Была и другая причина, которая решала дело: в тридцать втором году Митрофан Нарчук принял участие в военных манёврах под Москвой, в районе Бронниц. В тех манёврах в первую очередь участвовали люди, подготовленные в специальных школах. Будущие партизаны, которых готовили на случай войны.

Сведены они были в шесть групп, и эти группы на манёврах «выступали» против кадровых войск Народного комиссариата государственной безопасности и пограничных войск. Разумеется, никаких сообщений — ни в печати, ни устно — о них не было ни тогда, ни после. И вообще, все дело кончилось не так, как надо, потому что внезапно замысел с подготовкой партизанского движения на случай войны был признан кем-то вредным и пораженческим — зачем, мол, наперёд планировать боевые действия на своей территории. И вот в тридцать шестом году началась расконсервация партизанских баз, заложенных сразу после манёвров в лесах Белоруссии, на Украине. Были расформированы также и партизанские группы, которые, разумеется, существововали только на бумаге, потому что будущие партизаны по-прежнему работали во всех областях народного хозяйства, в партийных и советских органах.

Переехав на работу в Крутогорский район, Нарчук, надо сказать, не поинтересовался, была ли заложена тогда партизанская база и тут, в Забеседских лесах. Во-первых, навряд ли нашлись бы люди, через столько лет помнящие об этом, а, во-вторых, сам интерес его к этому давнему делу, которое было признано вредным и пораженческим, мог обернуться неожиданным образом, тем более что до него доходили слухи, будто кое-кто из участников бронницких манёвров оказался почему-то на строительстве Беломорканала. Зато Митрофан Нарчук хорошо знал, что никакой базы для будущей партизанской деятельности на территории района не было и нет. И скорее всего потому, что его отряду, по замыслу штаба армии и районного комитета партии, надлежало действовать в прифронтовой полосе — совершать рейды в тыл врага и возвращаться к своим, запасаясь всякий раз на месте, по большей части у военных, и боеприпасами, и харчами, и всем прочим, что понадобится партизанам.

Конечно, своя логика в этом была. И штабу армии, и руководству района в таком виде дело представлялось более целесообразным. Но сам командир думал иначе. Создание базы, по его мысли, не помешало бы даже в том случае, если бы фронт и на самом деле задержался здесь. Недаром говорится — своя ноша не тянет. Между тем сам Нарчук на решение этого вопроса никакого влияния не имел: он узнал, что ему придётся стать партизаном, а тем более возглавить отряд, только за два дня до того, как их собрали в Мошевой. И тем не менее, начиная с того момента, как его уведомили о назначении командиром местного партизанского отряда, Нарчук думал об этом.

Сегодня ему опять хотелось заговорить о базе с секретарём обкома Макаровым, когда тот появился перед строем партизан тут, в Горбовичском лесу. Но артиллерийский обстрел нарушил весь порядок.

Наконец Нарчук понял, что артобстрел кончается — стало вдруг слышно, как вверху, ещё издали, поскуливают снаряды, встряхивая землю все реже и реже. И вот последний. Степан Баранов перестал давиться кашлем, который, казалось, раздирал ему все нутро.

— Кажется, все, — пересиливая глухоту, зажимая уши, сказал сразу Макаров и, опираясь на расставленные руки, оторвался от земли.

Но зря он поторопился, снова пришлось ложиться ничком. Откуда-то от самого сосняка послышалось громкое, словно испуганное, предупреждение:

— Во-о-здух!

Ясное дело, все партизаны, в том числе и Нарчук с Барановым, тотчас повернулись в ту сторону, как бы пытаясь узнать, кто кричал, но там все потонуло в дыму, сквозь который нельзя было разглядеть даже штабных машин, не то что человека. И вдруг совсем близко и словно бы наперегонки ударили в небо зенитки, охраняющие штаб армии. Партизаны не видели их, но знали, что это зенитки, те стояли до сих пор у дороги на краю леса и не могли не броситься крутогорцам в глаза, когда они ехали сюда из Мошевой. Не видел никто и немецких самолётов. Но каждый понимал, что команда «воздух» подавалась не напрасно и не впустую подняли стрельбу зенитки. Поэтому партизаны лежали на прежних местах и не шевелились, хотя уже и подумывали, что лучше было бы в такой момент оказаться где-нибудь подальше от штаба армии, который не на шутку привлёк внимание немцев.

А немецкие самолёты, видно, не ожидая, что их встретит на подлёте к штабу зенитный огонь, сразу заметались и, нарушив строй, разлетелись в разные стороны, чтобы сделать новый заход на лес. Однако огонь зениток подстерегал их теперь по отдельности, и белые облачка разрывов сопровождали даже тогда, когда они отдалились от местонахождения штаба на довольно значительное расстояние. Все, кто следил за самолётами, думали, что следующий заход их неминуем. Но он не состоялся. Самолёты вдруг стали сбрасывать бомбы на деревню в полутора километрах отсюда, — то ли заметили там новые военные объекты, то ли просто решили освободиться от опасного груза.

То, что самолёты попытаются все-таки прорваться к лесу, теперь было маловероятно. Поэтому в расположении штаба армии возобновилось движение — засновали люди, загудели автомашины.

К партизанам подбежал тот самый инструктор политотдела, который выдавал полчаса-час назад документы, крикнул:

— Где командир ваш?

Тут, — отозвался Нарчук и встал с земли.

— Обстановка изменилась, — сказал инструктор. Тогда поднялся на ноги и Макаров.

Что там? — спросил он.

— Кажется, на этот раз легко отделались, — ответил инструктор, выковыривая землю из правого уха. — Снаряды почти все ложились с перелётом. По цели попало всего три или четыре.

— Бригадный комиссар живой?

— Да.

— А другие? Как остальные?

— Кажется, все в порядке. Но обстановка изменилась. Мне приказано передать командиру отряда, что мы не сможем сделать то, что обещали. Придётся вам самим искать место, где можно перейти линию фронта. Вражеские танки подходят к Крутогорью.

— А штаб? — обеспокоенно спросил Макаров.

— Штаб снимается. Перемещаемся в другое место.

— Куда?

— Об этом вам лучше спросить у начальника штаба.

— Хорошо, — секретарь обкома надел фуражку и двинулся следом за инструктором.

Тем временем смрадный дым, которым забило лес, стал уползать с прогалин между деревьев, словно откуда-то вдруг подул ветер, хотя никто из партизан не чувствовал этого. Глазу снова открылось все, что было вокруг, — штабные машины, военные возле них.

Штаб снимался с места быстро, не прошло и нескольких минут, как на дорогу стали выруливать один за другим грузовики с закрытыми кузовами.

— Как думаешь, — комиссар отряда взял за локоть Митрофана Нарчука, — оставят за нами машины, на которых мы приехали сюда?

— С чего это вдруг? — будто не понял его командир.

— Да…— развёл руками Баранов.

— Думаю, нам они больше не потребуются. Будем надеяться на свои ноги. Так?

Вопрос этот касался всех, кто стоял вокруг, однако никто не отозвался. Только районный прокурор Шашкин, который подошёл последним ипочему-то стоял в некотором отдалении от, группы, нервно засмеялся и этим обратил на короткий момент внимание на себя.

— Стройся, — скомандовал командир отряда. Партизаны быстро встали в шеренгу, замерли.

— Все целы? — спросил Нарчук.

— Сдаётся, все, — ответил комиссар.

— Никто со страху не сбежал?

— Все тут, — снова сказал Баранов.

— Ну, тогда и мы двинемся, а то ещё неизвестно, что немцы задумали насчёт штаба. Достанется нам ни за что ни про что.

Но вернулся секретарь обкома и задержал их.

— Оказывается, вправду дела дрянь, — сказал он с возмущением. — Возле Церковища немецкие танки прорвали оборону и двигаются несколькими колоннами к вашему районному центру.

— Где же они теперь? — поинтересовался Митрофан Нарчук.

— Думаю, уже недалеко. Сколько оттуда до Крутогорья?

— Откуда?

. — Ну, от Церковища, — уточнил Макаров.

— Всего ничего, — досадливо дёрнул щекой командир отряда, — километров двенадцать.

— Вот видите!…— Макаров слегка помедлил. — Значит, надо торопиться.

— Но куда вы теперь, Иван Николаевич?

— Сам думаю. Хоть в отряд к вам просись…

— А что? — заулыбались партизаны. — Давайте снами. Как раз одного не хватает.

— Кого?

— Председателя веремейковского, Чубаря, — ответил командир отряда.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают, — развёл руками Макаров. — Ещё сегодня надо в Хотимск. На мне, понимаете, дел чужих много.

— Как же вы туда попадёте?

— Может, успею через Крутогорье проскочить на машине. Машина моя, оказывается, не разбита.

— Навряд ли удастся, — с сомнением покачал головой Нарчук.

— Думаете, в Крутогорье немцы?

— Если ещё и нету, то дорога на Хотимск наверняка отрезана. Теперь из этого леса путь один — за Беседь. Видать, и штаб армии туда направляется. Не в курсе?

— Об этом я не спросил.

— Тогда торопитесь, Иван Николаевич. А мы тоже отсюда выбираться будем. Слишком место тут неспокойное. Немцы весь лес перевернут в поисках штаба, не иначе.

— Это так, — согласился секретарь обкома. — Ну что ж, не будем лишку задерживаться. До свидания, товарищи партизаны, — он взмахнул рукой. — А вы, товарищ Нарчук, и вы, товарищ Баранов, проводите меня до машины. Я должен сказать вам кое-что.

До самой опушки Макаров, Нарчук и Баранов шли молча. Партизанские командиры ждали, что скажет секретарь обкома, а тот почему-то не начинал разговора, как будто некуда было спешить. Оно и правда — в лесу ещё полно было военного люда, который укладывал на грузовики штабное имущество.

Впереди горела деревня. Это была Василевка. И Нарчук, и Баранов хорошо знали её, они сразу заметили: пожар после бомбёжки охватил не все хаты, дым стоял только над крайними от леса.

Горит, горит село родное, Горит вся родина моя, — произнёс Макаров и остановился у межевой канавы, что разделяла поле и лес. Слова, которые вырвались у секретаря обкома, были из давней песни, ещё с прошлой войны, но прозвучали они так, что сжалось вдруг сердце и у Нарчука, и у Баранова.

— Ну что ж, товарищи, будем прощаться, — Макаров расстегнул военную сумку, достал пачку листовок. — Возьмите, — подал он Баранову, — вам они тоже понадобятся. Воевать теперь надо не только оружием. И вот ещё что — если после того, как выполните задание, не сумеете снова связаться со штабом армии, ищите сразу свой подпольный обком. Он будет тут, в районе. Но знайте, — в составе его за это время произошли некоторые изменения. Маштаков не может остаться в тылу. У него что-то плохо с глазами. Поэтому районную партийную организацию будет возглавлять пока товарищ Манько, ваш второй секретарь.

* * *

Митрофан Нарчук был совершенно прав, когда говорил Макарову, что дорога из Крутогорья на Хотимск, городской посёлок в верховьях Беседи, судя по всему, отрезана немецкими танка-ми. И действительно, по ней уже нельзя было проехать. И не только потому, что туда подошли немецкие войска. Причина, скорей, заключалась в другом — враг вступал в Крутогорье.

Странно, но первыми на окраинных улицах районного центра появились не танки, а мотоциклисты, которые добрались сюда по Горбовичской дороге. Потом началась стрельба у кладбища, где размещался местный аэродром, — туда со стороны кирпичного завода проникли вражеские автоматчики. И уже только к вечеру, когда стрелковые части подавили сопротивление немногочисленных защитников города, все увидели немецкие танки. Их задержал на подступах к Крутогорью артиллерийский дивизион 6-й дивизии, полки которой сражались ещё в июне месяце под стенами Бреста, а в конце июля переформировались в Краснопольских лесах.

По Горбовичской дороге немецкие мотоциклисты без помех подъехали к городу как раз, когда их не ждали.

Собственно, город не был готов к обороне. И только когда передовые части немецких войск двинулись дальше, по Белынковичскому большаку, вдруг началось настоящее сражение. Тут стали на пути немцев артиллеристы той же 6-й дивизии. Это были батарея корпусных орудий и рота подвоза боеприпасов капитана Володина. Немцы, видно, не ожидали, что кто-нибудь успеет перерезать путь для дальнейшего наступления. Наоборот, им казалось, что на этом направлении не осталось боеспособных военных подразделений Красной Армии. Во всяком случае, сегодняшние события целиком подтверждали это, хотя отдельные очаги сопротивления, в том числе и артиллерийский заслон, который был выставлен на танкоопасном направлении, это значит, по обе стороны от деревни Церковище, могли бы научить немцев чему-нибудь. Но в наступательном запале они неспособны были уже трезво рассуждать. Да и зачем, если части 24-го моторизованного корпуса, в составе которого наступала 2-я танковая группа, снова вышли на оперативный простор. Потому и очередной очаг сопротивления танкисты сперва восприняли как обычную затяжку, самое большее часа на два.

Однако прошёл час, другой, третий, а русские артиллеристы, которых поддерживали стрелки, казалось, не собирались уступать дорогу. Мешал немцам и густой лес, совсем непроходимый не только для танков, но и для пехоты, хотя они и пытались обойтись тут одними танками.

Наконец немцы уразумели, что продвинуться дальше по

Белынковичскому большаку сегодня не удастся, выставили свой заслон и отошли ни с чем, чтобы заночевать в ближней деревне. Это стало их привычкой — ночевать с полным комфортом, хотя в крестьянских хатах их порой беспокоили клопы да блохи.

Конечно, если бы они знали, что на батарее, сдерживающей движение по Белынковичскому большаку, к этому времени оставалось исправным одно орудие, а снарядов к нему и совсем не имелось, — артиллеристы подбирали оставшиеся от других орудий, которые получили повреждение и не могли стрелять, — то не стали бы сдерживать бешеного натиска, хотя die Nachtigung [3]для них являлся не только делом обычным, но и обязательным: в нем тоже заключался немецкий порядок, который в подобных условиях, пожалуй, уже переходил в своего рода щегольство.

В тишине, после долгого и тяжёлого боя, вскоре стало слышно, как залаяли по деревне собаки, закудахтали куры. Наверно, немецкие солдаты принялись шарить по крестьянским дворам, гоняясь за соблазнительной живностью. Вдобавок — бухнул винтовочный выстрел, запричитала женщина, оплакивая то ли своего поросёнка, то ли ещё кого.

Быстро, словно нарочно, сгущались на большаке сумерки, хотя по ту сторону леса ещё виднелось над горизонтом солнце.

Через несколько минут наступила полная темнота.

Тогда на позиции корпусных орудий брякнула о полевой камень лопата — уцелевшие артиллеристы копали могилу, чтобы похоронить убитых товарищей. Помогали им автобатовцы, у которых жертв было меньше, потому что основной огонь немцы направляли все время на батарею.

Из артиллерийских командиров живым после боя остался один сержант — молодой, но сильно измотанный парень, который все время, пока рыли могилу, сидел понуро и недвижимо на гаубичной станине.

— Что дальше делать будем, сержант? — спросил его в темноте капитан Володин.

— А ничего, — ответил тот и добавил: — У нас печём больше стрелять.

— Чем мы можем быть полезными вам? — снова спросил капитан.

— А ничем, — так же, как и в первый раз, вяло ответил артиллерист.

— Тогда будем сниматься с позиций, — уже тоном приказа сказал капитан.

— Хорошо, — кивнул сержант. — Но вот я думаю, как мы теперь справимся со своей гаубицей, ведь не осталось ни одного тягача. Все разбиты.

— Людей мы вам дадим, — пообещал капитан.

— А что люди? На руках её далеко не покатишь. Это не сорокапятка.

— Ну, тогда как знаете.

Но артиллеристы не решились оставить на позиции единственное исправное орудие. С подмогой автобатовцев, тоже оставшихся без машины, они выкатили на большак 152-миллиметровую гаубицу и двинулись на восток, где ещё оставался на Беседи, как раз напротив Белынковичей, невзорванный мост. В конце концов было решено так — покуда немцы нежатся в деревне и, судя по всему, не собираются оставлять её до утра, может, удастся отыскать где-нибудь лошадей.

И вправду, в следующей деревне, что быстро появилась из темноты у Белынковичского большака, им дали живое тягло, даже будить нужных людей не пришлось, потому что теперь не до сна было. Лошадей в колхозе не нашлось, зато были волы, приученные к хозяйственным работам. Пришлось только час-другой повозиться, чтобы приладить хоть кое-как для непривычных целей сельскую упряжь, напрочь далёкую от военного обихода, как и передние оси с деревянными колёсами, к которым орудийная прислуга прилаживала станины.

Этот необычный обоз — впереди медлительные, упирающиеся волы, за ними горбатое орудие на своих и вспомогательных колёсах да ещё целая колонна солдат — и встретили за Малой Липовкой крутогорские партизаны. Сюда, на Белынковичский большак, они вышли через крупную деревню под названием Студенец, которая и вправду стояла будто на сквозняках, особенно зимой; проходили её партизаны уже когда шёл бой на большаке.

Собственно говоря, этот бой и явился причиной, по которой направились сюда партизаны. Подумалось вдруг, что именно здесь, где не только нарушена линия фронта, но и всякое представление о ней, и можно будет определить место перехода. Хотя, с другой стороны, не было смысла делать это уже потому, что теперь оказаться в тылу у наступающих немецких частей не составляло никакого труда — довольно было переждать некоторое время, самое короткое, пока установится относительное затишье, по крайней мере, на дорогах. Но остаться в Горбовичском лесу партизаны не отважились. Они вышли оттуда сразу же после того, как исчезла последняя автомашина, принадлежащая штабу и политотделу 13-й армии. Остаток этого дня партизаны проблуждали между деревнями, прячась в небольших лощинах и приречных лозняках, попадая в довольно неожиданные ситуации. У посёлка бывшей коммуны их, например, хотели обезоружить военные. Кончилось тем, что вооружённых гражданских людей, которые твердили, что они партизаны, просто не пустили дальше. Поэтому отряд был вынужден на виду у всех пройти через большую деревню, обойти сад и по плотине через Жадуньку, впадающую километра через три отсюда в Беседь, перебраться ближе к Крутогорью. Лес тут был не широкий, узкой полосой, которая одним боком примыкала к Белынковичскому большаку, он тянулся с юго-востока до самого районного центра, до его окраинных домов. Дальше, под Белынковичами, снова темнел лес, уже не узкая полоса, но до того леса надо было пройти целое поле, к тому же горбатое и с глубокими впадинами и канавами: казалось, впадины так же, как и канавы, могли бы сослужить партизанам службу, по ним не только можно было безопасно и незаметно продвигаться, но и прятаться, если вдруг понадобится, однако все эти низины были отделены друг от друга и нигде не соединялись; пожалуй, ни в одном случае они даже не шли в направлении к ближнему лесу, а все вели в сторону Жадуньки, которая раньше, в незапамятные времена, называлась Задунайкой. И сама Беседь в те времена тоже носила название — Задунай.

Поскольку лес, где оказались крутогорские партизаны, был не широк, может, километра в два, если идти не вдоль, а поперёк да напрямик, и одним своим краем прилегал к Белынковичскому большаку, то и грохот боя за лесом доносился на другой его край явственно. Грохот этот не могли заслонить или хотя бы приглушить отчасти на таком расстоянии своими развесистыми кронами даже хвойные деревья, растущие сплошь, начиная от плотины, которая тоже творила немало шума отвесно падающей водой. Было слышно, как там, на большаке, упрямо и злобно, но почему-то не очень часто, бухали одна за другой пушки; отсюда, кажется, не составляло труда провести черту между воюющими, обозначить, когда и с какой стороны стреляли наши, а когда и откуда — немцы: строчили пулемёты — одни, те что находились справа, быстро-быстро, словно не в силах сдержаться; другие, наоборот, раздельно, очередь за очередью, патрон за патроном, будто в этой раздельности и была та неотвратимость, в которой заключалась вся суть кровавого дела. Удивительно, но страха, несмотря на неглубокое расстояние, этот бой у партизан не вызывал, может, потому, что за нынешний день он был уже не первый; нынче после полудня, когда снова сдвинулся фронт, много где взрывалось и грохотало по всей Крутогорщине, но поскольку бои неожиданно начинались и так же неожиданно кончались, всякий раз в ином месте, а не рядом (Горбовичский лес словно бы уже и в расчёт не шёл), то и воспринимались они как что-то ненастоящее, во всяком случае, совсем не страшное, а если ещё точней, не им предназначенное.

Здесь, в лесу за Жадунькой, партизаны наткнулись на землянку, выкопанную на сухой гриве, рядом с бывшей лесной норой — и на хромого деда с бабкой, а с ними двух молодых девчат, по виду близнецов, которые были в том опасном и совершенно безответственном возрасте, когда даже в лучшие времена родителям не удаётся из-за них спокойно спать по ночам. А тут война. И столько чужого народу каждый день вокруг!… К тому же девчата эти не дочками доводились старикам, а внучками, — приехали к деду с бабкой на каникулы из Молодечно, да так и застряли тут, в деревне, потому что Молодечненщина сразу же попала под оккупацию. И вот теперь старики прямо тряслись над этими пригожими, пусть и одетыми в крестьянские обноски, девочками, боялись, чтобы кто-нибудь (боже сохрани!) не надругался над ними; поэтому чуть что — прятались тут, в землянке, которая была выкопана давно, считай, месяца полтора назад, и имела вид простой ямы, накрытой толстыми досками и укрытой боровым мохом. Сегодня дед с бабой привезли сюда, в тайник, своих «сиротиночек», как они называли их, с самого утра, хотя никто в тот час даже не догадывался, что немцы снова начнут наступать и к вечеру будет занято не только Крутогорье, но и все правое Прибеседье.

— А мы наперёд знали про это, — будто похвалился перед Митрофаном Нарчуком хромой мужик, узнав бывшего председателя «Парижской коммуны». — Потому и подались сюда, благо землянка есть.

Это не понравилось его жене, которая напоминала чем-то нахохлившуюся от холода старую птицу, и она сказала, недобро глянув на мужа:

— Знали, знали!… Землянка!… Ты ещё похвалися, что ты… этакий угодливый был у нас, дак…

— Ну чего ты боишься? — попытался утихомирить её муж. — Это же свои.

— Свои вчера были, — снова недобро глянула на деда его старуха, — а сегодня…

Дед засмеялся жениной недоверчивости.

— Чего сегодня? — совсем уже весело спросил он.

— А то, что на Белынковичском большаке… Чуешь, — по-прежнему держась одного тона, сказала, будто пригрозила, она и мотнула головой в ту сторону, где все ещё не не реставало громыхать.

Этот довод внезапно подействовал на старика, он на мгновение затих, вслушиваясь в орудийные выстрелы И пулемётные очереди на большаке, потом и совсем угомонился.

— Ну и сколько вы тут собираетесь сидеть? — спросил немного погодя командир партизанского отряда.

— Дак… Думаю, что недолго, — ответил старый крестьянин. Помолчал, потом снова сказал: — Аккурат как одни поотступают, а другие понаступают.

— Словом, надеешься на то, что вскоре установится тут тишина да покой?

— А что ж нам делать, как не надеяться? Волками тут выть? Дак не поможет. Вот и остаётся надеяться на лучшие времена. Без этого в нашей жизни невозможно.

— Ага, живи да надейся, — одобряя мужнину речь, закивала головой бабка.

Но тот, казалось, не обратил внимания на её слова, продолжал рассуждать дальше:

— Оно, конешно… С одноко боку… а с другого… Ну, сколько этих немцев на свете. Пройдут вот легулярные части, а потом…

— И правда, интересно, — усмехнулся Нарчук, — что будет потом?

— Как и завсегда, — пожал плечами мужик, —снова начнём жить да работать себе помаленьку.

— А немцы?

— Дак я же говорю — сколько их? Ну, хорошо, ежели один на деревню придётся, а то, может, и на целый сельсовет. Дак что он нам тогда? Как было, так и будет. Это колхоз могут распустить, а мужика… Мужик как тот солдат. Его не разжалуешь в чине. Ну, а без колхоза… Дак мы без колхоза и раньше тоже жили. Не хочу сказать, что при колхозе худо было. Но нам тута, при огороде, всегда можно было жить. И бояться наперёд нечего. Я ж говорю, и без колхоза когда-то жили. — Без колхоза жили, а вот под немцем, сдаётся, ещё не пробовали.

— И это правда. Но как-нибудь вытерпим и под немцами. Главное нынче — переждать. Как в великое половодье. Только оглядываться успевай, чтоб самого куда-нибудь но снесло. Ну а после, через неделю-другую, глядишь, и…; тишь да гладь, все сияет вокруг, все на месте… ежели, известно, оно крепко стояло на том месте.

— Философ ты, дед, как я погляжу, — Нарчук обвёл взглядом партизан, сидевших у входа в землянку, улыбнулся комиссару Баранову и спросил прокурора Шашкина: — Правда, философ?

Но ответа от Шашкина получить не успел. Из-за землянки вдруг появилась хозяйка, опередила его:

— А, несёт что попало человек. Вы не очень слухайте его, товарищи.

— Почему же? — спокойно и как можно доброжелательней взглянул на неё Нарчук.

— Дак… несёт абы-что. Или вы сами не видите? Странно, но старика её защита — а это было не что иное,

как самое настоящее заступничество, — вдруг возмутила.

— Что ты все лезешь не в своё дело! — повысил он голос.

— Дак… Дождёшься, старый черт!… Дождёшься, что… И хозяин развёл руками:

— Во, заиграла щербатая пластинка.

Слова его, а больше всего, наверно, этот вымученный, будто напоказ, жест вызвали смех у партизан.

«Надо идти дальше, а то поссорим мужика с женой», подумал Нарчук, тоже посмеявшись от души, и поднялся обдергивая подпоясанный широким ремнём плащ.

* * *

Пока отряд пробирался сквозь лес к Белынковичскому большаку, бой там утих. Произошло это внезапно — все бухало, грохотало, а потом замолкло вдруг, будто по договорённости с обеих сторон.

И стало жутковато.

До сих пор казалось, что взрывы наполняли пространство и как бы заставляли его существовать. Теперь такого чувства не было. Теперь даже не было ясного представления, куда дальше двигаться. И Митрофан Нарчук первым понял это.

В лесу смеркалось. И очень быстро. Вскоре уже трудно стало различать в нескольких шагах и деревья, и человеческие фигуры.

«К чему сейчас плутать по лесу? Надо наконец выйти на открытую дорогу», — подумал Нарчук и сказал вслух, чтобы услышали все партизаны:

— Кто знает, как нам попасть отсюда в поле?

— Сдаётся же, и так, через лес, скоро выйдем на большак, — как будто засомневался кто-то из партизан.

— Нет, нам необходимо выйти к полю, — упрямо повторил командир отряда.

— Тогда бери направо.

— Ага, направо, — стали подсказывать сзади. — Где-то там должна быть дорога.

— И Малая Липовка?

— И Малая Липовка.

Глубоко увязая сапогами в вереске — он взрослому человеку доставал выше колен, — Нарчук забрал вправо, повёл отряд по склону возвышенности, которая огибала сырую болотину, поросшую молодым осинником.

Было слышно, как прокурор Шашкин спросил кого-то:

— А среди наших из Малой Липовки никого нет?

— Нет, — послышалось в ответ.

— А зря.

— Ещё бы не зря.

— Теперь мы долго будем повторять это «зря», — вмешался в беседу комиссар отряда Баранов. — Долго будем натыкаться на свои просчёты — и того не хватает, и того не учли.

— Если бы свои…

— Ну, это как всегда, как в каждом новом деле — и свои, и чужие. Придётся на ходу поправлять и себя, и других.

— Да и время надо учитывать.

— Да, времени было мало на организацию отряда.

— И все же прокурор правду говорит, — прозвучал новый голос— Наобещали черт-те что, а теперь… Хорошо, хоть винтовки успели дать.

Нарчук угадал человека, которому принадлежал голос: это был Павел Черногузов, из райисполкома, заведующий отделом торговли.

Поддержав прокурора Шашкина, Черногузов тоже пожалел, что никого не оказалось в отряде из Малой Липовки:

— А то б и повечеряли. — Как раз это я и имел в виду, когда спрашивал, — счёл нужным уточнить Шашкин.

— Да, оказывается, вправду голод не тётка, — согласился комиссар и тихо рассмеялся.

Теперь и все вспомнили, что ели сегодня только в Мошевой, на самом рассвете, а в Горбовичском лесу солдатской каши, которую обещали военные, попробовать не пришлось, как не пришлось получить и пищевое довольствие — помешал артиллерийский налёт.

Вспомнили и зашумели. Но теперь уже Нарчук не всех своих партизан мог угадать по голосам.

— Тише вы, — сказал он наконец.

Дальше шли молча. Но как только оказались на краю леса да постояли, снова заговорили.

— Надо направить разведку, — предложил Нарчуку уполномоченный наркомата заготовок Валга.

— Куда? Уполномоченный пожал плечами.

— А вообще, командир, — сказал Шашкин, — куда мы идём?

— Как куда? Выполнять задание, — спокойно ответил Нарчук.

— Ну, это понятно. А куда?

— Через линию фронта.

— А вдруг мы её уже перешли?

— Кажется, нет. Бой шёл слева.

— Слева, — согласился Валга, — однако…

— Я тоже так думаю, — подключился к уполномочен ному наркомата заготовок прокурор, — не напрасно ли мы торопимся? Видно, все-таки лучше будет, если день-другой переждём тут, в этом лесу. Пока прояснится обстановка, запасёмся харчами, сейчас пора позаботиться об ужине.

— Нет, — сказал Нарчук, — надо перейти большак.

— А потом что?

— Будет видно. Да и почему все вдруг вспомнили про Липовку? Есть ведь и другие деревни, где с таким же успехом нас могут покормить.

— Потому что Липовка совсем близко.

— Так и все остальные деревни недалеко. Особенно в темноте. Ничего вокруг не видать. Ну, где она, ваша Липовка?

— Выйдем на большак, там и Липовка будет.

— Значит, все-таки на большак? И немедленно, сейчас же?

— Ты — командир, тебе и решать, — наконец отступился от Нарчука прокурор, но с расчётом на других бросил: — И вообще, я с этим нашим заданием ещё подумал бы.