… новость… Не знал я этого. Действительно, нельзя жениться, покуда судьбы не узнаешь… А вы много растратили?
      - Сто сорок четыре тысячи.
      - Н-да, сумма! Да, действительно, Сибирью история пахнет… Этак девчонка может ни за грош пропасть. В таком случае нечего делать, бог с вами…
      Милкин свободно вздохнул и потянулся к шляпе…
      - Впрочем, - продолжал Кондрашкин, немного подумав, - если Настенька вас любит, то она может за вами туда следовать. Что за любовь, ежели она жертв боится? И к тому же, Томская губерния плодородная. В Сибири, батенька, лучше живется, чем здесь. Сам бы поехал, коли б не семья. Можете делать предложение!
      «Экий черт несговорчивый! - подумал Милкин. - За нечистого готов бы дочку выдать, лишь бы только с плеч спихнуть».
      - Но это не все… - продолжал он вслух. - Меня будут судить не за одну только растрату, но и за подлог.
      - Все равно! Одно наказание!
      - Тьфу!
      - Чего это вы так громко плюете?
      - Так… Послушайте, я вам еще не все открыл… Не заставляйте меня высказывать вам то, что составляет тайну моей жизни… страшную тайну!
      - Не желаю я знать ваших тайн! Пустяки!
      - Не пустяки, Кирилл Трофимыч! Если вы услышите… узнаете, кто я, то отшатнетесь… Я… я беглый каторжник!!.
      Кондрашкин отскочил от Милкина, как ужаленный, и окаменел. Минуту он стоял молча, неподвижно и глазами, полными ужаса, глядел на Милкина, потом упал в кресло и простонал:
      - Не ожидал… - промычал он. - Кого согрел на груди своей! Идите! Ради бога уходите! Чтоб я и не видел вас! Ох!
      Милкин взял шляпу и, торжествуя победу, направился к двери…
      - Постоите! - остановил его Кондрашкин. - Отчего же вас до сих пор еще не задержали?
      - Под чужой фамилией живу… Трудно меня задержать…
      - Может быть, вы и до самой смерти этак проживете, что никто и не узнает, кто вы… Постойте! Теперь ведь вы честный человек, раскаялись уже давно… Бог с вами, так и быть уж, женитесь!
      Милкина бросило в пот… Врать дальше беглого каторжника было бы уже некуда, и оставалось одно только: позорно бежать, не мотивируя своего бегства… И он готов уж был юркнуть в дверь, как в его голове мелькнула мысль…
      - Послушайте, вы еще не все знаете! - сказал он. - Я… я сумасшедший, а безумным и сумасшедшим брак возбраняется…
      - Не верю! Сумасшедшие не рассуждают так логично…
      - Стало быть, не понимаете, если так рассуждаете! Разве вы не знаете, что многие сумасшедшие только в известное время сумасшествуют, а в промежутках ничем не отличаются от обыкновенных людей?
      - Не верю! И не говорите!
      - В таком случае я вам от доктора свидетельство доставлю!
      - Свидетельству поверю, а вам нет… Хорош сумасшедший!
      - Через полчаса я принесу вам свидетельство… Пока прощайте…
      Милкин схватил шляпу и поспешно выбежал. Минут через пять он уже входил к своему приятелю доктору Фитюеву, но, к несчастью, попал к нему именно в то время, когда он поправлял свою куафюру после маленькой ссоры со своей женой.
      - Друг мой, я к тебе с просьбой! - обратился он к доктору. - Дело вот в чем… Меня хотят окрутить во что бы то ни стало… Чтобы избегнуть этой напасти, я придумал показать себя сумасшедшим… Гамлетовский прием, в некотором роде… Сумасшедшим, понимаешь, нельзя жениться… Будь другом, дай мне удостоверение в том, что я сумасшедший!
      - Ты не хочешь жениться? - спросил доктор.
      - Ни за какие коврижки!
      - В таком случае не дам я тебе свидетельства, - сказал доктор, трогаясь за свою куафюру. - Кто не хочет жениться, тот не сумасшедший, а напротив, умнейший человек… А вот когда захочешь жениться, ну тогда приходи за свидетельством… Тогда ясно будет, что ты сошел с ума…

(СЦЕНКА)

 
      У частного поверенного Зельтерского слипались глаза. Природа погрузилась в потемки. Затихли ветерки, замолкли птичек хоры, и прилегли стада. Жена Зельтерского давно уже пошла спать, прислуга тоже спала, вся живность уснула, одному только Зельтерскому нельзя было идти в спальную, хотя на его веках и висела трехпудовая тяжесть. Дело в том, что у него сидел гость, сосед по даче, отставной полковник Перегарин. Как пришел он после обеда и как сел на диван, так с той поры ни разу не поднимался, словно прилип. Он сидел и хриплым, гнусавым голосом рассказывал, как в 1842 г. в городе Кременчуге его бешеная собака укусила. Рассказал и опять начал снова. Зельтерский был в отчаянии. Чего он только ни делал, чтобы выжить гостя! Он то и дело посматривал на часы, говорил, что у него голова болит, то и дело выходил из комнаты, где сидел гость, но ничто не помогало. Гость не понимал и продолжал про бешеную собаку.
      «Этот старый хрыч до утра просидит! - злился Зельтерский. - Такая дубина! Ну, уж если он не понимает обыкновенных намеков, то придется пустить в ход более грубые приемы».
      - Послушайте, - сказал он вслух, - знаете, чем нравится мне дачная жизнь?
      - Чем-с?
      - Тем, что здесь можно жизнь регулировать. В городе трудно держаться какого-нибудь определенного режима, здесь же наоборот. В девять мы встаем, в три обедаем, в десять ужинаем, в двенадцать спим. В двенадцать я всегда в постели. Храни меня бог лечь позже: не отделаться на другой день от мигрени!
      - Скажите… Кто как привык, это действительно. Был у меня, знаете ли, один знакомый, некто Клюшкин, штабс-капитан. Познакомился я с ним в Серпухове. Ну-с, так вот этот самый Клюшкин…
      И полковник, заикаясь, причмокивая и жестикулируя жирными пальцами, начал рассказывать про Клюшкина. Пробило двенадцать, часовую стрелку потянуло к половине первого, а он все рассказывал. Зельтерского бросило в пот.
      «Не понимает! Глуп! - злился он. - Неужели он думает, что своим посещением доставляет мне удовольствие? Ну как его выжить?»
      - Послушайте, - перебил он полковника, - что мне делать? У меня ужасно болит горло! Черт меня дернул зайти сегодня утром к одному знакомому, у которого ребенок лежит в дифтерите. Вероятно, я заразился. Да, чувствую, что заразился. У меня дифтерит!
      - Случается! - невозмутимо прогнусавил Перегарин.
      - Болезнь опасная! Мало того, что я сам болен, но могу еще и других заразить. Болезнь в высшей степени прилипчивая! Как бы мне вас не заразить, Парфений Саввич!
      - Меня-то? Ге-ге! В тифозных гошпиталях живал - не заражался, а у вас вдруг заражусь! Хе-хе… Меня, батенька, старую кочерыжку, никакая болезнь не возьмет. Старики живучи. Был у нас в бригаде один старенький старичок, подполковник Требьен… французского происхождения. Ну-с, так вот этот Требьен…