Кто хочет расспросить про Бьютт – это так наш городок называется, – приходят на Сильвер-стрит в «Джим Хилл» – круглосуточное кафе и табачный магазин одновременно – и спрашивают меня или Виппи Берд. Причем искать надо в буфете, не в баре, так как Виппи Берд не берет в рот ни капли с тех пор, как врачи отхватили ей кусок желудка.
      С недавних пор Виппи Берд может есть только лежа. Когда она приглашает меня к себе домой, то накрывает стол в спальне, где можно растянуться на кровати, если ее неожиданно прихватит боль. Других посетителей она обычно принимает, лежа на диване в гостиной, но мы с ней всю жизнь были друг для друга как сестры, так что когда мы с ней одни, то едим прямо у нее в спальне.
      – Черт побери, Виппи Берд, – говорю я ей, – в этой постели тебе пришлось чаще развлекаться с отбивной котлетой, чем со всеми твоими мужьями, вместе взятыми.
      – Ты права, Эффа Кoммандер, – отвечает мне она, – права, как всегда.
      Хоть тут я вовсе и не права.
      Всякий знает заведение «Джим Хилл» на Сильвер-стрит, потому что над его входом розовым неоном ярко сияют буквы: «КАФЕ «ДЖИМ ХИЛЛ». Но и без вывески чувствуется, что это не просто рядовая забегаловка. Фасад облицован листами нержавеющей стали наподобие скоростных экспрессов довоенного времени, а голубой неоновый бокал с шампанским сверкает и искрится в витрине серебристыми пузырьками ярче, чем бриллиантовые сережки Мэй-Анны, которые она отказала мне в завещании. В общем, первый сорт. Я так прямо и сказала, когда мы с Виппи Берд впервые увидели «Джим Хилл» в таком убранстве.
      – Виппи Берд, это просто класс! Ну прямо как дом Мэй-Анны, – сказала я ей.
      Конечно, то было сорок лет назад, когда люди еще помнили, кто такой был этот Джим Хилл. Сейчас они думают, что Джим Хилл – это Джо Мэйпс, так что парень иногда даже смущается. Если кто-нибудь из посетителей вдруг окликнет его: «Эй, Джим!», он отзывается: «Я!» Не уверена, что Джо вообще помнит, кто такой был Джим Хилл. А все дело в том, что так этот ресторан назывался, когда Джо купил его в 1964 году. Тогда ему просто не хватило денег на новую вывеску. А сейчас уж и подавно не хватит.
      Не знаю, откуда туристам стало известно, что нет другого места лучше «Джима Хилла», где можно разузнать все про наш городок. Может быть, всему виной газетчики из Восточных штатов. Каждый раз, когда какой-нибудь газете понадобится статья про Бьютт, один такой заявляется к нам в «Джим Хилл» и объявляет с порога: «Здорово, ребята, я – репортер из «Нью-Йорк таймс»!», причем таким тоном, словно при виде его мы все должны попадать со стульев. После чего задает пару глупых и ничего не значащих вопросов типа: «Как думаете, будут в этом году цены на медь расти или падать?» Откуда, черт возьми, нам знать! Потом он едет домой и пишет в своей газете, что мы все здесь такие душки и милашки, что твои вши в панталонах. «Местный колорит» – так они это называют.
      Вы, конечно, знаете эти истории. Многие из них пересказывают наши с Виппи Берд рассказы, в других можно прочитать, что в Монтане – этом чуднoм штате – в любой телефонной книге вы найдете даже домашний телефон губернатора. Однажды я спросила Виппи Берд, правда ли это, и она ответила, что не знает и что у нее нет никакой причины звонить губернатору домой.
      Может быть, туристы узнали про «Джим Хилл» из газет, а может быть – прочли в книге Хантера Харпера. Наверное, вы тоже знаете эту книгу. Она называется «Дыра по имени Бьютт». Запоминающийся заголовок, ничего не скажешь. Кроме Харпера, больше никто и никогда не называл наш город дырой. Сам Хантер Харпер мне никогда не нравился, а после этой его книги я его так просто возненавидела. Прекрасно помню, как он часами околачивался в нашем кафе, положив ногу на ногу, сидел на стуле в углу и все время курил одну из этих маленьких сигар, дешевых подделок. Все время в джинсах и ковбойских сапогах, в ковбойской шляпе, непомерно большой для его черепушки, и желтом шейном платке. Он воображал, что сойдет за ковбоя. Но тот, кто знает настоящих ковбоев, скажет, что, по их мнению, желтые платки отпугивают удачу.
      Однажды я пробовала читать его книгу, но так и не дотянула до конца. Вся она состоит из слухов, сплетен и вздора, которые он насобирал здесь, в нашем кафе, и вранья там втрое больше, чем правды. Он попытался написать ее на нашем языке, но, боюсь, это у него тоже не слишком получилось. Никто из обитателей Бьютта в жизни не использует выражения «преждепредшествующее» или «городская среда». В общем, уже через первую страницу не продерешься без словаря. А чему тут, собственно, удивляться? Харпер – не местный уроженец, а пришлый, можно сказать, дачник в наших местах. Осень и зиму он учительствует в Айове, преподает там, как он выражается, «историю народов». «Народы» – это, надо полагать, мы.
      Однажды я спросила Виппи Берд, не педераст ли он часом, но она сказала, что не думает. Впрочем, меня это не особенно и беспокоит. Конечно, у нас в Бьютте тоже были свои «девчата», как мы их называли, но не так уж много – народ у нас в Монтане слишком грубый для подобных личностей, все сплошь шахтеры и ковбои.
      Туристы – вот еще одно наше чудо. Полчища их со всей страны съезжаются в наш город, но нами при этом вовсе не интересуются. В одинаковых кепках-бейсболках и тренировочных костюмах, они слоняются по городу, стараясь найти себе подобных. Нас люди в бейсболках едва замечают, но, завидев друг друга, здороваются с дружелюбием солдат союзных стран, встретившихся на вражеской земле. И в Хантере Харпере туристы безошибочно признают своего, хотя он и не носит тренировочного костюма.
      Тем не менее лучшие представители этого племени все-таки приходят к нам с Виппи Берд поговорить.
      Обычно все они бубнят одно и то же: как много времени сегодня они провели за рулем и как устали или какое у нас здесь холодное место. А затем, демонстрируя дружеское расположение, начинают расспрашивать нас об истории нашего городка. И тогда Виппи Берд пускается в долгие и обстоятельные рассказы о медных королях, когда-то сколотивших здесь состояния и державших особняки и скаковых лошадей, или рассказывает им о парке Коламбия-Гарденз – лучшем парке во всем штате. Между прочим, это ведь то самое место, где Бастер дебютировал как боксер.
      А потом, если она в ударе и если у нее достаточно времени, она поворачивает разговор так, что эти люди жалеют о своих расспросах. Если же она чем-то занята или озабочена, то обычно позволяет им сразу и без обиняков перейти к сути дела, а иногда даже и сама провоцирует их на то, чтобы они задали ей свой главный вопрос. Но все-таки ей страшно нравится томить их, заставляя кружить вокруг да около, пока они наконец не наберутся смелости спросить о той единственной вещи, которая всем им не дает покоя. И рано или поздно это обязательно происходит, словно стандартный десерт к неизменной туристской яичнице с беконом.
      Ну вот хоть бы вчера – Виппи Берд как раз находилась за стойкой, так как посетителей было достаточно, а Альта, наша постоянная официантка, ушла лечить свои мозоли. Я тоже иногда помогаю в ресторане, если вдруг возникает такая необходимость, но в свое время, когда мы с мужем держали собственное заведение, я наготовилась на сто лет вперед и потому зареклась стоять у плиты. Так что в этот раз я просто сидела на высоком табурете возле стойки и наслаждалась утренним кофе.
      Виппи Берд вполуха слушала, что говорил ей этот дядя. «Вот настоящий пустомеля», – подумала я. Сначала он выяснял, свежие ли у нас яйца и из какого мяса сосиски, и вообще прошелся по всему меню, пункт за пунктом, потом поинтересовался, нет ли у нас обезжиренного молока и нельзя ли приготовить для них с женой черничные оладьи вместо простых. Потом он спросил свою жену, помнит ли она, как в 1979 году в штате Вермонт их угощали блинчиками со свежей черникой. Я давно заметила, что толстяки вообще очень любят поговорить о еде. Наконец, заказав для нее и себя простые оладьи – других у нас не было, – он решился перейти к главному.
      – Вы местная? – спросил он с деланой небрежностью.
      – Всю жизнь была местной, мистер, – ответила ему Виппи Берд.
      – Знаете, мэм, я где-то читал, что Марион Стрит была родом из этого города.
      – Что за Марион Стрит? – спросила Виппи Берд. – Это человек или улица?
      Эту ее шуточку я слышу уже в тысячный раз, но все равно вынуждена ставить чашку на буфетную стойку, чтобы не расплескать ее от смеха.
      Туристам обычно тоже нравится этот каламбур, но по какой-то другой причине, чем нам. Ведь только мы с Виппи Берд знаем, откуда взялся этот псевдоним – Марион Стрит. Хантер пишет в своей книге, что по-настоящему ее звали Мэй-Анна Ковак, но и тут он ошибся. Если уж на то пошло, ее фамилия на самом деле была Ковакс, но это ничуть не проясняет происхождение псевдонима. А дело было так: когда ей вдруг ударило в голову выдумать себе прозвище позаковыристей, мы с Виппи Берд просто посмотрели вокруг и случайно заметили табличку с названием улицы – Марион-стрит. И долгое время спустя Мэй-Анна признавалась, что лучшего псевдонима выдумать было невозможно. Когда я рассказала эту историю Пинку, он заметил, что, на наше счастье, мы шли тогда не по улице Красных Фонарей.
      Наконец этот толстяк с заговорщицким видом перегнулся через стойку и, обдавая нас с Виппи Берд запахом потных подмышек, вполголоса произнес:
      – Я слышал, что Марион Стрит работала в одном из местных борделей…
      Он вернулся на свое место за столом, и его жена, ущипнув его за локоть, тихо сказала:
      – Гарольд, не надо…
      Как раз в это время Виппи Берд, стоя у плиты, жарила им оладьи. С каменным лицом она медленно повернулась в их сторону и как бы в растерянности наклонила сковородку так, что пара оладьев скатилась с нее на пол.
      – То есть вы хотите сказать, сэр, – она была шлюхой?! – спросила она так громко, что ее слова были хорошо слышны на улице.
      Но никто из прохожих даже не задержался – все давно привыкли к этой сцене, которую она разыгрывала уже сотни раз.
      Толстяк покраснел, как кетчуп «Хайнц-57» у него на столе, правда, это был не совсем настоящий «Хайнц-57», ведь Джо Мэйпс наливает в фирменные бутылки дешевку, которую покупает на галлоны. Виппи Берд небрежно смахнула толстяку на тарелку то, что еще оставалось у нее на сковородке, и с оскорбленным видом вернулась к плите, но я-то знала, с каким трудом она сдерживает смех.
      На этот раз – с оладьями на полу – сцена вышла особенно убедительной, подобное происходит отнюдь не всегда. Даже Хантер Харпер, который, как обычно, сидел в углу, положив ногу на ногу, и дымил своей вонючей дрянью, от одного запаха которой хочется объявить «Джим Хилл» рестораном для некурящих, рассмеялся от души.
      Виппи Берд хладнокровно протерла плиту салфеткой и повернулась в сторону туриста, который уныло ковырял вилкой свои оладьи, боясь теперь поднять от тарелки глаза.
      – Откуда вы это взяли, мистер? – спросила она, перебросив мятую салфетку через плечо.
      Он пожал плечами, по-прежнему не поднимая глаз.
      – Хотите знать, мистер, что я обо всем этом думаю? Стоит только человеку стать таким знаменитым и таким красивым, как Марион Стрит, как люди сразу начинают поливать его грязью. – Виппи Берд громко фыркнула. – А уж перемывать кости покойникам – просто хлебом не корми! А ведь она умерла в расцвете славы, как Мэрилин Монро, и такой же молодой – разве это не грустно, сэр? А знаете, между прочим, она ведь была старше меня!
      И это чистая правда, только разница в возрасте составляла у них примерно три недели.
      Бедняга Гарольд, похоже, просто проглотил язык.
      Люди до сих пор помнят фотографии Марион Стрит с волосами цвета платины и яркой, как кровь, помадой «Макс Фактор» на губах, снятые во время шоу Боба Хоупа по культурному обслуживанию американских войск или во время фуршета в Кокосовой Роще в Майами вместе с Кэри Грантом. При виде этих фотографий забываешь, что дело-то было больше сорока лет назад, во время Второй мировой войны. Став звездой, она никогда не фотографировалась без соответствующего наряда и макияжа. Даже по нужде не выходила без этого.
      Бедняга Гарольд покосился на Виппи Берд, должно быть, мысленно сравнивая ее внешность – заметно уже поредевшие кудри морковного цвета и сережки с фальшивыми бриллиантами, как у старой картежницы, – с роскошным обликом Марион Стрит. Виппи Берд была в свое время мила – больше того, она была даже гораздо красивей Мэй-Анны. И сейчас, несмотря на болезнь, Виппи Берд выглядит много моложе своих лет. Но сейчас она все-таки намного старше, чем Марион Стрит на фотографиях.
      Мы старимся, а она остается все той же богиней голливудской легенды, и люди помнят ее такой, какой она была, когда умерла в 1951 году. Почти как Мэрилин Монро. Никто не думает, что сейчас ей было бы за семьдесят, все помнят ее тридцати– или тридцатипятилетней. Может быть, не все, но, по крайней мере, мы с Виппи Берд – остальные думают, что она была еще моложе, ведь Мэй-Анна всегда скрывала свой настоящий возраст.
      – Вы ее знали, мэм? – спросил Гарольд, помаленьку приходя в себя.
      – Он спрашивает! Да мы с Эффой Коммандер были ее лучшими подругами!
      Да, Виппи Берд всегда готова открыть душу, стоит только по-доброму к ней подойти.
      – И вы слышали об «Убийстве в любовном треугольнике»?
      Ничего не скажешь, настойчивым парнем оказался этот Гарольд.
      – Ах, это было так давно, – отмахнулась Виппи Берд.
      Мы с Виппи Берд не очень любим, когда туристы расспрашивают нас об этом убийстве. Мы готовы сколько угодно болтать с ними о детских годах Мэй-Анны, так как теперь она – самая большая туристическая достопримечательность нашего городка, но это убийство – не их ума дело. Надо думать, этот Гарольд читал книгу Хантера Харпера или еще что-нибудь из публикаций, появившихся после выхода этой книги. Харпер собрал все голливудские сплетни об этой истории и считал, что все рассек, но и на этот раз страшно ошибся. После смерти Бастера и Мэй-Анны единственные и последние, кто знал настоящую правду, были только мы с Виппи Берд, но мы никогда никому ничего не рассказывали, и уж тем более этому набитому дураку Харперу.
      В то время как Виппи Берд продолжала с отрешенным видом протирать плиту, толстяк Гарольд быстро проглотил свои блинчики, схватил жену в охапку и смылся. Забавно, но никто из туристов никогда не злится на Виппи Берд за ее проделки – эти «невинные розыгрыши», как она сама их называет, а старина Гарольд так даже оставил ей два доллара на чай.
      После того как они ушли, Виппи Берд оторвалась от своего занятия и посмотрела мне прямо в глаза.
      – Знаешь, Эффа Коммандер, – сказала она, – пришло время рассказать людям всю правду о Мэй-Анне Ковакс и Бастере Макнайте, иначе все и дальше будут верить в то, что написал этот набитый дурак Харпер. И сделаешь это ты. Как только Альта вернется, я пойду отсюда прямо в бумажную лавку Бена Франклина и куплю несколько стенографических планшетов. Я даже дам тебе несколько фирменных перьевых ручек вместо простых шариковых. Ты будешь записывать свои воспоминания, а я перепечатывать написанное. Вспомни – однажды ты обещала Бастеру, что сделаешь все как надо.
      – Я думала, что уже все сделала как надо, – ответила я. – По крайней мере, я сделала все то, что он хотел.
      – Это тогда. А сейчас – сейчас надо рассказать правду, – возразила она. – Это твой долг перед Бастером, Мэй-Анной и остальными. Главным образом перед Бастером, – мягко добавила она. – Подумай, разве он не заслуживает того, чтобы люди узнали о нем правду?
      Ее слова заставили меня задуматься. Между тем она налила мне еще кофе.
      – Спасибо за кофе, Виппи Берд, – сказала я. – И очень может быть, что ты, как всегда, права.
      – Запомни, писать должна ты, – повторила она, – потому что меня на это может уже не хватить. Но если вдруг что случится, я буду стоять у тебя за спиной, шептать тебе на ухо и водить твоим пером.
      Так оно в конце концов и вышло.

      Мы познакомились с ней, когда спасли ее от смерти.
      Мы то и дело вытаскивали ее из неприятностей. Например, однажды зимой, когда мы всей компанией шли по улице в Кентервилле, Чик О'Рейли подговорил ее лизнуть металлический полоз салазок – и она лизнула, и язык прилип. Мы с Виппи Берд ворвались в ближайший дом, дверь которого, к счастью, оказалась не заперта, схватили с плиты кастрюлю с супом и вылили его на голову Мэй-Анне. Это помогло, язык отклеился. Мне всегда было забавно представлять себе лица людей, которые, вернувшись домой, обнаружили кастрюлю со своим ужином пустой.
      После того как Мэй-Анна прославилась, Виппи Берд как-то заметила с усмешкой, что если бы не мы, то пришлось бы ей стать кинозвездой с железкой на языке.
      В первый раз мы увидели ее, когда она стояла на самом краю открытого колодца заброшенной шахты «Крошка Энни». Конечно, вокруг этой страшной дыры был забор, но разве он мог остановить кого бы то ни было, особенно детей? Мэй-Анна стояла на самом краю и смотрела вниз, в темноту бездны.
      Мы с Виппи Берд играли на шахтном отвале, оттуда и заметили ее. Тогда нам казалось, что весь мир состоит из отвалов пустой породы, и только когда нам исполнилось десять, начали понимать, что существуют места, где в отличие от Бьютта нет никаких отвалов. В этом смысле нашему городку повезло, сказала Виппи Берд.
      В старые добрые времена дым плавильных печей так густо окутывал Бьютт, что день превращался в ночь, и городские фонари не гасли двадцать четыре часа в сутки. Шахтеры спускались с холмов после ночной смены, и их карбидные лампы горели в темноте дня, словно череда блуждающих звезд. Так обстояли дела, когда мы с Виппи Берд впервые увидели Мэй-Анну.
      Сначала мы просто стояли на склоне террикона и старались разглядеть ее сквозь клочья проплывающего дыма. Позже, когда я посмотрела «Туманные высоты», некоторые сцены этого фильма напомнили мне то, что мы увидели тогда, – крохотную фигурку Мэй-Анны на краю бездны, сильный ветер и клубящийся туман. Но только, сказала Виппи Берд, серного смрада в кино не почувствуешь. Жаль, что Мэй-Анна не играла в этом фильме, – эта роль явно бы ей подошла.
      У непривычных людей от серных испарений начиналась дурнота и кружилась голова. Мы-то с Виппи Берд давно к ним привыкли, но Мэй-Анна была новым человеком в наших местах, так что, видимо, серные испарения начали действовать на нее, она покачнулась, и ноги у нее подогнулись. Если бы она упала в эту шахту, которая уходила вниз больше чем на миллион футов, Марион Стрит никогда бы не получила премии Американской академии за «Прегрешение Рэйчел Бэбкок».
      – Смотри сюда, Эффа Коммандер, ребенок вот-вот упадет! – заорала Виппи Берд.
      Мы мгновенно рванулись с места, пронырнули под забором и вскарабкались вверх по куче щебня. Мы подоспели как раз вовремя. Она уже свесилась вниз, готовая напрямик отлететь в лучший мир, когда Виппи Берд схватила ее за платье с одной стороны, я с другой, и вместе мы вытянули ее наружу.
      – Дура ты набитая, – сказала ей Виппи Берд. Нам было по пять лет, мы только что узнали это выражение, и нам очень нравилось, как оно звучит.
      – Я только хотела увидеть Китай, – возразила Мэй-Анна, придя в себя и не желая признаться, что начала терять сознание от серных испарений.
      – Значит, ты еще глупее, чем набитая дура, потому что все китайцы живут на Вест-Меркьюри-стрит, а не на дне этой шахты. Ты что, никогда не была в китайской прачечной или харчевне, где кормят китайской лапшой? – спросила Виппи Берд.
      Мэй-Анна вытянулась, как она это делала после в «Кровавой луне», когда собиралась объявить мужу, что уходит от него к другому человеку, и пояснила:
      – Китай находится на другом конце Земли, и, если прокопать достаточно глубоко, как раз попадешь туда. А как же, по-вашему, китайцы добрались сюда, через океан, что ли?
      Виппи Берд хотела что-то сказать, но остановилась и задумалась.
      – Думаешь, она права? – спросила она меня.
      Я ответила, что все это звучит правдоподобно.
      – Ни разу не видела ни одного китайца рядом с этой шахтой, – возразила Виппи Берд.
      – Я не говорю, что все они вылезли из этой шахты, я только сказала, что они попали сюда через какую-то шахту, может быть, и через эту. Каждый набитый дурак знает, откуда взялись эти шахты: там раньше добывали руду.
      Нам с Виппи Берд понравилось, как быстро она усваивает наш стиль разговора.
      Виппи Берд протянула ей ладонь и сказала:
      – Привет, меня зовут Виппи Берд, а она – Эффа Коммандер.
      – Мэй-Анна Ковакс.
      – Какое смешное имя! – сказала Виппи Берд, немного поразмыслив. – А почему не Анна-Мэй?
      – А Виппи Берд – это что за птица?
      Когда Виппи Берд было пять лет, люди постоянно задавали ей этот вопрос. Позднее она призналась мне, что мы подружились с первой же встречи именно потому, что я никогда не приставала к ней по поводу ее имени.
      В их семье все носили странные имена. Например, двух ее братьев звали Стинки Берд и Баммер Берд, но меньше всего повезло третьему, тому, которого звали Мирон Берд. Можно ли, назвав ребенка таким именем, ожидать от него чего-нибудь путного? Так оно в конце концов и получилось: он вышел из профсоюза, дважды голосовал за Рейгана и не стеснялся тратить деньги на чистильщиков обуви.
      Раз уж речь пошла об именах, то надо сказать, что мы привыкли называть друг друга по имени и фамилии – Виппи Берд и Эффа Коммандер, я сама даже не знаю почему. Никто никогда не звал Виппи Берд просто «Виппи», если только это не был чужой человек, например, Хантер Харпер или кто-нибудь из туристов. С тех пор, как Мэй-Анна стала нашей подругой, мы называли друг друга Виппи Берд, Эффа Коммандер и Мэй-Анна, и это было хорошо и правильно. А наши знакомые прозвали нас «несвятая Троица».
      – Ладно, – сказала Мэй-Анна. – Я не буду спрашивать тебя про твое имя, если ты обещаешь не спрашивать меня о моем отце.
      Так мы и поступили, и о своем отце она рассказала лишь, что он был шахтером в Аризоне и погиб в аварии, а они переехали в Бьютт, потому что отсюда была родом ее мать. Только спустя много лет мы стали догадываться, что никакого мистера Ковакса не существовало в помине, и некоторые утверждали, что именно по этой причине Мэй-Анна и пошла работать в бордель, но на самом деле для этого были гораздо более веские причины.
      В то время Мэй-Анна не была красавицей: ноги у нее были как палки, а волосы – цвета пустой горной породы. Позже она перекрасила их в яркий платиновый цвет и утверждала, что они от природы такие. Как ни странно, почти все ей верили, но только не мы с Виппи Берд.
      Многие из тех, кто знал Мэй-Анну ребенком, впоследствии вспоминали, какие у нее были красивые белокурые волосы. Слыша подобное, мы с Виппи Берд покатывались со смеху, ведь на самом деле Мэй-Анна вовсе не была блондинкой. Больше того, именно мы с Виппи Берд впервые покрасили ее перекисью водорода, причем по неопытности сделали раствор настолько едким, что волосы у нее чуть не повылезли. Но, рассказав об этом, мы загубили бы ее карьеру, ведь – сами подумайте – кому может понадобиться лысая шлюшка?
      И все же в детстве у Мэй-Анны было милое личико с прямым греческим носом, о котором столько писали, и глазами, бездонными, как две заброшенные шахты, – такими же темными и глубокими. Один репортер в журнале «Фотоплей» выразился об этом так: «Два озера в лунном свете». Может быть, он и прав, но мне ее глаза всегда напоминали две бездонные ямы.
      Зубы у нее тоже были не слишком хороши. Когда мы впервые встретились, у нее как раз начали появляться коренные зубы – они были желтые и торчали вкривь и вкось. Из-за этого она старалась улыбаться, не показывая зубов, и прикрывала рот рукой, когда смеялась.
      Эта привычка у нее сохранилась даже после того, как она, уже находясь в Голливуде, поставила себе фарфоровые коронки. Все думали – это кокетство, но мы-то с Виппи Берд знали истинную причину. С коронками ей приходилось быть разборчивой в еде, чтобы не сломать их.
      Конечно, сначала, когда нам было по пять лет, она ничем не отличалась от всех детей. Глядя на фотографию нашего класса, никто бы не сказал, что Мэй-Анна – это будущая знаменитость. Как не сказал бы этого и о Бастере Макнайте.
      Единственным ребенком, как-то выделявшимся среди одноклассников, была Виппи Берд с ее круглой головой и рыжими кудряшками. И сейчас, когда она появляется в «Джиме Хилле», кудряшки у нее настоящие, а не завитые. Кроме того, в отличие от Мэй-Анны, у Виппи Берд всегда были прекрасные, прямые и здоровые зубы.
      Виппи Берд была низенькая, а я, наоборот, высокая и тощая. Незнакомые люди иногда называли нас Матт и Джефф – по имени известного клоунского дуэта. Виппи Берд была маленькой, но весьма крепкой, а когда мы выросли и Бастер приобрел известность, мы со смехом вспоминали, как в детстве ей случалось его поколачивать. Бастер тоже смеялся, вспоминая это, и утверждал, что мог бы легко победить ее, но просто не хотел бить девчонку. Но тут он не мог нас провести, мы-то знали, что это не так.
      – Она была гораздо быстрее тебя, – однажды поддела его я.
      – На язык – несомненно, – ответил он.
      Виппи Берд впоследствии утверждала, что в превращении Бастера в профессионального боксера есть и ее заслуга, ведь он так стыдился, что его бьют девчонки, что должен был научиться боксировать, чтобы спасти лицо. Думаю, здесь она не права, хотя обычно я стараюсь с ней не спорить, но так или иначе, если ты родился и растешь в Бьютте, то уметь постоять за себя совершенно необходимо, так что ему все равно надо было с чего-то начинать.
      Впрочем, настоящей причиной заняться боксом было его желание произвести впечатление на Мэй-Анну. Он влюбился в нее с первого взгляда и очень переживал, что это не он, а мы с Виппи Берд спасли ее от падения в шахту.

* * *

      Несмотря на серные пары и дым из плавилен, все равно для нас на свете не было лучшего места, чем Бьютт. Чтобы жить там, конечно, надо было быть крепким душой и телом, но мы именно такими и были. Мальчишки располагали лучшим выбором занятий, чем девочки, которые обычно проводили каникулы, помогая матерям стирать и нянчиться с грудными детьми. Такие ребята, как Пинк и Чик, дружившие между собой совсем как мы с Виппи Берд, убегали из дома сразу после завтрака и возвращались только к ужину, а иногда и того позднее. Они никогда не помогали по дому, все время валяли дурака – в чем и преуспевали до самой смерти, а может быть, и после. Но поскольку мы с Виппи Берд были младшими в своих семьях, а Мэй-Анна вообще единственным ребенком, у нас было больше времени на игры, чем у остальных девочек.
      Бастеру нравилось быть рядом с Мэй-Анной, но она никогда не ходила одна с его компанией, а только если мы были вместе с ней. Она говорила, что это неприлично. У нее всегда были четкие представления о приличиях, даже когда она работала в борделе. То есть, можно сказать, она была шлюхой высшего разряда. Виппи Берд, Мэй-Анна и я никогда не позволяли себе того, что свободно делали мальчишки: мы никогда открыто не раздевались, не купались голыми, не клялись страшными клятвами, для вступления которых в силу надо было помочиться кому-нибудь на ногу. Ни я, ни Виппи Берд, ни Мэй-Анна никогда не ступали босыми ногами на коровьи лепешки, хотя всем было известно, что, сделав это, можно все лето ходить босиком и при этом ни разу даже не поцарапаться, не говоря уж о том, чтобы подцепить столбняк и умереть.
      У нас игры были другие – мы бегали наперегонки вдоль железнодорожных путей, болтались вокруг гаражей и конюшен, ведь уже в то время в Бьютте автомобилей было больше, чем лошадей. Между делом нам случалось заработать и немного денег: мы собирали червей на отходах боен и продавали их рыбакам доллар за коробку.
      Иногда мы брали ведра и отправлялись к плавильням, где плавили медную руду, чтобы наполнить их углем и принести домой. Иногда водители грузовиков, доставляющих туда уголь, сами помогали нам наполнить наши ведра, ведь все эти люди знали, что такое трудные времена. Если вокруг не было видно никого из рабочих, один из наших мальчишек взбирался на самый верх груженного углем железнодорожного вагона и сбрасывал нам уголь на рельсы. Такая «добыча» угля входила в плоть и кровь местной детворы, так что даже сейчас, увидев валяющийся на дороге бесхозный кусок угля, я ничтоже сумняшеся подбираю его.
      Когда мы чуть подросли, Бастер организовал лотерею, главным призом которой была тонна угля, а вся выручка поступала в пользу нашей компании, и мы все продавали лотерейные билеты. Главный приз первого розыгрыша выиграла мать Мэй-Анны, и мы все были очень рады за них. Во второй раз, совершенно «случайно», главный приз снова достался ей. И наконец, когда Бастер устроил так, что она выиграла главный приз и в третий раз, люди перестали покупать билеты, и нашей компании пришлось искать новые способы заработка.
      Одно лето, когда мой отец работал на надземных работах на шахте «Барсучья Нора», мы каждый день носили ему обед. В одном судке был его обед, в другом – наш. Мы садились на кучу разогретого полуденным солнцем шлака и ели – я, мой папа, Виппи Берд и Мэй-Анна, – и это было самое счастливое время в моей жизни. Иногда у нас на обед бывали бутерброды, но чаще – пирожки с начинкой, которые так любят выходцы из Корнуолла.
      У «Джима Хилла» тоже подают пирожки с начинкой, только начинка часто бывает из консервов, и, если Виппи Берд сама не готовит ее, в качестве начинки можно запросто получить гамбургер. Но настоящие корнуоллские пирожки с начинкой – маленькие хрустящие конвертики из теста, наполненные жареным мясом и овощами, – нынче настоящая редкость.
      Для нас была и еще одна причина брать на «Барсучью Нору» два судка – мой папа, как и большинство других шахтеров, имел там свой собственный «горнодобывающий бизнес». Утром он незаметно подбирал кусок обогащенной руды, а после обеда прятал его нам в пустой судок. Некоторые считали это кражей, но мы относились к этому как к разновидности законного заработка.
      Однажды, было дело, нас с Виппи Берд обыскали – мы с ней несли один судок, а Мэй-Анна другой. Охранник заглянул в наш, а в ее сторону даже не посмотрел. В тот раз, к счастью, у нас не было с собой руды, но в дальнейшем, если мы шли с рудой, несла ее Мэй-Анна, и ее никогда не обыскивали.
      Иногда мы ловили в болоте лягушек и продавали их во французский ресторан возле Аллеи Любви, где подают лягушачьи лапки под марсельским соусом. Хозяин платил нам пятьдесят центов за дюжину, и Мэй-Анна потом говорила, что это были первые деньги, которые она заработала в квартале Красных Фонарей.