- Я не знаю, о чем вы беседуете со своей дочерью, но в чем нуждался я, вы все знали, однако не подсказали, не научили, - резко ответил Антон.
      - Я научил вас всему, что знал, - пошел на попятную Элизбар.
      - Нет! Главному не научили! - пуще распалился Антон.
      - Чему же это? Как влезть на дерево? - примирительно засмеялся Элизбар.
      - Нет, как с него слезать. Залезть на дерево еще не спасение. Разве что ненадолго спрячешься от опасности. Но если дело зашло так далеко, что приходится лезть на дерево... - Антон тоже засмеялся. От волнения или холода его била крупная дрожь, зуб на зуб не попадал.
      - Простудишься, - сказал Элизбар.
      - Я уже простудился, дядя Элизбар... Мне давно холодно... От самого рождения. Тюрьма - это холод. Все время. Лежишь - холодно. Сидишь - холодно. Ходишь - холодно. И не привыкаешь, привыкнуть невозможно. Постепенно сам становишься холодом... Вот, потрогайте, я как лед... Пешка убивает отца и превращается в ничто...
      Элизбар опять напрягся. Что-то не складывается разговор с этим и впрямь посторонним человеком, который, конечно, походит на Антона, но вместе с тем не имеет с ним ничего общего. Он понимал, что в теперешнем состоянии от молодого человека нелепо требовать вежливости и разумных суждений; но Элизбар знал его настолько хорошо, их связывала такая давняя и крепкая дружба, что ему трудно было поверить в столь унизительную, столь оскорбительную для Антона метаморфозу. Униженного отцом и обманутого женой в глазах окружающих могло оправдать лишь демонстративное погружение в пучину порока... Поэтому Элизбару надо быть начеку и сдержанней. Настороженность более чем уместна, особенно в этой дурацкой ситуации, когда для начала надо бы уяснить, что вообще связывает уходящего на войну старика добровольца и молодого ипохондрика, невзлюбившего жизнь. Настороженность оправдана, поскольку любой незрелый человек из нынешних, будь то дочь или зять (в особенности же - бывший зять), в равной степени опасен силой своих убеждений, сформировавшихся без учета убеждений других. Подсядет такой к тебе в саду, и глазом не успеешь моргнуть, как сделаешься его союзником против дочери, и без вашего союза доведенной до самоубийства. Но все-таки это не так. Вернее, хочется верить, что у Антона нет таких намерений. Просто они еще не уяснили, хоть подспудно и чувствуют, что стали участниками события куда более значительного, чем еще одна несчастная любовь или еще одна разрушенная семья... В этом деле главные не они, а Ражден Кашели. Главное, что на Раждена Кашели подняли руку, точнее, замахнулись топором в его же доме, если угодно, в его г о д о р и, а это может иметь последствия, вызвать серьезные изменения, и не только в породненных семьях, но во всей стране и даже шире... А такое, как известно, без жертв не обходится. Впрочем, жертв уже сверх меры, и не имеет никакого значения, станет ли их на две больше... Поколения гибнут заживо, одно за другим. Без следа исчезают в пучине времени, как караваны планктона в китовой пасти. Только струпья отваливаются на ходу... Вам случалось заглядывать в их бездонные, опустошенные глаза?! Слушать их бессмысленный лепет?! Антон всего-навсего один из них. Он всего лишь метастаз, а потому менее интересен хотя бы с медицинской точки зрения. Медицина бессильна против метастазов, и будет бессильна, пока не отыщет логово болезней... Сегодня Элизбар нашел
      его - благодаря Антону и Лизико. Не только нашел, но даже потревожил дремлющего в нем зверя... Хотя бы за это и Антон, и Лизико заслуживают сочувствия и сострадания, а не смешанной с брезгливостью жалости... Таково мнение Элизбара по "делу Кашели", вот почему он сидит сейчас в этом безлюдном саду, как бездомный бродяга... Как эмигрант... Сидит в Верийском саду неподалеку от бассейна, как сиживал Эквтиме1 в Люксембургском саду в Париже...
      ----------------------------------------------------------------------
      1 Э к в т и м е  Т а к а и ш в и л и - грузинский ученый, сберегший в эмиграции сокровища грузинской культуры.
      ----------------------------------------------------------------------
      Он ясно увидел перед глазами на залитой солнцем скамье тщедушного старца с белой, как снег, головой: старик греется на припеке, обветренные руки лежат на коленях спокойно, неподвижно, как два любящих тепло прирученных зверька. Воротник обтрепанного пальто поднят, но ему все равно холодно, ибо отсюда так далеко его родина! Она осталась где-то в другом мире, в иных астрономических и географических координатах... Его глаза увлажнены старческой слезой, предвещающей близость конца, а он греется на весеннем солнце, раздувает уголек надежды в сердце и развлекается созерцанием детишек, бегающих вокруг бассейна. По водной глади плавает не мусор, как здесь, в Верийском саду, а скользят разноцветные игрушечные яхты с пестрыми парусами, за которыми с одинаковым интересом наблюдают хорошенькие шаловливые дети и их милые, жизнерадостные гувернантки... "Еще одна весна", - думает пригревшийся на солнце старик, беднейший из эмигрантов и в то же время хранитель сокровищ исчезнувшей страны, собранных за сорок столетий. В надежде на завтрашний день он терпит день нынешний ради спасения прошлого. А Элизбар в отличие от него даже не знает, каково его поручение, что ему спасать и сохранять здесь, на родине, и осталось ли, что спасать... Разве Элизбар не готов подобно Эквтиме быть распятым на Голгофе родины, но ему никто не вручал ключей от сокровищницы и никто не указал, где она. Эквтиме поручили - он принял поручение и во исполнение отрекся от всего... Если
      Элизбар - писатель, то Эквтиме был видный ученый, привычный к аудиториям, кафедрам, залам заседаний и книгохранилищам, однако, когда судьба вручила ему клад разоренной отчизны и толкнула на усеянную терниями ненадежную тропу эмиграции, он преобразился в сурового и неподкупного стража при деревянных ящиках, в которых хранилась душа родины. В феврале двадцать первого он сумел пронести мимо жадных лап старшего Раждена Кашели многажды уничтоженные и все-таки бессмертные сорокавековые сокровища своей родины, спасенные радением обезглавленных царей и цариц с истерзанными грудями. Его супруга вечерами играла на фортепиано в каком-то синема, создавала "музыкальный фон" для немых лент, но тех грошей, которые платил ей владелец кинотеатра, не хватало, чтобы платить за хранение ящиков с сокровищами. Они завели козу и козьим молоком поддерживали старческие силы. Жена играла на фортепиано, а муж пас козу на изумрудных левильских лугах. Владелец миллиардов сделался козопасом. Да за любой, даже самый маленький предмет из той сокровищницы он мог бы купить остров в Тихом океане и, целый день полеживая в гамаке, листать старинные фолианты, а полуголые смуглые дикарки обмахивали бы пальмовыми ветвями его лоб, изборожденный глубокомысленными морщинами... Но подобное святотатство и в голову не приходило. Разумеется, сказочное богатство давало возможность осуществить немало полезных патриотических дел - хотя бы издать учебник родной речи для населения турецкой Грузии и ферейданских грузин1, не говоря уже о физическом спасении вырождающейся эмиграции, - но ни грузинский Ной, ни эмигрировавшее правительство в полном составе не могли заставить его изменить долгу. Для него заколоченное в ящиках сокровище было реальным спасением, олицетворяющим исчезнувшую из реальности страну.
      ----------------------------------------------------------------------
      1 В Иране в области Ферейдан живут вывезенные туда в Средние века грузины.
      ----------------------------------------------------------------------
      Если бы он даже увидел собственное дитя (впрочем, он был бездетен), распростертое, как Лизико, на больничной койке, с перебинтованными запястьями, между жизнью и смертью, даже для ее исцеления он не пожертвовал бы ни единой вещицей из тех, которых касались руки обезглавленных царей и истерзанных цариц. Они олицетворяли его несчастную родину, и до тех пор, пока они были, существовала и родина; пока их кто-то хранил и оберегал, пусть даже старец, сам нуждающийся в присмотре, его родина не была оставлена на произвол судьбы. Эта вера поддерживала его в домишке на окраине Левиля, где (после смерти жены) он один боролся с одиночеством, безденежьем, болезнями, страхами, голодом, холодом, старостью - со всем, что могло нанести урон его сокровищнице, взломать ящики, хранившие душу его родины в ожидании лучших времен. В ожидании дня, когда безмерно, бесконечно терпеливый и справедливый Господь еще раз соберет ее в горести, еще раз замесит, как глину, возродит в первозданном виде и вдохнет в нее - теперь уже на веки веков - душу, спасенную упрямством старого хранителя... "Эквтиме-ее-е! Эквтиме-е-ее!" - звала коза с изумрудного левильского луга, звала седовласого старца, задремавшего на весеннем солнышке. "Спасибо, моя хорошая... Хоть ты знаешь, какому делу мы служим", - ласково откликался он, сидя в Люксембургском саду, разумеется, про себя, дабы детвора вокруг бассейна и их няни не приняли его за сумасшедшего... Коза-то знала, а вот Элизбар не знает, какому делу - великому или малому - он служит, кому вообще нужен его поход на войну. Вернет родине былую славу и отторгнутые земли?! Растаскивали кто как мог - кто в горсти, а кто в хурджинах... Видишь ли, именно ее всем недостает, и каждый новый ее абрис, в очередной раз обкорнанный и обчекрыженный, так отличается от предыдущего, что разве что из жалости назовешь его Грузией. Но как бы страна ни скукожилась, в ней сохранятся ее сокровищница, ее бесценный клад... Разве Антон - не клад? Более того - у этой страны сегодня нет ничего дороже Антона, и тот, кто думает о ее спасении, первым долгом должен спасти Антона... А потому Элизбар не уйдет отсюда, не ступит шагу, пока не придут добровольцы (пусть даже дурак вроде него), пока совсем не рассветет и мир не сделается похож на себя хотя бы внешне...
      - Ну и ну, Антон! - озадаченно хмыкнул Элизбар. - Видел бы, на кого ты похож...
      - Не знаю, как вы... - усмехнулся Антон и поспешно поднес руку к разбитым губам, малейшая гримаса вызывала боль. (Только когда основательно рассвело, Элизбар разглядел, во что превращено его лицо, распухшее, с кровоточащими ссадинами). - Не знаю, как вы, а я по горло сыт свободой... Перебрал. Никак не очухаюсь... Сначала напоили, как сантехника, потом избили, как карманника... Похоже, вы тоже не прочь вмазать пару оплеух, но предупреждаю заранее - не люблю, когда меня бьют... Так что я больше не играю... Все. Хватит. Уж лучше родная тюрьма. Но все дело в том, что и туда пути заказаны. По моей собственной вине, по глупости... Ведь я убил отца... Не слыхали? Его больше не существует ... для меня. А если у меня было что-то родное - это он... Черт возьми, никак толком не выясню: я жену застал с отцом или отца с женой?.. Впрочем, меня больше не волнуют ни моральная сторона этого дела, ни аморальная... Так я и сказал следователю... Так что с соболезнованиями вы опоздали, а думать о прощении рановато...
      - Главное - сохранить достоинство, - вдруг разволновался Элизбар. - За это можно отдать все - и жену... и голову... Без него жизнь лишается смысла. Достоинст-во - то же отечество...
      - Главное, иметь повод, дядя Элизбар...Повод! - воскликнул Антон и скривился от боли. - У меня был повод, - продолжил он потише, прислушиваясь к своим ощущениям. - Отличный повод, стопроцентный, за что меня и вытолкнули взашей из тюрьмы... Учли и свое, весьма эффектное, так и мое вполне аффектное состояние и заменили двадцатитрехлетний срок на бессрочную свободу... Когда хочешь, куда хочешь и что хочешь... Вот и пьянствую по духанам со старыми чекистами и по ночным барам с начинающими бизнесменами. Кажется, даже стал голубым... Во всяком случае, вкусил коллективный секс и оказался объектом группового изнасилования...
      - Никакая это не свобода... Сам прекрасно знаешь, и не валяй дурака! одернул его Элизбар. - До свободы еще далеко. Гусеница окуклилась, но бабочка из кокона не выпорхнула... Может быть, ты и есть та бабочка, а? - Он всем телом обернулся к Антону.
      - Что гусеница - точно! - Антон вскинул обе руки. - С детства был на стороне гусениц... Однажды отнял гусеницу у паука, освободил от паутины - и с тех пор несу за это наказание. Тот паук угнездился в моей душе, стоит шевельнуться, лапками корябает душу...
      От такого признания (паук в душе) Элизбар содрогнулся, но промолчал. Да и что он мог сказать? Чем обнадежить человека, больного столь редкой болезнью?! Развязал рюкзак и принялся шарить в нем. "Неужели и этот не жилец?.." - думал встревоженно. Но ведь, в сущности, именно Антон единственный, законный и полноправный хозяин этой земли, причем в точности соответствующий ей: немного не в себе (из-за повышенной впечатлительности), не пьяный, но с пьяными речами, бесконечными и бессмысленными, впрочем, правдивыми и искренними, не виновный ни перед кем, но гордящийся славой преступника и убийцы; не вынашивающий планов ни убийства, ни замирения, но готовый и к тому, и к другому - в зависимости от погоды и настроения; в какой-то мере хулиган и босяк, поскольку таковы все его ровесники и ровесницы, следующие установившимся в мире правилам и этическим нормам. Если определять философско-поэтически, Антон - нож в руках сумасшедшего, попавший ему в руки по нашей беспечности и бесхребетности. Он и впрямь похож на нож острый, холодный, опасный... Но, может быть, именно тебе поручается спасти его, если это еще возможно?! Возьми его с собой... И огнем очиститесь оба! Может быть, это и есть твой долг, твое поручение, а ты не слышишь?! Считаешь себя писателем, но не допускаешь, что все это предопределено заранее. Если не так, почему именно у тебя родилась Лизико и почему ты - генетический антипод - породнился с Кашели; почему именно сегодня Антон покинул "свою тюрьму" и почему, оказавшись именно в этом саду, именно рядом с тобой сел на скамейку?! Конечно, возможно совпадение, случайность, но... "Никаких "но"! рассердился Элизбар - Никаких "но"!" - повторил упрямо. Вернуть в стадо одну заблудшую овцу уже дело, и немалое. Возьми его и верни, если ты хоть на что-то способен. Стань для него Эквтиме (каков клад, таков и хранитель!), если ты и впрямь не лицемер, как считает твоя дочь. Нет, Элизбар не лицемер, он просто книжный червь, безвольный и бесхарактерный, и никто лучше него не знает, на что он способен, на что хватит его ума и сил. Конечно, хотеть это немало, но одного желания недостаточно, чтобы привязать на шею кошке колокольчик. Надо не только хотеть, но и мочь. Говоря прямо, Элизбара одолевает то же бессилие, что и его страну, его народ, - это шок, вынесенный из утробы поглотившего чудища, общая национальная немочь, следствие шестисотлетнего удушливого мрака и неподвижности; они все вместе должны избавиться от него или все вместе опять оказаться заглоченными чудищем, но теперь уже без вской надежды быть исторгнутыми обратно и переваренными без следа... Какая разница, почему занесен топор? Что бы ни послужило причиной, порознь ничего не добиться, любой, самый смелый порыв пропадет втуне... Вот и Элизбар собрался на войну, чтобы преодолеть бессилие и немочь, хотя не уверен (в особенности после встречи с Антоном) в том, каким окажется результат. Они ведь больны общей болезнью; как не имеет смысла лечить от дурной болезни одного из супругов, точно так же бессмысленна единичная самоотверженность: это всего-навсего аффект, рискованный трюк, тягостное зрелище... А потому возьми его за руку и поведи... Разве мало, если хоть один неблагодарный сын поймет, что с ним, почему он в таком положении?! Возьми за руку и наставь на путь, объясни, что ваши беды не вчера начались, что вы пережили уже много похожих, постыдных времен, если, конечно, это называется - пережить, с тех пор, как Папа Римский Пий Второй задумал изгнать турок из Византии и посланный им в поисках союзников некто Лодовико из Болоньи не нашел Грузии... И так далее, и далее... Что ж, вы многое потеряли (хотя бы законное место на карте!), но, пока вы боролись, вы были народом. Враг все-таки считался с вами. Но с тех пор, как ваш меч заржавел в ножнах, а шлем жена пристава задвинула под кровать вместо ночного горшка, вы потеряли не только место, но и лицо... Зато взамен обрели мудрость, сделались поэтами и сочинителями, придумали басни, отражающие вашу никчемность и коварство врагов. Между прочим, это тоже клад, и ему нужен свой Эквтиме. Вот и научи его тем басням, растолкуй, почему маленький комар одолеет хворую лошадь, если, конечно, маленькому комару поможет большой волк. Война - так война. Ну и что, если и на этот раз потерпите поражение. Поражение - еще не конец. Конец - это мир. Все войны кончаются миром. Могильный покой воцарится вокруг, и тогда ты поймешь, что для тебя все кончено... Но об этом поговорите там, на передовой, лицом к лицу с судьбой. А сейчас главное...
      - Сейчас главное что-нибудь надеть, - сказал Элизбар.
      Антон резко встал. Похоже, упоминание об одежде только усилило чувство холода. Он хлопал себя по плечам и по голой груди, покрытой гусиной кожей.
      В саду светало. Побежденная тьма беззвучно истаивала в собственных расщелинах. Поодаль нерешительно обозначился шаткий фанерный стенд. На нем оказалась наклеена театральная афиша, точнее, наспех закреплена - теперь она некрасиво и косо свисала, завернувшись одним углом. Элизбар копался в рюкзаке; возможно, он просто избегал смотреть на Антона. При свете дня тот являл собой не столько ужасное, сколько жалкое зрелище, до боли трогательное в своей беспомощности и беззащитности... Во всяком случае, совсем не походил на того Антона, которого так старательно изображал в сумерках...
      Антон небрежно сорвал афишу и, как шаль, набросил на плечи - чтобы завернуться целиком, афиша оказалась мала. "Вот чему учит нас тюрьма, бормотал он под нос. - Все на свете может быть использовано не по назначению". Но использованная не по назначению афиша с коростой присохшего клея не согревала, а лишь царапала. С афишей на плечах, по-старушечьи согнувшись, он встал перед Элизбаром и прошамкал:
      - Сжальтесь над убийцей отца, интеллектуальным недоноском...
      - На тебе, бедняга! Это лучше, чем ничего! - ответил Элизбар и протянул заношенную рубаху и шерстяной свитер, после чего его не слишком-то тугой рюкзак заметно отощал.
      - Ура! Мы спасены! - закричал Антон и, сорвав с плеч афишу, как флагом, замахал ею над головой. Жесткий от клея лист коробился и хрустел.
      - Одевайся быстрей! Не валяй дурака! - добродушно прикрикнул Элизбар, довольный, пожалуй, даже гордый своим поступком.
      Антон тут же отбросил афишу и поспешно влез в дарованную одежду. Афиша валялась на дорожке сада, как большая подстреленная птица...
      - За это я подарю вам мою фотокарточку, если только она уцелела, приговаривал он. - Посмотрим, как перенесла купание в бассейне. Больше у меня ничего нет... Она должна лежать в пиджаке. А ваш свитер как будто для меня связан. Сейчас в моде просторная одежда. В ней выглядишь крупнее, чем есть. Может, тебя и вовсе нету, а в одежде ого-го! - Так, бормоча себе под нос, он подошел к бассейну, извлек фотографию из нагрудного кармана пиджака, сам отяжелевший от воды пиджак опять бросил на бортик и с фотографией в руках вернулся к Элизбару. По пути несколько раз провел по ней рукой, пытаясь разгладить. - Вот мой исток! - сказал с наигранным пафосом. Семейное фото. Гляньте, на кого похож. Настоящий дебил. Ну что, что, и теперь не согласитесь?!
      Элизбар завязывал рюкзак или нарочно возился с тесемками, всем видом показывая, что не может взять фотокарточку. Глянул на нее мельком, походя, скорее робко, нежели без интереса, точно ему показывали на опознании тело родственника.
      - У тебя тоже нет другого пути, - сказал он вдруг, поскольку заметил на площадке перед Домом шахмат нескольких добровольцев; пожалуй, не смог бы определить, обрадовало его их появление или огорчило, но зато избавило от неопределенности - он разом успокоился. - Уж не по твою ли душу пожаловали эти вооруженные молодцы? - заговорщически подмигнул Антону.
      Антон оглянулся и тоже увидел кучкующихся перед домом людей, но сделал вид, что не обращает на них внимания, и, по-прежнему показывая Элизбару фотографию, продолжал:
      - Как вы могли отдать за него свою дочь, дядя Элизбар! Он же сопляк, молокосос. Ну-ка, присмотритесь! Ничего в этой жизни не понимает. Увы, и такие рождаются. Вечный петушок. Петух, но без гребня и шпор. Обыкновенная курица, только мужского пола. Хотя на сегодня и это не факт. Вызреет на носу прыщ, бутон дамур, и не успокоится, пока не выдавит. А вместе с прыщом выхлестывают радужные пузыри тайных мечтаний - наивные представления о жизни, которые, между прочим, сложились при вашем активном содействии... Да и подобные речи он усвоил от вас - возвышенные, художественные... Но если б вместе с добротой господь Бог наделил вас решительностью, возможно, дело не зашло бы так далеко. Вам следовало убить меня, причем своевременно, и тогда спаслись бы все. Во всяком случае, я точно был бы благодарен... Помните балладу... курс фольклора. Пустил тесть стрелу и убил зятя... Тесть с зятем на охоте. Война - та же охота. На снежную гору поднялись, там
      кто-то - скорее всего, распалившаяся без мужа Барбале - посадила фиалку, а выросла роза! Роза - кровь на снегу. Кровь зятя. Моя кровь, которую надо было пролить, чтобы спасти дочь, но вы не смогли спасти дочь... И не только дочь... "Слушай новость, дочь Барбале, я убил твоего мужа, только ты не убивайся..." Не волнуйтесь, дядя Элизбар, они, эти Барбале, себя не убивают... Они рождают убийц...
      - Другой дороги тебе нет, - прервал Элизбар, явно задетый интерпретацией зятя.
      Но Антон и на этот раз не обратил внимания на его тон.
      - Я ничего не знаю, господин судья! - продолжал он паясничать. - Знаю, что меня споили, растлили, обесчестили и хотели убить. Но не тут-то было... А каковы ваши намерения? Не замысливайте худого ради нашего былого родства! И учтите, что я заранее на все согласен...
      Между бассейном с тухлой водой и обложенными тиной бортами и Домом шахмат толпились добровольцы и провожающие. У некоторых за плечом висели охотничьи ружья, и одеждой они больше походили на охотников, чем на солдат, но, несмотря на обилие народа, почему-то стояла могильная тишина. Антона передернуло посильней, чем от холода: в точности такая тишина упала два дня назад в кухне, когда он застал жену со своим отцом и трясущейся рукой взял со стола словно нарочно заготовленный для него топор. Умолкли даже птицы. Если можно так сказать, стояла зримая тишина, ее можно было потрогать, почувствовать, увидеть. Создавалось впечатление, что подобно Элизбару ни один из добровольцев не верил, что придет еще кто-то, кроме него, не верил, что он и впрямь отправляется на необъявленную войну, и только сейчас, в последнюю минуту они осознали значимость своего решения и всю жестокость вроде бы несерьезной, игрушечной, доставшейся в наследство войны. В одной из групп у ног старших сидела на корточках маленькая девочка и что-то перекладывала (или проверяла) в рюкзаке отца (или старшего брата), всем существом погруженная в эту мирную, женскую заботу. Взрослыми же владело возвышенное чувство близящейся опасности, тайной надежды и естественной гордости; и, наверное, от этого они молчали, как верующие в храме или как сыновья могучей, прочно стоящей на ногах страны при звуках государственного гимна. Большинству из них не суждено было еще раз прийти сюда - ни укрыться от тбилисского зноя, ни узнать футбольные новости. Им вообще не суждено было вернуться в родной город, ибо так называемая ползучая война была действом гораздо более серьезным, замаскированным и "дальнобойным", чем могли себе представить добровольцы, собравшиеся на рассвете в Верийском саду...
      2
      Из залитого солнцем простора в окоп внезапно влетает овод разрисованный как германский флаг, злой, упрямый, задиристый - и ненадолго вырывает тебя из сна (если это, конечно, можно назвать сном): ты то и дело роняешь голову, как разладившаяся марионетка, то и дело силишься разлепить веки, словно склеенные ведмачьей слюной. Словом, не спишь и не бодрствуешь; не жив и не мертв. И так надо выдержать, самое малое, сорок часов хотя бы для того, чтобы все-таки выяснить, жив ты или нет. Окоп - это пробная, тренировочная могила, но совсем не обязательно из нее прямиком переселяться в настоящую. Можно вылезти живым и невредимым. Христос пролежал во гробе сорок часов и воскрес. Но эти-то сорок часов и трудно выдержать. Лечь навечно может каждый, а вот временно - только избранные. Дрнг. Только удачливые. Дрнг. Вчера, когда нас привели сюда - вскоре после полудня, - из окопов вынесли четыре трупа. Еще четыре благородные души, горящие любовью к родине, Господи, прими и освяти их во веки веков! Дрнг. Если бы вчера в это время кто-нибудь сказал Антону, что он добровольно отправится на войну, он бы, наверное, рассмеялся. Теперь ему не до смеха, сидит среди ребят-ровесников, как будто и вчера, и позавчера был с ними... И кажется ему: то, что произошло вчера и позавчера, приснилось здесь, на дне сырого окопа... Дрнг. Дрнг. Дрнг... Дрнг. Это станковый пулемет. У него странный звук. Глухой и жесткий. Сдержанно грозный. На занятиях по военному делу нам давали пострелять из "Максимки" времен Чапаева. А это современный. Крупнокалиберный. Без шанса на спасение - гроб с музыкой... Его сняли со сгоревшего бэтээра. Неуклюжий, тяжелый. А пулеметчик явно неопытный. Или поддатый, развлекается. Надоело сидеть без дела. Вот и воюет с пустотой. Дрнг. Дрнг. Дрнг. А может быть, из "отдыхающих" - приехали ребята из Тбилиси на пару дней повидать друзей, расспросить - должны же успеть хоть что-то, чтобы дома рассказать, как "повоевали". Дрнг. Может быть, отказали нервы, не выдержал напряженной, готовой взорваться тишины. Испугался. Не ожидал. Ведь он, скорее всего, плавки прихватил, а здесь... То, что здесь, не располагает к купанию. Дрнг. Может быть, салютует погибшим вчера однополчанам, оплакивает соратников. Дрнг. Дрнг. Или грозит врагу. Не надейся на прощение. Дрнг. Я не забуду. Дрнг. Не прощу... О чем ты, Гио (Вано, Ираклий, Тэмо...)?! Что тебе в Абхазии, сынок? Да пусть хоть перегрызут друг друга... Нет, мама, больше так невмочь. С тех пор как Папа Римский Пий... Ну, и так далее, и так далее... Кровь зовет. Кости зовут. Слава тебе, Господи, значит, мы еще живы! Не иссякло наше семя. И разум цел, и сердце бьется. Только ради того, чтобы убедиться, стоило ехать в этот ад. Дрнг. Эгей, матушка родимая... Давненько Грузия не растила воина... с тех пор как урядник, словно хворост под мышкой, вынес из робко притихших хибар ружья-кремневки и зазубренные сабли... А все-таки воюем. Каждого грузинского мальчика Господь от рождения замыслил воином. Вот секрет нашего бессмертия. Враг раскрыл его. А мы позабыли. Дрнг. "Между двух морей издревле было поле для сраженья..." Дрнг. Дрнг. Пули либо в двадцати шагах рыхлят землю, либо летят в небо, как ласточки из клеток. (Ласточки в клетке?!) Ничего. Научится. Освоит. Если прежде не надоест или же командование не вытащит за ухо из окопа - хватит играть в войну! Все! Дрнг. Дрнг. Дрнг. Не успокоится, пока не выведет из терпения снайпершу по ту сторону Гумисты, на поросшем соснами синеющем склоне, сидящую под деревом и подставившую солнцу курносое конопатое личико, - девчонку из Мурманска с комсомольским значком на груди, на чьем счету восемь таких задиристых воинов. О грузинах она и раньше слышала много странного - чего не рассказывают! - и все-таки удивляется: они вроде как не воюют, а заигрывают с ней. Дрнг. Они так походят друг на друга, что кажется - все время убиваешь одного и того же парня. Дрнг. Чуб по ветру, рубаха распахнута, автомат на плече и рот до ушей, вроде как говорит: попади, если сумеешь! Восемь раз уже попала. Дрнг. Дрнг. Дрнг. А он все постреливает. За день не надоест. Вот еще если б цель появилась, хоть что-то живое, движущееся, он бы враз завалил. Неужели у них хоть козы замухронской нету?! Дрнг. Дрнг. Зато те убили у этих корову. Позавчера. На плантации забрела, высохшие на кустах мандарины объедала. Бац - на месте! Там и лежит. Из вымени сочится прокисшее молоко. Над молоком вьются зеленовато-синие, с мизинец мухи. Но главное - уже смердит! Когда ветер с моря дотягивает, не продохнуть - ужас! Долго тут не простоишь. Хоть и надо... Дрнг... Дрнг... Дрнг... Дрнг... Элизбару кажется, что кто-то стучится в дверь. И не кто-то, а свояк. И не здесь, а в Квишхети. И не сейчас, а давно - они еще не породнились, еще удавалось избежать общения. Такой гость в тягость, но не спрячешься. Не с балкона же сигать в его возрасте?! К тому же за окном проливной дождь. Дети укрылись под обрывком брезента, смеются, толкаются... Их веселит мимолетный летний ливень. Где-то далеко по горам катится гром, ослепительно сверкает молния. Дрнг. Дрнг. Дрнг. Молния похожа на пылающий скелет. Он словно бежит в сторону Элизбара, терзаемый болью. Элизбар стоит на балконе в раскрытых дверях и смотрит, затаив дыхание. Как близко. Великолепное зрелище. Пугающее и красивое. Элизбар невольно пятится, словно горящий скелет может дотянуться до него непомерно длинными конечностями. "Элизбар, если лежишь, не вставай, - говорит Ражден из-за двери. - Напомни столицу Гренландии, и пойду... - Видно, он, по обыкновению, решает кроссворд. - Про черешню и "Энисели", надеюсь, не забыл?! Вечером жду. Пригласи, кого хочешь". Элизбар не помнит столицу Гренландии. Огорченный и почему-то пристыженный, виновато оправдывается в сторону двери: "Видит Бог, и я не помню... Честью клянусь, не помню!" - "Будь она неладна! - смеется за дверью Ражден. - Никто не помнит..." Уходит. А Элизбар стоит по эту сторону двери, понурясь и уронив руки, как провинившийся ученик... Надо же, как нелепо получилось!.. Чего доброго, подумает, что знал, но не сказал. Запомнит (он такой) и при людях ляпнет что-нибудь, чтобы насмешить гостей, как будто Элизбар - учитель географии, а не писатель... Он еще долго не находит себе места... Ливень смыл с деревьев неумолчный оркестр цикад красу лета. А Элизбару нет покоя, похоже, что не будет и в могиле. Он умудряется придумывать и находить любые поводы, чтобы хоть ненадолго отвлечься от главного. Его зять ради его дочери или же по ее вине убил собственного отца, а он переживает, что завтра липовая аллея будет усыпана тельцами смытых ливнем цикад. Бессовестный лицемер. Только что был в Абхазии, а теперь уже в Квишхети. На самом деле он и не воюет, и не отдыхает - он прячется. Прячется от всех, от знакомых и незнакомых, от дочери и зятя, от самого себя. Ему стыдно показаться на людях.