Жизнь впереди, и, как оказалось, пятьдесят лет не так уж много, да хотя бы и пятьдесят два... Главное, чтоб сердце не остыло. А у него не остыло, пожалуй, даже наоборот! У него сердце обмирает от нетерпения в ожидании утра. Завтра! Завтра начинается новая жизнь! И главное в ней: Лизико - его! Попалась. И сидит в Квишхетской "крепости", коротает медовый месяц, хотя, конечно, предпочла бы заграницу. Она вообще собиралась переехать туда. Скорее всего, и за Антона пошла с той же целью: при поддержке муженька оседлать свекра, использовать его вес и связи. Почему бы и нет! Сегодня все, кто что-нибудь собой представляет, отправили отпрысков за рубеж, да и Раждену не составило бы труда поселить их в какой-нибудь "нормальной", благополучной стране. Но в нашем случае дело обстоит прямо противоположным образом: Раждену невестка нужна рядом, а не в Мюнхене или Сан-Франциско. Так что, в конечном счете, все развернулось наоборот: не Лизико с помощью Антона оседлала Раждена, а Ражден заполучил ее. Попалась, птичка. Теперь, как водится, потрепыхается, потрепыхается и смирится, если уже не смирилась. Месяца деревенской изоляции вполне достаточно, чтобы у женщины на многое раскрылись глаза. Женщина проницательней мужчины, быстрей соображает, кому подвильнуть хвостом, а на кого затявкать... Когда Ражден велел... Да, да, именно так! Каждое слово Раждена Кашели, в особенности же сказанное в собственном доме, есть повеление, приказ. И все равно обязаны исполнять его... Когда Ражден высказался в том смысле, что следует обождать, пока ситуация в стране утрясется, а уж после подумать о загранице, первая с ним согласилась Лизико; дочь своего отца, она и не могла поступить иначе, это лучше всех (пожалуй, даже лучше самой Лизико) понимал Ражден. Отец Лизико - Элизбар, считает изменой отъезд из страны в трудные времена для устройства собственного благополучия. А ведь, в сущности, родина там, где лучше, где вольготней живется, а не там, где за грехи предков тебе в один прекрасный день могут оттяпать башку. Голова Раждена предназначена вовсе не для того, чтобы экстремисты вроде Лизико и Антона оттяпали ее, скорее, чтобы направлять их, навязывать свою волю. Так оно и будет, пока солнце на небе! Сколько помнит себя, он всегда при должности, чуть ли не с младых ногтей. Уже в университете выполнял общественные и партийные поручения, был комсомольским секретарем, сам ректор советовался с ним, а пронафталиненная профессура почтительно снимала залоснившиеся шляпы, и это тогда, когда его однокурсники (да тот же Элизбар) дули пиво и больше времени проводили в университетском саду, чем в аудиториях. Что же может помешать человеку с его опытом справиться с легкомысленной девчонкой, пусть даже мнящей себя активисткой национального движения, чуть ли не революционеркой? Да она сама как-то заявила, что от их тайных ночных бдений никакого проку - только напрасно застудила придатки... Укротить такую нелегко, но возможно. Нет таких крепостей, которые не взяли бы коммунисты. Помни Перекоп, Ражден, и держи хвост пистолетом!.. Хотя нынешние радикалы как-то слишком уж радикальны. Не подступиться - колючие, и не подкупить, Никогда не знаешь, куда их занесет, что затеют в следующую минуту. Хуже всего то, что они сами не знают, чего хотят и хотят ли вообще чего-нибудь... Завтра все прояснится. Завтра он навестит юных молодоженов, как педантичный инспектор - опасных заключенных, которым предстоит перевод в другую тюрьму. Отпускать "детей" одних в дорогу в такое смутное время опасно. "Дети" должны сознавать, что и шагу не могут ступить без него. Скорее всего, они и сами ждут не дождутся, когда съедут с дачи. Медовый месяц сладок, но в двадцать лет безвылазно сидеть в глухой деревне врагу не пожелаешь! Их небось уже тошнит от запаха навоза да и друг от друга тоже. С утра взбираются на полуобвалившуюся крепостную башню и ждут, когда покажется отцовская машина. Ражден выйдет из машины неторопливо, скрывая от Лизико мальчишеское нетерпение. Небрежно толкнет дверцу, и она захлопнется сама собой с таким звуком, точно адъютант щелкнул каблуками. Назад пути нет. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Тем более что Лизико сама вынесла его: ведь против воли никто не заставил бы ее сделать то, что сделано. Короче, никто ни в чем не виноват. Виновато время. Но Кашели и времени не хотят уступать, да покамест никто и не требует. Слов нет, Лизико крепкий орешек; пожалуй, Фефе права, находя в ней сходство со своей свекровью, что следует понимать так: вам - Кашели будет так же трудно приструнить ее, как некогда княжну Кетусю. Ну, это еще увидим! Объективности ради надо признать, что Лизико и впрямь похожа на княжну, и не только характером. Конечно, удивительно: откуда у дочери Элизбара сходство с матерью Раждена, но, поскольку она уже вступила в семью и сама стала Кашели, пусть лучше походит на княжну Кетусю, чем на Фефе или, того хуже - Клаву. Призвание Фефе служить чужой жизни и подглядывать. А Клава вообще ничего собой не представляла. Все детство Ражден пытался выяснить, кем была его бабушка - женщиной или мужчиной, но так и не выяснил. Одевалась, как мужчина, как мужчина, стриглась, курила, пила водку и материлась, не понять, правда, на каком языке. Но зато была по-собачьи предана роду Кашели, по каковой причине княжна Кетуся и избавилась от нее, едва овдовев: как только похоронила своего жестокого укротителя, тут же сдала свекровь в психушку, хотя, к слову сказать, не меньше ее нуждалась в догляде и психбольнице. Она не навещала свекровь и не посылала к ней сына, пока из "желтого дома" не позвонили и не сказали: заберите покойницу. В отличие от княжны Кетуси Фефе не пренебрегает кланом Кашели, но в то же время может служить их врагам. Служанка по призванию, не так предана, как Клава, однако преданней других, ибо благодаря Кашели гораздо больше приобрела, чем потеряла. Так что, сражение не кончено, господа, и не скоро еще кончится. И в нем не помогут ни Перекоп, ни пусть даже Сухуми... Наверное, это мучило сумасшедшую Клаву, когда, высунувшись в зарешеченное окно, она кричала на всю набережную: "Чаме чеми чучуа"; кричала до тех пор, пока не убедилась в полнейшей глухоте заоконного мира и, сняв поясок больничного халата, не удавилась короткой петлей... Сражение продолжается, господа-товарищи! Те, кто решил уничтожить Кашели, породят новых... Кто ненавидит Кашели, возлюбит их, как плоть от плоти и кровь от крови... Сражение продолжается! Папа Римский Иоанн Павел Второй каждую Пасху на всех языках, в том числе на грузинском, объявляет миру о величайшем чуде воскресения Христа, но Грузии не воскреснуть. Той Грузии, что живет в чьих-то сердцах. Той Грузии, которую не обнаружил на месте - еще в стародавние времена - некто Лодовико из Болоньи, посланник Папы Пия; откуда же ей вдруг явиться, как по вызову... С ней покончили разнообразные Кашели... Ее цари, умершие в дороге, как бездомные странники, лежат в чужой земле, под чужими небесами; ее дочери вынашивают чужое семя, а сыновья надрываются на чужой службе... Такова анатомия этой бессмыслицы. Но сражение все-таки продолжается - раз уж битая сапогами и лопатками, во всем разуверившаяся молодежь захотела жить по законам свободной, независимой страны. Скажите-ка на милость, каковы эти законы и что все это значит? А это значит разгул и веселье, причем не столько в нашем жалком, прогнившем Тбилиси, сколько за границей, даже преимущественно за границей, в любой стране - на выбор! О чем раньше не смели мечтать и куда теперь явно и недвусмысленно подталкивает сама власть. С чего бы это? Не знаю. Спросите у властей. Может быть, чтобы молодежь не гибла на войне? Берегут генофонд. Не верите? Включите радио, включите телевизор, всюду одно и то же - уезжайте, уезжайте! - заклинает диктор наподобие ломоуриевской Като, и наши обалдевшие Каджаны1, полуграмотные юнцы и девчонки уезжают, так как с детства помнят насмешливую присказку: собрал котомку - не стой в дверях... Война кончится и без них - все войны кончаются - и в любом случае будет проиграна, уедут они или нет. Ражден Кашели-старший взял Тбилиси не один раз, а раз и навсегда, и будет брать его в будущем, брать столько раз, сколько захочет, пока окончательно не о к а ш е л и т эту старую шлюху, эту непотребную шалаву, что подобно вечной и безутешной вдове расселась на обоих берегах Куры, вся в черном, с потухшими очами, и молча, без слез оплакивает лучших, любимых своих сыновей, растоптанных грязными сапогами дедушки Раждена и бабушки Клавы... А потому лучше уехать и удариться в загул, пока гуляется. Они и едут. Покуда это возможно, покуда границы нашего кичливого, так и не состоявшегося государства дырявы, как плетень имеретинского азнаура. Ради отъезда выходят замуж девицы (если такой шаг называется замужеством), ради отъезда женятся молодые мужчины (если их можно назвать мужчинами), в надежде хотя бы медовый месяц провести со вкусом, придать смысл хотя бы небольшому отрезку жизни. Но только не в каком-то Квишхети, как Лизико и Антон, уж извините, а где-нибудь на Кипре, на Канарах, в Анталии... Не заслужили? Это другой вопрос, скорее, экономический, и нас не касается. У кого есть деньги, те заслужили, у кого нет - нет. Послушать Элизбара (а надо признать, он кое-что соображает), замысел и впрямь сколь сатанинский, столь и гениальный. На войну ли молодежь отправляется, или по европам, результат один - не возвращаются или возвращаются не для жизни. Их не тянет друг к другу. Вот генофонд и истаивает с каждым днем, как, к слову сказать, истаял фонд обороны. Фють! Нету... Мышка съела! "Истрачен по назначению". А ты проверь! Ищи-свищи! То-то!.. Свобода - дорогое удовольствие. Вкусив, не отступишься и пойдешь на все ради нее! Вот и не отступаются, прямо-таки заходятся, на взлетную полосу выруливают в крашеных, подновленных "Вольво" и "Мерседесах" и пьют, не теряя зря времени в ожидании чартера, - и если один самолет привозит с севера тела погибших, другой увозит на юг веселую свадьбу - у них и музыка с собой, и вино, и хлеб-соль; устраиваются прямо на капотах, порой заглушая залпы шампанского лихой и беспечной пальбой. Боезапасов с этих свадебных проводов хватило бы отбить пяток абхазских атак. Но об этом не думают ни администрация аэропорта (ее беспокоят иные грузы), ни ожидающие скорбного рейса родные и близкие погибших. И уж тем более веселая свадьба... Они только ступили на дорогу жизни, хотят увидеть мир, не погибать же им в бессмысленной войне, которую сам черт уже не разберет, кто начал и для чего. Просторные итальянские пиджаки скрывают оружие, подаренное крутыми папашами и дядьями по случаю окончания школы или начала семейной жизни: покрытые никелем пистолеты или шершавые вороненые револьверы лежат в особых кобурах под мышками. На что они, если не попользоваться? Вот они и пользуются. Не только человек, даже собака знает, что ей "сойдет с рук". Тут-то она и зарыта... Правитель на то и правитель, чтобы скрыть умысел, и чем надежней, тем лучше. Что мы потеряли, скрывая его столько лет? Ничего. Напротив, безболезненно и почти без потерь одержали победу, хотя бы частичную, но разве этого мало? Могу поспорить, что Лизико в глубине души не удивляется... ибо замаскированный замысел делает свое дело, если можно так сказать, оказывает постоянное воздействие на объект: так хранящееся в бетонной шахте ядерное оружие воздействует на характер и настроение миллионов. У мудрого правителя одно на уме и другое на языке, говорит он так, а поступает эдак, от чего глупый народ совсем теряет голову и ничего не понимает. В том числе и Лизико. Да и как не растеряться! Сперва ей пудрили мозги, внушая: если не выйдет за Антона, мальчик умрет, превратится в наркомана и погибнет; потом выясняется, что
      Антон - всего лишь приманка, орешек в мышеловке, я ж, подобно его дедушке и моему отцу, людоед и готов съесть ее с косточками... А, между нами говоря, в чем виновата Лизико?! Она такая, какой вырастили родители, какой воспитал отец. Что она могла почерпнуть из его книг, да и оставалось ли у товарища писателя время писать книги? Он ведь только и делал, что желчно витийствовал. Стыдно, товарищ писатель! Разумеется, приятно, сцепив руки на заднице, с важным видом прогуливаться по липовой аллее, но что теперь-то делать? Как быть с вашей единственной дочерью?! Вместо того чтобы копаться в чужом белье или увлеченно исследовать патологические наклонности отбросов рода человеческого, не лучше ли было воспитать единственную дочь, научить ее порядочности. А-а? Вас спрашивают! Что же вы проглотили язык, товарищ писатель?! Допустим, дедушка Антона и впрямь был людоед. А вам-то что? Надеетесь выглядеть рядом с кровавыми Кашели голубыми ангелочками? Не выйдет! Насчет голубизны не знаю, не поручусь, но то, что вы своими книгами калечите сознание молодого поколения, мутите воду и заливаете огонь керосином, - это точно. Это единственное, что я понял из ваших писаний. Вы натравливаете детей на тех, кто внушает вам страх, и, боюсь, мы еще увидим результаты. Нас - Кашели - еще хватит на то, чтобы обратить в свою веру девушку из порядочной семьи, а вовсе не малолетнюю тбилисскую шлюшку, которая тем навязчивей, чем солидней клиент. Это не наше дело. Это проблема стареющих жен, увядших у плиты на кухне, дело совсем не государственного масштаба. Так что еще вопрос, кто кого повесит за ноги на платанах проспекта Руставели... Где это слыхано, что бы страну развалили поэты?! Еще чего! Кто им позволит?! Взгреть хлыстом - и порядок. Все! Между прочим, черешня с "Энисели"1 тоже своего рода хлыст. Стоило Раждену вскользь намекнуть, как у писателей уши торчком - переглядываются, блестят глазами, бьют копытом, прямо цирковые лошадки! Они воспринимали приглашение на дачу Кашели как знак уважения. На самом же деле Ражден унижал их, смеялся на ними; они и впрямь были смешны - свежевыбритые, в парадных, но изрядно потертых костюмах, ставших с годами куцыми, чуть ли не строем, согласно возрастному ранжиру выступали по направлению к знаменитой даче вдоль проселочной дороги, пахнущей свежим силосом и навозом... А вот Раждену нравится думать о торчащих грудках своей юной невестки, что для вас, писателей-моралистов, низко и достойно всяческого порицания; для нас же, для людоедов Кашели, это тоже война, не на жизнь, а на смерть, и если женщина - лицо страны (а вы утверждаете это письменно и в частных беседах), увидим, каким окажется лицо страны, наспех слепленной вашими усилиями. Кашели вовсе не сексуальные маньяки, как вы думаете (боясь высказаться вслух), а солдаты, верные раз и навсегда данной присяге, рабы раз и навсегда намеченной цели, хозяева времени... В Лизико не было ничего женского, когда Ражден впервые увидел ее глазами мужчины, но не так, как вы подумали, а скорее, с заботой захотелось спасти невинную детскую душу, освободить от бессмысленной и беспочвенной ненависти, и можно сказать, что на осуществление этой благородной цели он положил все последние годы своей жизни. "Дядя Ражден, дядя Ражден, дедушка Антона, правда, был людоед? Настоящий людоед?!" Раждена задел за живое не этот глупый вопрос - отдыхающие в Квишхети писатели только о том и толковали в липовой аллее, - задела внешность девочки, если можно так сказать, совершенно не соответствующая вопросу: ее нос и верхняя губа были усыпаны веснушками, большой пухлый рот воспаленно алел, а на мальчишеской груди чуть заметно набухли соски... С того дня Ражден ни на минуту не отступился от своего, по понятиям тех же писателей, аморального и даже аномального замысла, напротив. С нетерпением ждал, когда пробьет час и Лизико, выйдя из всезащищающего возраста, станет доступной во всех отношениях. Но он не ждал, сложив руки, а трудился, засучив рукава, торопил время. Шел на все и на все был готов для того, чтобы Лизико дня не прожила без него, чтобы, так сказать, держать ее под постоянным психологическим прессом - тут и глазастые куклы в сказочных нарядах, и пригласительные на лучшие новогодние елки, и билеты на шумную премьеру, и заходы с ее ближайшими подружками в кафе "Иверия", и что еще? Да много всякого... Короче, пока отец Лизико, батони Элизбар, острил и умничал в липовой аллее, очаровывая коллег едким остроумием, он пропитывал душу Лизико мороком и ядом и достигал своего, в частности, чрезмерным, покамест ничем не заслуженным вниманием, которое одинаково нравится всем женщинам, будь то нетоптаная цыпочка или встрепанная наседка, невинный ангелочек или гулящая девка... Так что сама Лизико, пожалуй, и не заметила, как из потенциальной противницы всех Кашели превратилась в "неразлучную подружку" Раждена Кашели, да к тому же за спиной Антона... От Антона она скрывала то, чем по-детски невинно, с едва проклюнувшимся кокетством делилась с Ражденом. Влюбленные юнцы не любят девичьих исповедей, не могут даже дослушать, Ражден же не только готов был в любое время выслушать Лизико, но делал это с поощряющим вниманием. Женщины любят, когда их слушают, и Лизико увлеченно рассказывала будущему свекру о том, кто поднес ей роскошный букет полутораметровых роз с любовной запиской; кто звал прокатиться на иномарке по окрестностям Тбилиси; кто пригласил в "отпадный", наимоднейший ресторан и, наконец, кто "вполне серьезно" предложил руку и сердце... Раждена мало волновали невинные приключения Лизико, он делал свое дело, работал: горячий кофе и холодное шампанское тоже были работой, входили в обязанности. Но ему доставляло невыразимое удовольствие сознавать, чувствовать, видеть, как непрерывно, день ото дня, с каждым глотком кофе или шампанского мелеет море его терпения; еще немного, и покажется дно, пузырящееся пенистым илом и склизкими водорослями, и точно так же, само собой обнаружится его желание, каким бы чудовищно невероятным оно ни казалось... Он не сомневается, что получит свое. Уверен, что и Лизико ждет от него того же, и все могут быть уверены - будет так, как хотят Кашели. Иного не дано. Другой дороги нет. То есть дорог, конечно, великое множество, однако изменником, скорей, назовут ищущего новых путей, а не бредущего старыми... Знаете, что однажды сказала ему Лизико?! "Я доверяю вам больше, чем отцу. С отцом никогда не чувствовала себя так свободно..." Вот что сказала Лизико Раждену, и поверьте - совершенно искренне, разве что чуточку под хмельком. Они зашли в один из новых затемненных баров (разумеется, пошушукаться об Антоне), и хотя гремевшая в баре музыка заглушала все звуки, откуда-то отдаленно слышалась стрельба. При разговоре Лизико все время улыбалась, сама не зная чему, и в ее блестящих от выпитого шампанского глазах бегали шалые, неугомонные бесенята...
      2
      - Лиза, Лизико, где ты, гого1? - позвала тетя Тасо.
      Ражден поспешно отпрянул от Лизико и вернулся в шезлонг, который покинул минуту назад, а до того подобно хищному зверю вроде бы сквозь дрему наблюдал за невесткой, в шлепанцах и в сарафане на голое тело варившей кофе и, разумеется, чувствовавшей неотвязный взгляд свекра, что смущало и беспокоило ее, поскольку прежде она не испытывала ничего подобного, хоть и знала, что свекор не совсем равнодушен к ней, и в глубине души даже гордилась, когда завистливые подружки нашептывали, что папаша, кажется, ухлестывает за ней посильней сыночка: этот легкий, поверхностный, можно сказать, дозволенный флирт, выражающий одну лишь взаимную симпатию, укреплял в ней чувство самоуважения, убеждал молодую женщину в неограниченности ее возможностей. Во всяком случае, она не видела в нем ничего опасного; но вот минуту назад, когда он неслышно подкрался сзади и положил на плечи обжигающе горячие ладони, ей стало дурно, она чуть не потеряла сознания, хотя толком не поняла, что же произошло - капкан захлопнулся и она осталась одна, совершенно беззащитная, во тьме почти сомкнувшегося пространства, разящего пылью и трухлявой древесиной; доносящийся откуда-то голос тети Тасо не обрадовал, а пуще напугал, и, чтобы избежать заминки, чтобы не заронить подозрение, она поспешно откликнулась: "Я здесь, варю кофе", - хотя на самом деле в ее трясущейся руке дрожала пустая джезва, а вскипевшая коричневая пена с шипением заливала сверкающую плиту...
      - Не варю, а проливаю, - уточнила она тут же, словно желая сказать, что здесь не произошло ничего более существенного.
      В раскрытую дверь заглянула тетя Тасо с глиняным горшком в руках. Из горшка высовывалась колючая головка кактуса.
      - Это оставляешь или забыла? - спросила тетя Тасо.
      - Оставляю, тетя Тасо, оставляю! - отчего-то разволновалась Лизико и попыталась подбородком поправить сползшую на плечо бретельку, но тут же передумала. - Посмотрите, что я натворила! - Глянула через плечо. - Дел вам добавила, - повинилась искренне.
      - Ой, разрази меня гром! - всплеснула руками тетя Тасо. - А как же кофе? Ты же любишь утречком...
      - Ничего, в Тбилиси попью. Да и жарко очень, - ответила Лизико.
      И впрямь было очень жарко. Воздух, словно загустевший от мошкары, перекатывался волнами, как в песчаную бурю. Дышалось трудно, и не только в Квишхети, но по всей Грузии. "Экипаж готов!" - крикнул со двора Антон. Ражден по-прежнему сидел, развалясь в шезлонге, спокойный, неторопливый, как и пристало владельцу знаменитой виллы, хотя на самом деле ему не легче, чем Лизико, далось сохранение видимого спокойствия. Хвастуну цена копейка, но, пожалуй, мало кто решится на то, что он сделал минуту назад. Решился, и, если что-нибудь понимает в женщинах, риск оправдал себя. Кто не рискует, тот не пьет шампанское, как говорят русские, и теперь он ждет не дождется, когда упьется заслуженным шампанским. Скоро. Как говорится, сперва пост, потом Пасха. Главное, теперь путь свободен. Он, конечно, не сомневался, что добьется своего (теперь уверен, что и Лизико ждала того же), и все-таки не ожидал, что э т о случится так быстро, так неожиданно... Они лишь на мгновение заглянули друг другу в глаза, и он понял - тянуть нельзя. Здесь и сейчас должно было выясниться, на что они способны, чего вообще заслуживают от жизни. Дальше он ничего не помнит. Не рой мошкары колыхался над ними, а пылал пожар, и в его пляшущих языках сгорали, обращались в пепел извечные законы, определяющие отношения отца и сына, невестки и тестя, старого и юного - вообще все человеческие установления... Не было ничего, кроме желания, и осталось одно - подчиниться... Хотя, в сущности, он и сам не ведал, что творит: совершаемое им было бесстыдством и наглостью даже в его понимании... Но если перестать кипятиться и метать икру, спросим спокойно что он натворил такого уж немыслимого?! Подошел и наложил руки на свою собственность. Это - непристойное поведение?! Но почему? Разве Лизико не стала его собственностью, так же как Антон, или Фефе, или же Тасо со своим выблядком, ложившаяся под его отца чуть ли не по щелчку пальцев?! Пожалуй, Лизико еще не совсем отбилась от рук, но, по совести, ей не так уж далеко до "отвязанных" подруг. Скорей там, чем здесь. Курит, выпивает и, скажем так, горячо поддерживает свободу в любви. В этом она такая же радикалка, как в национальном вопросе, и, надо полагать, сексуальный опыт мешает ей довольствоваться одним Антоном. И до Антона успела кое-что... Короче, девчонка еще та, современная! Когда в Тбилиси пошла мода на стриптизы, на дне рождения у Антона она первая вскочила на стол (можно вообразить, что она вытворяла в других местах!), а дурачок Антон кидался, чуть не сальто крутил, только бы никто не перехватил трусиков его нежной возлюбленной... Вот пусть и посторожит теперь честь жены. Если мужское чутье не обманывает Раждена, Лизико скорей простит ему сумасбродство, чем благоразумие...
      От Антона и лопоухого Григола он отделался довольно легко: поручил помыть и загрузить машину. Отделаться от тетки Тасо оказалось труднее, она, как бабочка, чуть ли не одновременно появлялась повсюду - во дворе, на балконе, в комнатах... Но прислуге нет дела до причуд хозяина; если б она даже видела, не поверила бы глазам, а поверила бы - не призналась, опять же, в собственных интересах. Язык на замке - достоинство прислуги, гарантия ее благоденствия. Что же до Железного, он полеживал в гамаке и не думал смотреть в сторону дома. Этот свое дело знает... Таким образом, если оставалось последнее препятствие, это была сама Лизико, настораживавшая не недоступностью, а молчаливым и очевидным согласием. Она не только разгадала замысел свекра и приняла его, но помогла в осуществлении, оставаясь конечной целью. Она не отошла от плиты, стояла и ждала, если угодно, дразнила рискни! - и именно безмолвный призыв смущал и настораживал Раждена; уж не розыгрыш ли это? От нынешних юниц жди чего угодно, и, скорей, удивляешься, не вкусив подвоха. Но сарафан на Лизико был так прозрачен, что у Раждена путалось в голове. Теперь-то он кусает локти и поносит себя - не за содеянное, а за то, что не пошел до конца (видно, все-таки не хватило решимости); что, если Лизико уловила его минутную слабость и теперь оттолкнет, не подпустит? Минутная слабость способна погубить годы усилий. В самом деле, Лизико может и передумать! Если пока еще она не осознает меру греха, то скоро спохватится и ужаснется... Но разве бросить Раждена вот так не грех?! Нет, она не обманет ожиданий. Не посмеет. А вдруг пожалуется мужу? Попросит Антона - защити меня от своего отца?! Не попросит. Для этого она слишком горда... Да и от чего защищать? Ищи девушка защиты и заступничества, она не стала бы разводить с тетушкой Тасо светскую беседу о кактусах и убежавшем кофе, а рухнула бы ей в ноги и указала бы на него трясущейся рукой. Теперь же она будет скрывать это ото всех, в первую очередь от мужа. В сущности, если быть точным, Ражден плохо помнит, что произошло, так сказать, до какого "уровня" ему удалось дойти. Помнит, как подошел и положил руки ей на плечи. Может статься, вполне по-отцовски... А почему бы и нет?! Было очень жарко (как сейчас), оба ощущали себя как на костре. Огонь перехватывал дыхание. Он не оправдывается и не отрекается от умысла, но ему ясно, что в ту минуту кто-то распоряжался его сознанием. И это говорит не верующий и даже не суеверный старик, а полный сил атеист-коммунист... Все-таки нехорошо - мужняя жена, невестка, встала перед ним у плиты в такую жарищу и стоит чуть ли не в чем мать родила. Сарафанчик - что он есть, что его нет! А еще эта мошкара! Не только Ражден, даже тетушка Тасо, которая в матери ему годится, не припомнит подобного бедствия, то и дело испуганно крестится. Вообще-то она всего боится, но черт ведь и вправду не дремлет... От этих американцев чего угодно можно ждать. Вдруг какие-то бактерии распространяют. Что? Не может быть?! Как же, как же... А если новую разновидность мошки выводят? И впрямь необычная мошкара налетела - крупная, рыхлая, если не больная, то болезнетворная... Мошка - ракета. О бакте-риологическом оружии давно поговаривают. Наша мошка мельче и шустрей. А от этой вполне может крыша поехать. Не летает, лежит слоем - на подушке, на столе, на хлебе. Горло забито, яд проник в легкие, облепил липкой пылью... Положил руки ей на плечи, а она обернулась, глаза сумасшедшие, если б не тетя Тасо, съела бы его живьем. Он даже потерялся на мгновение - кто на кого напал? Он или на него? Сынок еще не знает, в какие лапки угодил. Узнает ли? Не уверен! Будем надеяться, что с мужем она посдержанней. Что нравится любовникам, раздражает мужей. И наоборот. За месяц распробовала законного наездника. Парень мало что смыслит в житейских делах. Влез с головой в книги, как осел в торбу. Но осел хоть овес жует или сено, а этот... Одни фантазии на уме... Его мать начинала с нищенства, он - кончит. Нынче книжному человеку пути нету. Случись что-нибудь с Ражденом, мало ли заболеет, арестуют или, как предка, прирежет кто-нибудь, они дня не продержатся, по миру пойдут. Антон - этот вообще! Посадил жену отцу на шею... Если откровенно, девушка запала на авторитет и влияние отца, а не на черные усы сына. Кстати, усы-то у него жидковаты... Исходя из всего сказанного, Ражден приходит к выводу, что на жену сына у него такие же права, как на свою собственную. А почему нет?! Как говорится - вобла поштучно. Вот и выходит, что Антон всего лишь одна штучка. И будет вести себя так, как пожелают отец и жена. Может быть, даже с признательностью, что отец и тут подсобил, кто знает? Во всяком случае, после месячной изоляции Ражден увидел в его глазах только бессловесную покорность и безграничную благодарность. Похоже, что это вообще черта нынешних радикалов. Вот и прекрасно. Он так обрадовался отцу, точно тот приехал вызволять их из Каджетской крепости1, торопил механические ворота, руками подталкивал, чудак. Даже медовый месяц без отца ему не сладок. Покраснел до ушей то ли от радости, то ли от смущения. Стыдно за удовольствия супружеской жизни, что вкушал целый месяц с молодой женой за надежной отцовской спиной, так и кажется, что за них он больше благодарен отцу, чем жене. Это и нужно Раждену! Сукин сын! Почему он не стыдился и не краснел, когда его единомышленники грозились повесить Раждена за ноги?! Сами жалкий митинг не могли организовать. Опять Ражден курировал и опекал их. С утра до ночи щелкали семечки на ступенях Дома правительства, а по ночам лазили друг к дружке в спальники. Вот и вся свобода с независимостью... Мы еще увидим, кто кого повесит, на чем и за какую часть тела, но кое в чем и Ражден виноват. Не нашел времени научить сына уму-разму. Женщине передоверил, и вот итог. Прячется в книжки. Лизико мужественней, чует жизнь, шагает, так сказать, в ногу: нальешь - выпьет, предложишь сигарету - закурит да еще дым пустит тебе в лицо. Пепельницей, правда, не пользуется. Точнее, использует как пепельницу все, что подвернется: крышку от кока-колы, коробку из-под спичек, свернутый в воронку листок блокнота, - в общем, все, кроме самой пепельницы, и, говоря между нами, это тоже уроки жизни, плоды распада. Они теперь все такие - босяки бездомные, бродяги... То же самое и с одеждой! Неужели это называется - одеваться?! Даже бретельку лень поправить. Одежда придумана, чтобы прикрыть срам, а не для того, чтобы его выставлять... Дружба дружбой, но женщине все-таки следует держаться поскромней с мужчиной, даже если он доводится свекром... Ее муженечка за уши от книг не оторвешь, так неужели этому в них учат?! Сомневаюсь очень... Все детство с головой накрывался одеялом и, как заговорщик, при свете фонарика читал книги чокнутого Николоза. Сверстники в это время носились по горам, плескались в Куре... в том числе и Лизико... А этот шатался по комнатам, как индюк, наглотавшийся пьяных ягод. Увидите, если не кончит наркоманом вроде своей бабки (если уже не стал им). Может быть, он не Кашели? Мамочка на улице зачала... Княжна Кетуся привела ее с улицы. На все готовую.