Зима. В юрте обледенели окна и никак не могут оттаять, хотя в камине судорожным пламенем пылают поленья.
      Перед камином сидят два человека. Один из них — Манчары. На плечи накинута лёгкая пыжиковая доха. Давно не стриженные усы свесились по обе стороны рта. Второй мужчина с широкими развёрнутыми плечами, высокий ростом, но сутулящийся, как бы старающийся казаться маленьким. Это хозяин юрты Кыдамасыт Кынаачай.
      Манчары прячется здесь с самой осени, с начала снегопада. У Манчары есть здесь маленький хоспох — чуланчик, устроенный между юртой и хлевом. Днём он находится в нём, вечерами и ночью, когда никого нет, приходит в юрту, гуляет во дворе.
      Манчары сидит склонившись, охватив голову руками. Когда в трубу подует ветер, серый пепел разносится по сторонам, угли ярко вспыхивают и как бы рвутся кверху. И в то же время шевелятся и колышутся волосы Манчары, пробившиеся между пальцами. Через какой-то миг угли начинают опять чернеть, и тогда на голову склонившегося Манчары падает серый пепел.
      — Басылай, что это с тобой? — тихо спросил Кыдамасыт.
      Манчары промолчал.
      — Уже поздняя ночь. Подбросить ещё дров или закрыть трубу?
      Манчары опять промолчал.
      Кыдамасыт тронул его за плечо.
      — Басылай, ты уснул, что ли?
      Манчары поднял голову, тихо встряхнулся, словно что-то сбрасывал с себя.
      — Я не сплю.
      — Чем ты так удручён, что голову повесил?
      — Кынаачай, в этом мире есть одна вещь, которая сильнее всего, — дума. А я, дружочек, весь так и задавлен самой горькой думушкой!
      — Что ты, дорогой! Неужели такой отважный человек, как ты, может поддаваться какой-то там думе?
      — Друг мой Кыдамасыт, неужели ты считаешь меня человеком, тело которого не ощущает боли, кровь не течёт из ран, скорбные думы не терзают душу? Почём знать: может быть, я самый скромный из людей, самый сердобольный из племени печалящихся якутов…
      Кыдамасыт подбросил ещё дров в очаг и оживился, чтобы развеселить своего друга:
      — Басылай, а ты свои тяжёлые думы направь по светлому пути — вот и всё.
      — И до чего же у тебя всё легко получается… — Манчары встал и бросил свою пыжиковую доху на стул, а сам неодобрительно посмотрел на Кыдамасыта. — Мы все такие… Все мы тешим самих себя лживыми надеждами. «А может быть, будущий год будет лучше нынешнего?» — думаем мы и успокаиваемся в ожидании его. Все… И я тоже… Сколько лет прошло с тех пор, как я стал бороться против баев, вступил в схватку с богачами? Сколько снегов выпало и растаяло с тех пор, как я заставил плясать мою мстящую пальму по их толстым крупам и жирным загривкам? Развеял в туман и мглу их богатства и имущество? Какая польза от всего этого? Разве перестали плакать батраки кровавыми слёзами? Разве облегчились страдания и мучения обездоленной бедноты? Нет, наоборот! Кажется, что гнёт всё более усиливается. Притеснения ещё более увеличиваются… Разве ради всего этого я подвергал себя терзаниям, становился обитателем каторжных темниц? И когда я думаю обо всём этом, то кажется, что можно задохнуться… О-о, какая тёмная, глухая, совершенно беспросветная, недвижимая, непреходящая ночь распростёрлась повсюду!..
      — Не надо, Басылай, не раскаивайся, не отрекайся от себя. Ты не прав, когда говоришь, что всё это прошло без пользы. Ты и сам не знаешь, сколько баев дрожит при одном только упоминании твоего имени, сколько батраков ты поднял и спас от лютой смерти. Разве не ты стал единственной надеждой для хамначчитов и бедняков? Кто же, кроме тебя, отомстит за все их невзгоды и несчастья? Подумай об этом…
      — Не старайся меня успокоить, друг. Я не вижу перед собой даже самого маленького просвета. Передо мной — везде тьма. До самого последнего моего дня — тьма. Впереди — сырая темница, мрачная тюрьма. И ничего другого! — Манчары постоял, закрыв глаза и опёршись затылком о столб юрты, затем, словно рассказывая себе, тихо прошептал: — Иногда мне хочется махнуть рукой на всё и уйти далеко-далеко, в тайгу или куда-нибудь в верховья отдалённой, глухой речки. Дружок Кынаачай, посоветуй… А правда, как было бы хорошо, если бы я ушёл в тунгусскую тайгу и жил там под другим именем, охотился и промышлял бы? Женился и заимел бы детей, завёл хозяйство? Неужели я не смог бы прокормить нескольких оленей или не смог бы охотиться и промышлять пушниной? Да я бы сколько угодно!.. Почему это я не могу получить хоть малую долю такого обыкновенного счастья?
      Кыдамасыт откашлялся, взял деревянную кочергу и стал шуровать догорающие поленья.
      — Успокойся, Басылай…
      — А почему ты мне не советуешь? Почему ты не отвечаешь на мои вопросы? — Манчары выдернул у Кыдамасыта кочергу и бросил её в сторону. — Отвечай: я правильно говорю или неправильно?
      Кыдамасыт положил на стул доху, оброненную Манчары, и, шагая к своей постели, медленно сказал:
      — Уже глубокая ночь. Давай спать, Басылай…
      Манчары остался сидеть у камина, опустив голову и сжав её руками. Красные уголья начали гаснуть и чернеть. Темнота всё более сгущалась…
 
      Через несколько дней Кыдамасыта вызвал к себе хозяин Баллай-бай. Кыдамасыт три дня поработал в усадьбе хозяина и вернулся в юрту. В тот же вечер он подробно рассказал обо всём, что видел и слышал. В своём рассказе он мельком упомянул о том, что бедняк Хаахынай пришёл к баю Баллаю просить для своей единственной коровёнки, которая могла пасть с голоду, два воза сена, заработанные им ещё минувшим летом, а бай Баллай выгнал его за это из дому. Хорошо, что хоть бедняка выручили соседи — дали ему сена в долг.
      Выслушав эту историю, Манчары вспомнил о том, как он, ещё будучи подростком, пошёл к Чочо попросить сена и был выгнан из дому.
      — А этот ваш Баллай в нынешнем году беден сеном, что ли?
      — Эхма, ну и сказал же человек! — усмехнулся Кынаачай. — Сена у Баллая, наверное, хватит на десять лет. Из года в год оно заготавливается с избытком. Со временем это сено небось и скотина в рот не возьмёт.
      — А где стоят его зароды?
      — А зачем ты об этом спрашиваешь? — с опаской спросил Кыдамасыт.
      — Не бойся. К Баллаю я не пойду. Где, говоришь?
      — На восточной окраине аласа Балыктаах, справа от дороги, стоит около двадцати зародов сена, заготовленного про запас. Я сам укладывал зароды.
      На другой день Манчары сделал себе из лиственницы лук и стрелы. Отыскал и наготовил много трута.
      Через сутки, вечером, когда уже люди легли спать, он собрался в дальний путь.
      Увидя это, Кыдамасыт спросил:
      — Далеко ли, Басылай?
      — Схожу в одно место.
      Кыдамасыт увидел, что Манчары взял с собой лук, и заслонил дверь.
      — Ты что это надумал? Разве не знаешь, что в это время года на снегу даже следы мыши остаются? Ты накличешь беду… Умоляю тебя…
      Манчары с жалостью посмотрел во встревоженные глаза и распростёртые дрожащие руки своего друга, но тем не менее пошёл ему навстречу:
      — Не бойся, Кынаачай. Меня не заметит ни один человек, у которого чёрные глаза, и не услышит никто, у кого плоские уши. Я на снегу не оставлю отметины даже со след снегиря. Верь мне.
      И, отстранив от двери друга, Манчары вышел из дома.
 
      На другой день до них дошёл слух, что запасы сена бая Баллая на окраине аласа Балыктаах сгорели. Баллай отвёз туда начальство наслега. Они тщательно осматривали, обследовали и разыскивали какие-нибудь следы поджигателя, но никаких следов не нашли. Все были удивлены, что между дорогой и зародами, на расстоянии семидесяти — восьмидесяти сажен, снег был совершенно не тронут и чист.
      В тот вечер, возвратившись из похода, Манчары вынес из своего чулана лук и бросил его в пылающий камин.
      — Ты, да? — Кыдамасыт, словно хоронясь кого-то, заслонил спиною камелек. — Как?..
      — Откуда мне знать это самое «как»? — усмехнулся Манчары. — Старики раньше рассказывали, что горящий трут, укреплённый на кончике, стрела может доставить куда угодно. Только для этого, говорят, нужен меткий глаз и твёрдая рука. А тебе ведь в прошлый раз хозяин наказывал, чтобы ты пришёл и помог им? Не пойти ли тебе туда завтра, чтобы заодно и послушать, о чём там говорят?..
      — С радостью! Как же я могу ослушаться и не выполнять распоряжений своего хозяина! — весело ответил ему Кынаачай.
      Кыдамасыт целый день возил дрова вместе с батраками, и, когда он вернулся вечером, на усадьбу бая собирался народ. Говорили, что приехал знаменитый шаман Суордай и сегодня будет камлание. Вечером все сгрудились в большую юрту Баллая, чтобы посмотреть камлание шамана.
      Огонь в камине погасили. Лишь оставили одно-два полена, которые время от времени вспыхивали слабым огнём. Хмурый, задумчивый шаман Суордай, с лицом, будто никогда не знавшим воды, белыми седыми волосами, ниспадающими на плечи, надел свой украшенный множеством железных и костяных пластинок ритуальный костюм с бубенцами, бренчащими при малейшем движении, склонился перед камином и начал что-то бормотать под нос.
      — Слушай меня, старина. Ты славишься своими чарами и считаешься ясновидцем. Так вдохновись своим волшебным даром и скажи мне, кто совершил поджог в Балыктаахе? Ты только назови его имя, а поговорю с негодяем я сам, — делал распоряжения Баллай, лёжа на почётной лавке, под божницей. — Твой труд будет щедро оплачен.
      Шаман несколько раз коснулся своего звонкого бубна колотушкой и начал со стоном и дрожью исступленно завывать и осатанело подпрыгивать, сопровождая это диким песнопением… Огонь в камине то затухал, то снова вспыхивал и разгорался. Юрта то погружалась в темноту, то снова освещалась. От этого судорожного завывания шамана у присутствующих начинали бегать по спине мурашки, а волосы становились дыбом.
      На исходе ночи Суордай, скрючившись на меховом сиденье, сказал:
      — Своей заносчивостью, своей гордостью ты прогневал всевышних богов. И потому ты среди зимы потерпел урон от красного пламени. Твои зароды поражены небесной молнией, превратившейся в огромный костёр и спалившей все твои запасы сена…
      — Так и есть… Как же оно могло загореться само собой?.. Вот беда-то! А это… Старина, помоги же, уговори и смири их гнев, выпроси прощение у них… Спаси… — дрожащим от страха голосом проговорил Баллай, затем, немного успокоившись, обратился к батракам: — Разожгите скорее огонь! Приготовьте подарки, подношения и угощения!
      В ту ночь в усадьбе Баллая в честь всевышних богов варилось много жирного мяса и жарилось много сала.
 
      Вернувшись домой, Кыдамасыт рассказал обо всём этом Манчары. А тот, слушая, смеялся до упаду, хохотал, как не хохотал давно. Назавтра после камлания шамана Баллай, чтобы умилостивить всевышних богов, раздал большую часть запасов сена в долг до будущего года. Таким образом, Хаахынай тоже получил сено. Манчары больше всего был доволен этим. Он от радости даже запрыгал вокруг своего стула и, обняв Кыдамасыта за плечи, сказал ему:
      — Друг мой Кыдамасыт, ты совершенно правильно сказал в тот раз: нельзя раскаиваться и сожалеть! В этом мире обязательно должен быть Манчары. И он не имеет права отступать, пятиться и убегать! Пусть недостойные слова, вырвавшиеся из моих уст, будут не моими, и ты их не слыхал!

      Снег уже весь растаял, зацвели цветы, трави и деревья. Воды рек и родников со звонким журчанием потекли по оврагам, падям, низинам и ущельям гор, звеня и сверкая на солнце, струясь чистыми ручьями, клубясь мутными потоками. Голоса птиц и зверюшек наполнили тайгу, поля и долины.
      Манчары со своим другом Нилык Охононом ехал в Баягантайские земли по заросшей таёжной тропе, вьющейся словно кишка. Лицо у Манчары побледневшее: заметно, что он всю зиму просидел в тайнике и оттуда не выглядывал ни в облачные дни, ни в солнечные. К тому же уже берут своё годы: глубокие морщины прорезали лоб и щёки. По всему видно, что им немало пережито. Но, несмотря на это, Манчары весел, настроение у него приподнятое, потому что он вдоволь надышался ароматным весенним воздухом, насмотрелся на родную природу, на необъятную тайгу, на широкие и огромные долины, уходящие в голубую даль. Из мест, где он прятался зимой, с Восточнокангаласского улуса он едет, чтобы скрыться от суда. Он намерен добраться до дальнего улуса и снова «разбойничать».
      Манчары, жадно вдыхая приятный аромат хвои, ласково гладил ветви лиственниц, влажные листья берёзок, отзывался на звонкую мелодичную трель каждой таёжной птички. Восторженным и любовным взором оглядел он всё вокруг и, вдохнув полной грудью свежего воздуха, громко и протяжно запел без слов:
      — Э-э-гэ-э-гэ-эй!
      — Тише, Басылай. Люди услышат, — постарался унять своего друга Нилык.
      — Охонон, посмотри-ка на нашу родную природу, взлелеявшую нас, на матушку-землю, взрастившую нас! Будучи каторжанином, я был гоним по многим местностям, но нигде ничего подобного не видели мои глаза.
      — Так-то оно так, но все же…
      Не успел Нилык договорить, как внезапно из лесу выскочили два человека в масках из бересты и подали команду:
      — Руки вверх! Не двигаться!
      Один из них был верхом на лошади. Из драного седла сыпалась шерсть. Второй шёл пешком. Одеты они были очень плохо: рубашки пестрели заплатами, давно утратили первоначальный цвет, на ногах торбаса из коровьей шкуры, которые настолько отсырели, что казались синеватыми. Оба очень здоровые, бойкие на вид, довольно проворные в движениях мужчины. Каждому из них, видимо, около тридцати.
      — Кто вы такие? — повелительным тоном спросил всадник.
      — Кангаласский бай Хапытон Басылайап, — выпалил тут же Нилык, полагая, что, представившись так, поправит дело, и кивнул в сторону Манчары: — Он едет к баягантайским именитым людям, чтобы договориться о сделке.
      — К именитым! Ха-ха! Как же, именитые только с именитыми и имеют дело!.. — злобно рассмеялся всадник. — Но тем не менее вам придётся сначала поговорить с нами, незнатными. Друг, отними-ка у них оружие!
      Всадник приставил к груди Манчары копьё с берёзовым черенком. У пешего в руках была насаженная на палку, сточенная до основания коса. Подняв её угрожающе кверху, он сдёрнул, обрывая ремни, с Нилыка ружьё и пальму.
      Манчары хотел отскочить в лес, но раздумал. Человек, стоявший против него, мог тут же пронзить копьём. И, кроме того, у него всё больше росло любопытство. Кто же эти люди? Во всяком случае, это не разбойники с большой дороги, отбирающие плеть у всадника и посох у пешего. В то же время они не похожи на тех, кого баи посылают преследовать его. Уж они-то если посылают погоню, то не вооружают старой косой. И неужели их люди будут прятать лица?
      — Эхма! А у этого господина ружьё так ружьё! И пальма так пальма! — воскликнул пеший, рассматривая оружие Манчары. — Из такого ружья можно валить любого зверя.
      — Раздевайтесь! Снимите верхнюю одежду! — приказал всадник. — И пошевеливайтесь быстрее! Некогда тут возиться с вами…
      — А кто же вы будете? — спросил Манчары.
      — Люди! Человеки! — ответил пеший.
      — И человек обычно имеет имя, — мирно сказал Манчары.
      Всадник, наставив копьё, приблизился ещё плотнее:
      — Я — Манчары!
      — Ты? — воскликнул удивлённый Манчары.
      — Я! Ну, шевелитесь живей! Не скупитесь! Баягантайские баи, с которыми вы водитесь, вас оденут.
      — Как, как же всё это, друзья? Манчары-то ведь сидит перед вами! — всполошился Нилык Охонон. — Настоящий Манчары!
      — Замолчи, не болтай! Вы что это, хотите нас обмануть? Слезайте с коней!
      — Погодите-ка, друзья… — начал Манчары, но в это время всадник ударил его по щеке.
      — Больно ведь, друг…
      — Больно, оказывается, да? Так тебе и надо! Этого ещё мало. Небось ты за всю свою жизнь немало бедняков заставил плакать, немало неимущих и немощных избил!
      — Да я…
      — Молчи! Раздевайся!
      Манчары с другом слезли с коней и сняли верхнюю одежду. А те сунули в руки Нилыка уздечку своего коня, а сами сели на их коней и привязали к сёдлам их одежду.
      — Передайте баягантайским баям, — сказал первый из них, — что пришла пора рассчитаться с ними за произвол и угнетение, творимые ими до сих пор!
      — Пусть они ждут нас! — сказал второй.
      И бросились вскачь по лесу туда, откуда появились.
      — Вот собаки! — выругался Нилык.
      — Молодцы! Но не видать им, бедняжкам, счастья… — задумчиво и печально проговорил им вслед Манчары, поглаживая рукой покрасневшую щеку. — Бедняжки, прискачут куда-нибудь и попадутся…
      — Вот уж стоит ли их жалеть! Да ещё присвоили чужое имя… — Нилык с досады плюнул, придерживая рукой сползающие вниз кальсоны. — Ты ловко выходил из самых затруднительных положений. А вот на этот раз у тебя почему-то связались и руки и ноги. И остались мы с тобой посреди дороги голыми и нищими. У нищего и ветер развеет всю муку…
      — Не печалься, Охонон! Богатые баягантайцы оденут. Ружья у нас будут самые лучшие, оседлаем мы самых горячих коней. — Глаза Манчары загорелись и лицо посветлело. Он сделал широкий жест в ту сторону, куда скрылись их обидчики, — в глубь необозримой бесконечной тайги, глухо шумевшей своей многоголосой листвой.
      Ведь они же Манчары! Они — Манчары!

      Уже семь месяцев находится на каторге в Охотске Манчары. Неисчерпаемые богатства этого обширного края выкачиваются русско-американской акционерной компанией. Члены дома Романовых являются акционерами этой компании. Поэтому все распоряжения делаются от высокого имени государя. И таким образом что ни прикажет компания — закон, ни распорядится — выполняй. Кто же посмеет пойти против священного указа белого царя?
      Компания имеет солеваренный завод и каменноугольный рудник. Там работают приговорённые к каторге люди. Манчары работает в шахте, где добывают каменный уголь. Что и говорить, здесь самая тяжёлая работа, самая скудная пища, самый строгий и суровый надзор. Кандалы не снимаются ни днём ни ночью. Работают прикованными железной цепью к тачке. Упавший, обессиленный тяжёлой работой, подвергается самому зверскому избиению; не вынесшие таких побоев умирают, умерших оттаскивают в сторону, словно падаль, и бросают в яму. Тем всё и кончается.
      Большинство каторжан действительно люди, совершившие тяжкие преступления. Это такой народ, что ему ничего не стоит даже из-за малейшего повода пролить кровь или лишить человека жизни.
      Манчары был очень здоров и крепок, и только это помогало ему переносить такие жуткие испытания. Но выживает любой человек, если только он имеет хоть маленькую искорку надежды. А перед ним даже не мерцала ни одна искорка надежды. Как он может удрать из тюрьмы, обнесённой такой стеной, на которой острые железные колья? Как он сможет снять эти ржавые тяжёлые кандалы, надетые на руки и ноги?
      Каторжан охраняло довольно много надзирателей. Все они как на подбор словно цепные псы. Они только и знали брань, окрики, команду, нагайку и кулак. Среди них был один старик. Русский по происхождению. Голова, скулы, подбородок и даже шея его были покрыты густой порослью седеющих волос. Среди всей этой густой поросли волос возвышалась огромная красная шишка круто вздёрнутого носа. Он никогда не кричит и не орёт, как это делают другие. Наоборот, он молчалив. В течение суток проронит лишь несколько слов. Но вместе с тем было известно, что у него очень тяжёлый кулак. Если рассердишь его, то беда…
      По весне, когда начал таять снег, Манчары стал замечать, что этот старик надзиратель относится к нему несколько иначе, чем к другим заключённым. Давая наряд на работу, он старался дать ему что полегче. Не бранил, не орал и не избивал, как другие. Каждый раз Манчары рассуждал: «Может, это просто случайное совпадение, а я подумал про что-то особенное», — и засомневался. День за днём проходили в тяжёлом труде. Но удивление Манчары не проходило, а, наоборот, усиливалось. За что его мог жалеть старик? Он ведь не сват и не брат ему…
 
      Однажды ночью, когда вконец усталые люди спали как убитые, вповалку, на полу из жердей, в сырую затхлую камеру зашёл старик надзиратель с фонарём в руках и оглядел всех. Во время осмотра его взгляд остановился на Манчары, который ещё не спал. «Наверное, будет ругать…» — подумал Манчары и отвернулся к стене. Старик чуть слышно откашлялся и сел на чурбан, заменявший в камере стул и стол.
      — Ты что за человек? — тихо спросил старик.
      — Я якут…
      — Знаю, что якут. Я спрашиваю, что ты за человек?
      — Разбойник, говорят.
      — Кто так говорит?
      Манчары удивился, что этот суровый, с постоянно сомкнутыми устами, молчаливый надзиратель вдруг разговорился. Он обернулся и увидел, что старик согнулся и сидит, вертит еле мерцающий фонарь с четырёхугольной проволочной дужкой. При тусклом качающемся свете фонаря кажется, что его широкая спина стала ещё шире и закрывает всю чёрную стену, по которой струятся капли влаги, выступающие от сырости.
      — Чочо и его люди…
      — А кто такой он?
      — Бай… Тойон… Наш князь…
      — Ещё кто?
      — Суд… господа…
      — Ещё кто?
      Манчары не нашёлся что ответить. Старик обернулся и посмотрел на него в упор:
      — А люди и народ?
      Манчары покачал головой:
      — Нет… Людей и народ я не обижал, перед ними у меня греха нет.
      Старик еле заметно кивнул головой:
      — Я, оказывается, не ошибся. Ты не похож на них. — Он указал на каторжан, лежавших вповалку, словно валежник, сваленный весенним паводком, и дотронулся до плеча Манчары чёрной ладонью, которой, видимо, уже не суждено было побелеть. — Расскажи.
      — О чём?
      — Обо всём… О своём крае… О своём народе… О себе…
      Манчары был очень взволнован. Как это так: старый надзиратель, на которого со страхом смотрели каторжане, предстал перед ним с совершенно неожиданной стороны!.. Грубое мужское прикосновение этого старика показалось ему особенно тёплым и необыкновенно нежным. Так, наверное, прикасается к своему сыну только родной отец… Казалось, вся печаль, все думы и переживания, накопившиеся за время многомесячного пребывания на каторге, сразу собрались воедино, чтобы хлынуть бурным потоком. И вдруг Манчары захотелось выложить всё перед этим стариком, который так по-отцовски, приветливо отнёсся к нему.
      — Там, на земле якутов… — Манчары указал на северную стену. — Зима с трескучими лютыми морозами — там. Благодатное жаркое лето — там. Такая удивительная звонкая зима, такое неповторимое солнечное лето — только там, и нигде я такого больше не встречал. У нас был алас, окружённый густой бескрайней тайгой. Он назывался Арылах. Отец мой умер рано. Мы жили вдвоём с матерью…
      И он подробно рассказал старику о стране, в которой он увидел белый свет, вырос и возмужал. Рассказал о её трудолюбивых людях — о косарях и лесорубах, об их беспросветной жизни. О том, как угнетает и притесняет их бай Чочо, из-за которого он тоже попал в беду — угодил в острог. Как поднялся на защиту бедного люда, стал мстить тойонам за неизбывные, вековечные обиды, гнёт и кабалу. Рассказал о своей неприкаянной жизни… Сколько живёт на свете, но так и не познал теплоты и уюта домашнего очага, когда рядом любимая жена и дети. Сколько раз изнывал он в изгнании. Вся молодость прошла в преследованиях и побегах. Рассказал о горькой своей кручине, что его урочным местом, где он останавливается, остаётся сырая темница…
      Кончив свой рассказ, он уставился глазами в тёмный потолок камеры.
      Старик продолжал сидеть, по-прежнему склонившись и не двигаясь с места. Пламя фонаря, мигая и временами чуть не угасая, скупо освещало его волосатую голову. В камере слышался разноголосый хрип, сквозь сонные стоны раздавались иногда голоса и звуки, похожие то на вскрикивания, то на смех, то на плач.
      — Я тоже был молодым. Как и ты… — Охрипшее горло старика сжалось от спазм. — Была любимая девушка. Устя. Совсем молоденькая: ей только что исполнилось семнадцать лет. У нас был помещик. По-вашему, бай, тойон. Устя стала утехой того помещика. Она не вынесла стыда и погибла, бросившись на другой день в речку. Я пошёл к помещику, чтобы отомстить, а он сбежал в город. С досады я сжёг поместье. За это и сослали меня на каторгу. И вот с тех пор я нахожусь в этих местах. О-о, о-ох!.. Здесь, в этом мире, для бедного человека всего хватает вволю: работы, нужды, притеснений, розог, тюрем… Всего! Нет для него только правды, нет только счастья. Совсем нет. Ищи хоть днём с огнём — не найдёшь ты ни правды, ни счастья на этом свете. Вот так-то, сынок…