Что ты можешь сказать этому ребёнку, да и любому другому? Да ничего, и признай это.
      Ну и признаю, а что это изменит?
      Как же я всё-таки устала! Сколько лет, а грязи если и становится меньше, то не намного. А я уже не та, что двадцать лет назад. Хотя я не стала хуже или лучше, я просто устала.
      Хм. Знал бы кто-нибудь, да хоть Кэрт, о чём я сейчас думаю, точно бы решил, что я спятила. А может, я вправду с ума начинаю сходить?
      Но она-то, ребёнок этот, Аня, здесь причём? Сама не знаю. Может, это одиночество доконало меня до такой степени что… А вот что именно, словами-то ты выразить не можешь' .
      М. С. так и сидела довольно долго. Вставать и уходить ей не хотелось. Ей некуда и незачем было спешить. Её никто и нигде не ждал. До завтра. А завтра снова тоже, что и всегда. Люди, бумаги, совещания. Всё это важно, всё это необходимо. Но это будет только завтра. А сегодня…
      Она могла сидеть здесь сколько угодно. Случись что чрезвычайное — её найдут мгновенно. По мелочам беспокоить никто не станет.
      На поясе запищал телефон. М. С. словно очнулась, и рванула его с пояса.
      — Слушаю…
      Через несколько минуть её чёрный автомобиль мчался к зданию одного из министерств.
      Генерал так и не сказала девочке ни слова, хотя сидела рядом с ней довольно долго. Но ребёнку почему-то стало… холоднее что ли, после того, как она ушла. Она не знала, что никто бы ей не поверил бы, если бы она сказала, что великая и страшная М. С. показалась ей очень усталой и доброй. И что ей хотелось бы, что бы она зашла снова.
      Было уже за полночь, когда у мрачного дома в саду остановился чёрный автомобиль. Через минуту он отъехал. В прихожей большого дома зажёгся свет. М. С. прибыла домой. Если, конечно в её лексиконе существует такое понятие, как дом. Место, где она проводит ночь или иное время суток, домом назвать всё-таки сложно. Скорее, логово.
      В прихожей было несколько стульев и шкафов с одеждой в чехлах — полный комплект всевозможных шинелей и пальто, которые имеет право носить генерал-полковник.
      На один из стульев М. С. положила фуражку, на другой — портупею и сумку.
      Хотя она и хромает, но на людях всё равно ходит довольно быстро. Сейчас же еле переставляет ноги. До лестницы шла, опираясь рукой о стену и закрыв глаза. На второй этаж поднималась минут пять, если не больше. Несколько раз останавливалась. Тот взгляд, который бросала на вершину лестницы, переполнен мукой и ничем больше. Вряд ли кто посторонний узнал бы сейчас в этой совершенно измотанной жизнью женщине, легендарную М. С… Но такой её видеть никто не мог.
      Вот и комнаты второго этажа. В иных она не бывала лет по десять, если не больше, но две или три двери отперты. В одной из них, заставленной книжными шкафами, стоит кровать.
      М. С. буквально доползла, иначе не скажешь до этой комнаты и повалилась.
      Ей страшно хочется спать. Прошло пять, затем десять, затем пятнадцать минут. Сна не было.
      Похоже, предстоит ещё одна длинная бессонная ночь. И уже далеко не первая.
      Сколько раз ей приходилось вот так лежать, лежать и пустым взглядом смотреть в потолок. Лежать и ждать раннего утра, шести утра, того времени, в которое она обычно встает уже не первый десяток лет. Какие мысли вращаются в голове этими длинными бессонными ночами — это известно только ей.
      Одной больше. М. С. поняла, что если не заснула сразу, то в эту ночь не заснёт вовсе и открыла глаза. Пустой белый потолок. И столь же пуст направленный в одну точку взгляд.
      — Ну, что, что же с тобой не так — железка ты бессердечная?
      Вставать не хочется вовсе. Вот так, пластом, может пролежать целую ночь. М. С. была удивлена, обнаружив в себе такую способность. И почти сразу создала объяснение: 'Если полжизни жить на тонизирующих таблетках, да транквилизаторах — ещё не такое начнётся' .
      ''Я опустошена. А что ты раньше этого не знала? Знала прекрасно. Отчёта себе не отдавала? Отдавала. Так в чём же дело? Тебе просто нужен кто-то, кого можно любить, о ком надо заботиться. Признай же ты это наконец. А ты всё одна. И скоро на луну будешь выть. Исчезни централь — исчезнешь ты. Моментально. Ты живёшь централью и живёшь в централи. И больше ничего. Вне её у тебя ничего нет.
      Я так устала. Кто бы знал! Но никто никогда не узнает. Потому что ты символ. Символ государства, символ идеологии. И даже хребет этого государства в весьма значительной степени.
      А то, что символ бывало не спит ночами или просыпается от кошмаров — никому дела нет. И так и должно быть, и это правильно. Мне только от этого нисколько не легче.
      Да, но ты ведь много сделала чем не слишком-то станешь гордиться. И не надо стараться отвертеться с помощью стандартной фразы, что всё-де делалось на благо государства. Да, государство сильно. И тут во многом твоя заслуга.
      Ага, беги в каменоломню. Постамент заказывай. И бронзу на памятник закупай. Только площадь сначала подбери попросторнее.
      С властью-то проблем у тебя действительно нет. Других, зато масса. И сегодня зачем-то новую отыскала. Ну, кто тебе эта девочка? Как там её? Анна… Зачем она тебе вообще?
      Просто она ребёнок, которому очень плохо. А какая-то сотая доля процента от человеческих чувств у меня ещё сохранилась. И признай сама себе ты, железнобокая, что тебе её просто жалко… Или она напомнила тебе Марину тогда…
      Марина — Елизавета. Точёное личико, точёная фигурка, остро отточенный язычок. 'Идеализированный вариант великой меня' — как ты сама про неё острила в узком кругу.
      Но копией молодой М. С. Марина никогда не была. Придётся признать, что она была лучше, чище и добрее меня. Может, даже и умнее. И была она горда и отважна. И она всегда ходила одна. Это её и сгубило.
      Как все знали твой чёрный мундир, так всем было известно и её кожаное пальто. Её иссиня-чёрные волосы, ибо потемнела она с годами, её ясный, и вместе с тем слегка суровый взгляд. Она походила на тебя… На ту, которой ты была в пятнадцать лет.
      Дочь часто похожа на мать. И она была похожа на тебя. Но не нынешнюю. А ту, кристальную Марину Саргон, о которой ты сама думала, что её не вернёшь. Но она вернулась в твоей дочери.
      Ты ведь прекрасно знаешь: ту, кристальную Марину Саргон не смогли убить у Младшего Тима. А старик испугался. Он понял, что ты сильнее его. Ты сильнее их всех. Это он хорошо понял. И смалодушничал. И тебя не убили. Хотя его сторожевой пёс этого хотел. Очень хотел. Но не вышло по его.
      А свою кристальную сущность ты сама загнала в самые недра собственной души. Но не смогла уничтожить. Стальная М. С. с языком острее жала змеи и хваткой страшнее, чем у когтей дракона. Такая М. С. всем хорошо известна. А другая, вернее не М. С., а Марина Саргон тоже ведь здесь. Подмятая другим твоим образом, но всё равно живая. Но в чистом облике она не смогла бы выжить. А Марина слишком была похожа именно на этот облик.
      И Марина была прекрасна. Идеализированным портретом М. С. она не являлась. Она была собой. Как тогда…
      Она стоит у огромного зеркала- подарка Бестии. Даже в полувоенной форме изящна. Стройный, гибкий стан, легкие, плавные движения — от недоучившейся балерины грация осталась…
      Она никогда не ездила на пляж, и всегда, в любую погоду ходила в сапогах. Никто и никогда не должен был заподозрить, что у неё нет ног.
      Она стоит. М. С. бесшумно подошла и стала рядом. Марина немного повыше и куда стройнее… Старой М. С. себя тогда не ощутила, нет, ощутила себя просто страшно измотанной.
      Взгляд Марины ясный и открытый, хотя и отливал немало сталью. А взгляд М. С… Тяжёл, ох как тяжёл взгляд смотрящих исподлобья зелёных глаз. Если бы камень мог смотреть, он смотрел бы также.
      Марина показалась М. С. стройным деревцем. Сама же она — ломаным переломанным жизнью корявым сучковатым пнём. Фигура почти мужская, руки- все в следах от скверно залеченных ожогов.
      И только в лицах сходство.
      И разговоры с ней. В последний год. Тяжёлые разговоры. Разговоры двух сильных личностей. Пытающихся понять друг друга. Сильна, очень сильна правительница огромной империи, от имени которой остались две буквы — М. С… Но не менее сильна и молодая Марина Саргон. Её дочь. Но не наследница. К сожалению. А спорить с ней было тяжело. И даже тебе, опытнейшему политику, не удавалось переубедить её.
      — Мещанки и глупенькие дурочки из всех социальных слоёв ждут не дождутся принца. По теории вероятности, такое изредка, но бывает. Только, зачем он им нужен? Стенка, за которой можно сидеть? Неиссякаемый кошель? Какие-то особые чувства? Или просто потрясающие физиологические данные?
      Ах он вырвет меня из этой будничной рутины! Ах, как я мечтаю о большой любви! Ах да ох, ох да ах! Послушаешь или прочтешь такое — право же, на всех известных языках материться хочется.
      М. С. усмехается.
      — Чему ты смеешься?
      — Представила тебя матерящейся.
      — И получилось?
      — Не очень, ты взглядом иногда больше скажешь, чем иной словами.
      — Однако, и вправду хочется выругаться время от времени. Ты права: мещанство — самый страшный враг любой идеи. И наши успехи в борьбе с ним не слишком-то высоки. Клуши как были, так и есть. Дуры до сих пор не перевелись. Все сидят, да принца ждут. Да обо мне за спиной судачат.
      Но я сама принцесса. И не жду никого. Ибо давно уже не верю в сказки. Но вижу тебя. Кэрдин. Помню Софи. Вы пробивались сами. Выдавливая из себя низость. Плюя на деньги, чувства, предрассудки. Видя цель. И не видя людей. Ваши судьбы… которым не позавидуешь. Рядом с вами бывали мужчины… Но мужчина частенько позиционируется как защитник женщины — слабого и безобидного существа. Но нет в нашем языке слова слабость. И мы умеем постоять за себя. Знаю, шуточку про три К, вовсе не ты придумала. Иногда даже кажется, что в ней есть рациональное зерно.
      Но ты из других, я такая же, Дина, даже Эрти. Гордые. Не способные пойти на уступки. Непримиримые.
      Болтают, что женщины из элиты частенько останавливают свой выбор на неразвитых мужланах из социальных низов. Видала и такое. Но… Элита есть элита. Она не противостоит обществу, она лучшее из порожденного обществом. Может, и бывают внизу достойные люди. Но они обязательно поднимаются над своей средой и переходят в новую. Я никогда бы не смогла иметь дела с человеком, по уровню интеллектуального развития уступающего мне. Таких я немало видела в твоем окружении. Достойные во всех отношениях люди. Однако, никого не хочется видеть второй раз.
      — Крепко же в тебе сидят пресловутые предрассудки. Не думала, что из тебя выйдет столь заправская феодалка. И откуда в тебе столько призрения к народу?
      — Нет, ты ошибаешься. И не могу презирать народ. Я всего лишь его часть. Я не против материального равноправия. У меня самой крайне невысокие потребности. Но нет и не может быть духовной уравниловки. Я вовсе не презираю людей. Просто превосхожу многих. А твоё главное стремление — всё-таки вытащить людей из болота. Именно в этом ты видишь своё предназначение. Давить, давить из человека животное. Даже зная, насколько это тяжело, и помня о стремившихся к тому же и надорвавшихся.
      А я… я наверное, просто слишком рано родилась. Да и призрение к людям я всё-таки пытаюсь скрывать. Слишком плохое это чувство.
      А что до людей вообще. Я слишком хорошо запомнила всё то, что ты говорила:
      ''Жизнь- борьба, вечный бой. Нет и не может быть в ней покоя. И драться надо уметь. Хорошо, если есть кому прикрыть твою спину в бою. Но чаще всего не будет никого. Поэтому имей глаза на затылке. Рассчитывай только на себя. Не поворачивайся спиной к сбитому врагу. Будь готова к удару в спину. Всегда. В любой момент жди удара. А если упадёшь — найди силы встать. Никто поднимать не станет. А то ещё и в грязь втоптать попытаются. Но встать надо. Назло им. И жить чаще всего приходится именно назло. Не опускай рук. Дерись до последнего. Не дай погибнуть надежде. Никогда не сдавайся. Никогда' .
      Ты так и живёшь. И всегда так жила, сколько я тебя помню.
      Но ты смогла стать той, которой стала, только убив в себе все человеческие чувства. Все до единого. Что же, сама говорила, за всё в этом мире приходится платить.
      — Люди пытались убить во мне все чувства.
      — Пытались. Но убила их ты сама. Убила совершенно сознательно. Ибо иначе было нельзя. Твой мир стал двухцветным. А мой… Я знаю, есть и другие цвета. Но вижу только два. Эти два. Чёрный и белый. У меня твои глаза. Во всех смыслах слова. Но иная душа. Совершенно иная. И обе мы прекрасно об этом знаем. Потому и плохо понимаем друг друга. Хотелось бы мне тебя понимать лучше, да и тебе хотелось бы того же. Но… Иные мы. Просто иные.
      Я знаю, за глаза меня частенько зовут Младшей М. С… Так многие думают.
      — Но ты не наследница. К сожалению.
      — Ты понимаешь. И я благодарна тебе. Трёхрогий венец слишком тяжёл. И притягателен одновременно. Но не всех манит блеск его камней. Ибо сжигают они душу. Сжигают в человеке человека, и создают из него машину. А так притягателен их смертоносный свет! Манит он. Всяких манит. Великих и ничтожных. Героев и подлецов. Яд абсолютной власти. О, как же сладок он на вкус! Но всё же не перестает быть ядом от этого. А ты выпила полную чашу этой отравы, и она впиталась в каждую клеточку твоего тела. Трёхрогий венец снять невозможно. По доброй же воле от него никто и никогда не отказывался. И не откажется и впредь. Пусть он тяжёл. Страшно тяжёл. И в крови перемазан.
      — Испачкаться боишься?
      — Нет. Кровь не грязь. Я её не боюсь.
      Обе замолчали. У каждой своя правота. И у обеих нелёгкая.
      — Но рано или поздно мне придётся думать, кому этот венец передать.
      — Придётся. И тот, кто его наденет должен будет убить в себе человеческие чувства. И в первую очередь, жалость. А я не хочу становится безжалостной. Мне жалко людей. Иногда даже жаль вовсе недостойных. Я не хочу нести людям зло.
      — Абсолютная власть даёт возможность сделать людям и немало добра.
      — Не спорю, так и есть. Но добро властитель может делать, а может и не делать. А зло он несёт всегда. А я не хочу нести зла. И больше не хочу отнимать жизни. А властителю придётся судить. И вырезать больные клетки общества. Даже если не будет врагов, то останутся преступники, душевнобольные те, кто убивают неизвестно зачем. Придётся решать их судьбу. И видеть глаза их жертв. И лишать жизни, чтобы в мире могли жить другие. А я не хочу быть судьёй. Человек несовершенен, и может ошибиться, а отнятой жизни не вернуть. Я не хочу решать судьбы людей. Ты видишь мир, видишь великие цели. Но не видишь людей. Их для тебя просто не существует. Ты шагаешь по ним. Их судьбы хрустят под твоими сапогами, как под моими ракушки на берегу. Но я не хочу разрушать хоть чьи-то судьбы. Просто не хочу.
      В своё время ты сделала свой выбор. Теперь же пришло моё время выбирать. Я сделала выбор: мне не бывать второй М. С…
      И есть у нас одна общая черта — решений мы не меняем.
      А тебя частенько обстоятельства вынуждали поступать именно так, а не иначе. С такой, зачастую показной жестокостью. Иногда ты властна над обстоятельствами, иногда они властны над тобой. И окажись я где-то рядом с тобой, то рано или поздно обстоятельства вынудили бы меня поступать подобным образом. А я… Хватит с меня смертей! Досыта их повидала!
      — Возможно, ты убиваешь в себе то, для чего предназначена. Давно уже не было у власти подобных тебе людей.
      — Возможно, ты и права. Но подобным мне людям просто не нужна власть. Да и ты убила в себе своё предназначение. Или думаешь, я не читала твоего романа? Его до сих пор часто переиздают.
      — Подхалимаж — с кривой усмешкой констатирует М. С.
      — Самокритика — столь же безаппеляционно заявляет Марина — Ты сознательно погубила свой талант писателя. В этом было твоё предназначение. Слово ранит больнее стали. И заставляет людей становиться лучше.
      — Глаголом сердца людей не прожжёшь. Да и не у всех они есть. Сталью пронять их гораздо проще.
      — Мы не на митинге.
      — Это верно. На митингах проще. Тебя либо понесут на руках, либо разорвут. Просто красиво говорить я не умею. Говорят, пишущий чуть ли не первый среди людей. Конечно, только в том случае, если книги его могут заставить людей переломить себя, и начать становиться лучше. Если книги несут какие-то идеи…
      У меня плоховато с генерацией идей. И мне не очень интересно, как мои идеи повлияют на мир через пятьсот или тысячу лет.
      Ибо передо мной мир. И он плох. И я знаю, как улучшить его. И меняю его.
      — И он меняет тебя. Ты вглядываешься в бездну, а бездна в тебя. Стремясь уменьшить зло, ты только увеличиваешь его количество.
      — Я гораздо больше увеличила бы количество зла своим бездействием.
      — Возможно, и так.
      — А ты и вправду сгубила свой талант.
      — Я просто выплеснула на бумагу скопившуюся желчь.
      — А что ты выплёскивала, когда я была маленькой? Те сказки, которые ты мне бывало, рассказывала на ночь. Волшебные и очень добрые. Потом я ни в одной детской книге не встречала таких. Их ведь ты сочиняла. Иногда ты не рассказывала, а читала. И я видела листы в пишущей машинке. Куда ты их дела?
      — Сожгла! — выкрикнула М. С. — Один пепел остался!
      — Врёшь. — тоном непререкаемого утверждения отчеканила Марина. — Лежат они где-то. И ждут своего часа.
      — Который не придёт.
      — Как знать.
      — Ты трусишь. Боишься брать на себя ответственность. Такая принципиальная, образец во всём. Чистюля! В грязи копаться не хочешь. Пусть другие роются, а это выше моего достоинства. Я такое эфимерно-воздушное существо. Украшение мира. Его грязь меня касаться не должна. Какая удобная позиция! Страусиная!
      — Я не боюсь ответственности. Боюсь, что не справлюсь. Не моё это дело.
      — Почему твой зам в отставку подал?
      — Врачи запретили. Нервное переутомление в тяжелой стадии. Так кажется. А казался перспективным… Пусть теперь на даче сидит, да мемуары строчит. Все ломаются. А я словно железная. Устать не имею права. Нервы измочалены. А дела нет никому. Всё на мне. За всем следить надо. То, что на нем было, сейчас снова на мне. На мне одной. И не помощи, ни поддержки. Я вымотана страшно. Ломаются все. Одна я двужильная.
      — Я знаю, что тебе тяжело. Но не в моих силах тебе помочь. Не в моих. Я ни в коей мере не враг Идее. Но. Я не смогу быть государственным деятелем. Это точно.
      — Не хочешь. А вовсе не не можешь. Я ведь к власти не особенно стремилась. Но бывают моменты, когда понимаешь — если не я, то кто же? Действовать надо. А не болтать. Иначе конец всему. Я в значительной степени порождение системного кризиса.
      — И одновременно, человек нашедший выход из этого кризиса.
      Не верит больше легендарная М. С., само олицетворение новой грэдской империи, в людей. Вообще, она уже никому и ни во что не верит. Люди злы, подлы, завистливы и трусливы — это генерал-полковник знала чётко. Один вор, другой мерзавец, третий и то и другое сразу, четвёртый просто подлец. И все без исключения лгуны и завистники. И каждый только и мечтает о том, как бы нагадить другому. И ты такая, и генералы твои, и вообще, каждый второй, не считая каждого первого не лучше. С волками живёшь — по-волчьи вой.
      И были у неё основания так думать. Мотала её жизнь по всей империи. От песков и барханов на юге до льдов и тундр на севере. Всё лучше узнавала Марина Саргон людей — и всё больше с каждым днём их ненавидела. Она потеряла веру в людей… А раз потеряла — значит когда-то она у неё была, когда-то она в людей верила. А годы шли — и не стало Марины Саргон. Остался от неё только генерал-полковник с именем из двух букв — М. С…
      Умный, но умеющий казаться глуповатым и хитрый государственный деятель. Временами крутой, жёсткий и даже жестокий. И так и должно быть, ибо только такие и могут управлять империей.
      Но она тяжело больна, а скорее всего, не больна, а просто устала. Кляузы, жалобы, споры, все мерзости, скопившиеся в человеческих душах; доносы, интриги, повстанцы, восстания и дипломатические передряги; освоение месторождений, постройка заводов, сбор урожая, перевооружение армии и постоянно возникающие новые проблемы. И так без конца из года в год уже чёрт знает сколько лет. И немало людей тебя люто ненавидит. Кто за что. Переломанные карьеры, остуженные амбиции непереводимой породы людей, рассматривающих любую должность как источник личного обогащения.
      И зачастую ненавидят не тебя лично, точнее не только тебя, сколько тот режим, который ты олицетворяешь. Почему? Непонятно.
      Тебя ненавидят даже за то дельное, что ты сделала или ещё только намереваешься сделать. (А ведь и того, и другого немало.) Ненавидят… Ну и пусть! Но будут уважать. И будут бояться, пока будут слышать чёткий шаг твоих полков.
      Генерал-полковник ненавидит людей, всех, без разбору. И грэдов, и мирренов, и кэртерцев — людей вообще.
      Но когда-то она была иной. Когда-то она была моложе. Когда-то люди для неё что-то значили.
      А годы шли. И угасло пламя в душе генерал-полковника.
      Не стало человека, заняла его место бездушная машина — командующий военным округом, а по сути — некоронованный император.
      А она так одинока, и устала, и всё-таки больна. Пусть об этом никто и не знает. И никогда не узнает. Ибо нет у неё ни одной родственной души да хотя бы даже четвероного существа, к которому можно испытывать привязанность. Да и не может уже этого сделать.
      Но знает, знает стальная машина, генерал-полковник М. С., что не так она живёт. И все вокруг не так живут. Если не все, то абсолютное большинство только и смотрят, как к кому-нибудь в глотку вцепиться. Все друг на друга волками глядят. Но ведь есть какие-то другие истины, по которым должен жить человек. Но не видела этих истин Марина Саргон, и по-прежнему была не человеком, а генерал-полковником.
      Но Анна добра. И считала, что все вокруг добры. И что добра даже она, страшная
      М. С…
      Она не умела проповедовать. Она просто так думала. Добры люди, все добры. И верила она в эти свои мысли.
      И не выдержала этой простой истины броня генерала. А ведь крепкой, очень крепкой была эта броня. И ей самой казалось, что ничем не пробить эту броню. Ошиблась она. Видимо, впервые за многие годы. Исчез на какое-то время генерал-полковник. Появилась вместо него просто усталый и больной человек по имени Марина Саргон.
      Увидела она перед собой просто маленького человека, человека с которым можно говорить о чём угодно, твёрдо зная, что никогда этот человек не побежит строчить на тебя донос. И от которого не надо держать где-нибудь неподалеку, но не на виду, пистолет.
      Давно уже не видела Марина изначально добрых людей. И почти зверьми считала всех вокруг. И сама зверь. Самый грозный.
      Но ребёнок верила, что нет злых на свете. Действительно верит. Хотя над ней совсем недавно издевались. И её били. Но зло преходяще, а добро, по её мнению, вечно. И даже жестокий генерал на самом деле не такое чудовище, каким хочет казаться. Её просто жестоко ломала судьба. И всё.
      Все люди изначально добры. Нет злых. Есть только несчастные. Вроде бы простая истина. Но она сбила ход стальной машины под названием М. С…
      И увидела Марина человека, к которому она могла бы привязаться, так же как и к тем людям, кого уже не вернёшь. И которые ушли навсегда. Человеку, благодаря которому она снова сможет поверить в людей.
      И если быть совсем честной перед самой собой, то сильно ли тебе доверяла Марина? И всё ли ты знала о Кэрдин? И ведь обе они весьма сильно отдалились от тебя. Особенно перед самым концом. И той, и другой. Не тебе, а Кэрдин доверяла Марина, не с тобой, а с ней разговаривала ночами. И убили Марину по дороге от её дома. И кто убил? Только об этом лучше не вспоминать. Он ведь и сейчас ещё жив, этот родной брат Дины. А ты ведь ничего и никому не забыла. И как бы ты поступила, если бы Дина начала становиться опасной, а ведь это могло быть? И кристальной души человек Сашка… А не от того ли она такой молодой умерла, что в своё время встретила тебя? Слишком много смертей близких тебе людей вокруг тебя… Может это ты приносишь людям беду? А Кэрт… что Кэрт, он просто рыцарски тебе верен. Он любит ведь тебя. А ты не захотела услышать этого. Или не могла в то время? Какая разница! А по-настоящему привязаться можно только к человеку. А ты очень давно не испытывала искренней привязанности. Да и не особенно нуждалась в этом.
      А здесь что-то другое. Она ведь не знает про тебя ничего. Но откуда тогда такое ощущение, будто она знает про тебя всё. И насквозь видит твою душу. А ты видишь её. Никогда ты не ощущала подобного. А ты ведь многое видела в жизни. Но не такое. Другой это человек. В первую очередь, совершенно не похожий на тебя. А что потом? Не знаешь.
      Слезла с кровати. Раз уж всё равно не заснуть.
      Заглавие на папке вполне в стиле Софи — 'Опубликуешь — убью!
      Раскрыла папку. Снова попалась на глаза эта странная работа.
      Внутренности какого-то полутемного храма. Свет падает сверху. И в столбе света — она, как гласит подпись на обороте, Чёрная воительница. Кто это? Языческая богиня войны? Амазонка? Неизвестно.
      Чёрные с серебром сапоги до колен, едва прикрытые грудь и бёдра, серебряный пояс, изогнутый клинок в готовой замахнуться руке. Длинный узкий кинжал в отведённой назад правой. Великолепные формы, отточенные линии женского тела — и вместе с тем — мощные мускулы. Пересекает живот косая кровоточащая рана. Ещё одна… не рана, а так, царапина, на плече. Длинные черные волосы и диадема в них. И главное, лицо. М. С. редко смотрелась в зеркало. Но лицо женщины на рисунке её, и вместе с тем — нет. Сквозит в зелёном взгляде холодное чувство превосходства, презрения и ненависти. Взгляд человека, только что выигравшего тяжелый бой.
      На переднем плане можно разглядеть только две поверженных массивных фигуры в многорогих касках. Образ врага.
      Судя по пропорциям, рост победительницы что-то около двух метров. М. С. усмехнулась. В детстве она мечтала вырасти очень высокой. Сестрёнка это, похоже, запомнила.
      Но не Чёрная воительница центр произведения. За её спиной прижалась к стене полудевичья — полудетская фигурка в полупрозрачном одеянии. Напугана она, страшно напугана. И смотрит расширенными от ужаса глазами куда-то сквозь зрителя.
      М. С. дёрнулась, словно от удара током. Лицо… Это лицо… Она же видела сегодня… Этот напуганный полуребёнок на картине… Это же Анна!
      Человек, родившейся через много лет после смерти Софи.
      И ужас в глазах относится не к поверженным противникам. Нет, внушает ужас человек, спасший её. Чёрная воительница с лицом Марины Саргон. А не маской М. С.
      Как? Как могла создать Софи подобное полотно? Откуда, из каких глубин слышала зов?
      ''Дура! Сестрёнка просто развлекалась, а ты бросай пить, не то ещё и не такое померещится. Девчонка-то на Аню совсем и не похожа' .
      М. С. замолчала, сообразив что снова говорит сама с собой.
      — Вот так и сходят с ума. Вот так. А себе врать не зачем. Всё рационально в твоем мире. И всё, хотя зачастую и с трудом, объяснимо. А этого ты объяснить не можешь. И незачем самой себе врать. Аня это на картине.
      Аня резко проснулась. В первый миг она не могла вспомнить, где находится. Но потом…
      Неужели вся та невероять, творящаяся вокруг неё, была на самом деле? Неужели, в самом деле, у неё есть теперь свой дом? Её дом, дом, где её кто-то любит, где она кому-то нужна, и где больше не надо ни от кого прятаться. Неужели всё это на самом деле, а не во сне и не в книгах. Ведь ей ещё совсем недавно казалось, что спокойной жизни нет и быть не может. Она и сейчас в это не до конца верила.
      Однако, пора было вставать. Одежда, лежавшая на стуле, была та самая, что и вчера. Новая и необычная. Такая, какой там, где она жила раньше никто не носил. Мирская одежда считалась греховной. Но не было в ней греха.
      Она оделась и вышла из комнаты. Утро было солнечным. Светло в доме. Вчера вечером она толком не рассмотрела, что здесь и как. И куда сейчас идти, совершенно не представляла. В конце коридора лестница на первый этаж. 'Наверное, там кто-нибудь есть' — подумала девочка.
      И точно, ещё на лестнице слышан тот самый хриплый, громкий и резкий голос, который для Ани звучит лучше всех голосов на свете. Голос той, про которую ещё совсем недавно не слышала ничего, кроме страшных сказок… Но девочка её полюбила сразу и навсегда. За всю её недолгую жизнь все люди вместе не сказали и не сделали ей столько хорошего, сколько сделала генерал за несколько последних дней. Раньше у неё не было никого, кроме книг. А люди её за что-то не любили. И она старалась меньше попадаться им на глаза.
      А генерала она хотела видеть как можно чаще. Она никогда ещё ни говорила слово 'мама' , а генерала она готова была так назвать…
      Говорила генерал на каком-то непонятном языке. Это девочку уже не удивило. Но раз она с кем-то говорит, значит ей лучше обождать. Она присела на ступеньку лестницы.
      — Анютик, это ты там ходишь? Давай сюда. — раздался из комнаты голос генерала.
      Генерал сидит за столом, мундира с орденами на ней нет, только зелёная рубашка с погонами. Перед ней пепельница с окурками и чашка кофе, начатая пачка сигарет и зажигалка валяются на столе. Разговаривает она с той, которую вчера назвала. Та женщина стоит у окна. И она показалась девочке сильно удивлённой.
      Аня нашла альбом со старыми фотографиями. Ей они казались сделанными в невозможно древние времена. Но она сразу узнала на фотографиях генерала. Прошло столько лет, а она почти не изменилась. Но незнакомых людей на снимках очень много. И чаще всего из них попадались три девочки, две уже почти большие, и одна маленькая.
      Первый снимок, на котором они все вместе, сделан зимой. Высокая девочка в меховых наушниках обнимает другую, обе смеются, перед ними стоит маленькая, похоже, что она не столько радуется, сколько насмехается. Она махала рукой.
      А лицом та невысокая девочка очень походила на генерала. И маленькая чем-то напоминает её. И они давно уже должны были стать взрослыми. И на фотографиях они действительно, становились старше. И часто рядом с невысокой оказывалась эта странная высокая девушка. Они явно, дружили. На некоторых снимках попадалась и генерал, только похоже, эти снимки делались случайно. Ещё один альбом, но заполненный только до половины.