- Согласен, ты ничего не сделал, - неожиданно уступает Толститель. Ну, так я сообщу своим рахитичным начальничкам то, что ты ничего не сделал. И я им представлю доказательства того, что ты ничего не сделал, старая плевательница!
      - Ма, ме, - блеет Фуасса.
      - Оставь свою маме в покое, - голосит Берю. - И попытайся усечь, что происходит, приятель!
      Его Величество Ужаснейший собирает воедино дыхание, временную паузу и кураж. Затем понижает голос до шепота так низко, что мне уже не нужно затыкать уши:
      - Этой ночью, дедуля, я был вместе с комиссаром Сан-Антонио и Пино. Они оставили меня снаружи, в машине. Но я не из разряда осадочных пород, мне надо перемещаться. Чтобы размять ходули, я прогуливался вдоль ограды. И я все видел, слышишь, отрада палача, ВСЕ!!!
      Снова тишина. Мне не нужно быть там, чтобы видеть притворство Фуасса. Я представляю, слушая. Иногда происходит смещение органов чувств. Уши служат для зрения, нос для слуха, зрение для пробы, пальцы для обоняния и слизистые для осязания.
      Пинюш приближает к моему уху усы вида взъерошенной шерсти кокосового ореха.
      - Что он надумал?
      - Посмотрим! - прерываю я. Первым не выдерживает Фуасса.
      - И что же вы видели?
      - То, что возбудит моих начальников, килька ты Б майонезе!
      Слышен шлепок с немедленно последующим криком. Если мой дедуктивный ум работает немного лучше, чем водопровод дорожной гостиницы, речь идет о подзатыльнике в исполнении Толстяка.
      Опять тишина.
      Затем сломленный голос Фуасса.
      - Но чего же вы от меня ждете?
      - Кусочек торта, - отвечает Берюрье. Мои евстахиевы трубы шевелятся,
      - Как вы хотите...
      - Нужно сказать не "как", а "сколько", приятель. Голос Огромного принимает мерзкие модуляции,
      - По-моему, мое молчание стоит зернышка, понятно, чувак: если я вспомню, что я легавый, ты попадешь в котел, если забуду - выползешь не ошпаренный. Это заслуживает пачечки, не так ли? Давай, заверни-ка пакетик и расстанемся друзьями.
      - Это шантаж, - бормочет Фуасса.
      Вторая оплеуха заставляет его испустить стон.
      - Повежливее, - добавляет Берю. - Ну что, ты линяешь? Мне надо кормить жену, месье Фуасса, и собаку, и служанку, не говоря уж о моих красных шариках, которым необходимо полное восстановление. А лекарства, Жерар, кусаются. Фармазовты только и переклеивают этикетки с новыми ценами. В наши дни, если ты, к несчастью, идешь дальше, чем аспирин, твой бюджет срывается в свободное падение. Ну так сколько ставишь?
      - Миллион? - предлагает Фуасса.
      - Я же у тебя не прошу на сигареты! Если не хочешь говорить серьезно, будем объясняться жестами!
      - Три?
      - Скажем, пять кусков и заметано!
      - Это много!
      - Для твоей бедной шкуры, да. Но поскольку она твоя, и ты за нее держишься... О'кей, ты мне даешь кость?
      - Ну, раз это необходимо. А где гарантия, что вы не вернетесь опять, что вы будете молчать?
      Я жду протеста моего коварного сослуживца, но слышу огромный - что там: преогромный - раскат хохота, который подвергает другого в ступор.
      - Бедный простофиля, - грохочет Берюрье, - ты поверил в мои сказки? У меня что, вид вымогателя, да?
      - Но, но, - начинает опять бормотать рантье.
      - Это была ловушка, - провозглашает умник Берю. - Я не был здесь и ничего не видел. Но я хотел получить-с признание.
      - Я ни в чем не признался! - протестует полупомешанный Фуасса.
      - Нет, но ты был готов отстегнуть пятьдесят тысяч новеньких за мое молчание.
      - Это неправда!
      - Не простестуй. Видишь у меня в руках чемоданчик? Внутри у него мегалофон. Я записал всю нашу болтовню, и это смешнее, чем два мешка смеха.
      Хохот Берю и сразу же крик боли того же Берю. Самое время появиться на сцене. Мы рвем в салон: Пино, Сахара-Бернар и я - сам. И там обнаруживаем Берюрье, завалившегося на коврик с раной на голове. Над ним папаша Фуасса подымает второй раз громадные каминные щипцы:
      - Положите ваши щипчики для сахара, Фуасса! - рычу я, направляя на него мой рабочий инструмент. Он испускает крик испуга и опускает руку. Момент настолько капитален, как капитальный ремонт вашего дома. Перед нами папаша Фуасса, который совсем не похож на маленького приятного зябкого рантье, вошедшего накануне в мой кабинет. Оскальная гримаса изменила его лицо. Взгляд сверкает.
      Берю, чей череп измаран кровушкой, поднимается, массируя маковку. Похоже на высокоэффективную желдорожную катастрофу. Рыло землеройки, глаза, как пробки от шампанского, он налетает на Фуасса, освобождает его от щипцов и начинает навешивать ему от всей души. Примо, носопырка по-молдавски, с растяжением смежного хряща; диксио, пармантьерский батат в соусе; трозио, удар коленом по-кавказски с модерато-кантабиле. Фуасса быстро превращается в жалкий лоскут. Тройной кульбит через всю комнату, и рантье заканчивает свой путь в камине, как новичок на ринге, принявший хлебалом локомотив.
      Я заштукатуриваю Толстяка. У него бреши в черепной броне. Пинюш останавливает кровотечение из них с помощью носового платка, который мог бы служить черным флагом над зданием, где приютилась эпидемия чумы.
      - По какому удивительному случаю ты здесь, Толстище? - осведомляюсь я, как только бонсеньор Берю подремонтирован.
      - По тому случаю, что ты, кусок куска того, что я и произносить не хочу, засветил меня перед моей Бертой, - парирует он.
      - Я поссорил тебя с любимой?
      - Вот именно! Наговорил черт-те чего про какую-то крошку, Берта заглотнула наживку. Я клялся ей, что ты пошутил, а она не поверила, и выгнала из дома. И это когда я на режиме! Соображаешь! Я плакал, умолял, но она не хотела ничего слушать. Собрала мой чемод и выкинула нас на улицу вместе с Сахарой-Бернар.
      В качестве доказательства он открывает чемодан, где якобы находится магнитофон и выворачивает: три пары дырявых носков, две безрукавки, сожженные кальсоны, черную рубашку, которая была по замыслу белой, белую рубашку по замыслу голубую, две стельки от домашних тапок, ручку от зубной щетки, бритву на ручке без ручки, бритвенную кисточку без щетины, пластинку на 78 оборотов, сложенную вчетверо, с записанной на ней Марсельезой (слова и музыка Руже де Лиля), налоговую декларацию розового цвета, фотокарточку отца Берю (его звали Селест Анатоль), план г.Сюрена, номер "Маленьких Иллюстраций" за 1919 год, посвященный генералу Франше Д'Эперею, портновский метр, на котором не хватает двадцати сантиметров, желдорожное расписание линии Лион - Сен-Жени на Гиере (ликвидированной лет пятнадцать назад), пустой тюбик из-под майонеза, желтый ботинок, галстук для смокинга, каталог французской мануфактуры в Сент-Этьенне, рецепт приготовления тушеной говядины, целлулоидный рожок для обуви, боксерскую перчатку (левую), сломанный термометр, велосипедный насос, использованную шариковую ручку, зазубренный перочинный ножик, четыре коренных зуба в спичечном коробке, полувскрытую коробку сардин, сборник анекдотов Роджера Николаса, песню Харальда Николаса, хвостик батона сервелата, цветной портрет монсеньора Фельтена, фото клоуна Пино, бутылку вина "Николас", разводной ключ, мозговую косточку без мозга и гипсовую копилку в виде розовой свиньи, которую можно принять за бюст Берюрье.
      Я высказываюсь.
      - Извини, Толстый, за столь поганый трюк. Но какого беса ты сюда-то приперся? Рассчитывал начать новую жизнь с досточтимым Фуасса?
      - Да нет, не это, - объясняет Чудило, - но твои закидоны по поводу расследования в его гостинице достали меня. Я поразмыслил и вспомнил одну штуку. Во время моего визита туда, когда мы с ним пересеклись, он курил. А ты, ты же мне рассказал об этой вчерашней сигарете, которую эта тухлятина не могла затягивать де-факто-с своей астмы.
      - Он же мог курить год назад и бросить потом из-за ухудшения состояния здоровья? - возражаю я, поскольку люблю при случае выступать в роли адвоката сатаны.
      - Может, дашь закончить доброму человеку? - грохочет Берю.
      - Валяй.
      - Я, значит, прибываю с чемоданом и Сара-Бернаром, решив чистосердечно побеседовать, я хочу сказать, получить чистосердечное признание Фуасса. Подваливаю к двери: заперто. Стою перед калиткой, тут кошка через улицу, и мой карликовый пудель газует за ней. Когтистая просачивается сквозь штакетник садовой калитки. Мой щен туда же. Калитка не засупонена на ключ и открывается. Я вхожу, чтобы забрать туту. Ты сечешь, милейший из комиссаров?
      - Секу, но не забывай о субординации, Толстяк.
      - Виза на визу с типом, разбившим мою семейную жизнь, не может быть субординации! - сообщает Толстый.
      Он продолжает:
      - Моя охота закончилась за домом. Я хватаю своего Медора. Возвращаюсь. И когда я перемещаю себя перед фасадом дома, что я узреваю? Этого апостола, возвращающегося к себе, с сигаретой в плевательнице. Всплеск адреналинчика. Я появляюсь. По его живому взгляду реализую, что он меня узнал. Ну а я, по мне может не заметно, но когда я в деле, то прямо спиритический медиулей. Я начинаю вешать ему лапшу на уши, что был с вами намедни и что...
      - Причаливай, Толстый, остальное я слышал! У Пино вид человечка со знаменитой рекламы автопокрышек "Мишелен".
      - Мой клиент, которого я так уважал, - блеет старая развалина.
      - Твое уважение гуляет само по себе, вот и все, - отрезаю я.
      Я приближаюсь к камину, где папаша Фуасса потихоньку приходит в себя.
      - Ну что, Жерар, - говорю я, - может, поболтаем?
      - Этот человек лжет! - топает ножками рантье. - Я ничегошеньки не знаю! Все неправда, архиложь!
      - Так вы ударили старшего инспектора каминными щипцами, потому что вам не понравилась его физиономия?
      Он бормочет что-то неразборчивое.
      - И вы были готовы, - продолжаю я, - отстегнуть ему за молчание хорошенькую сумму в пять кусищев?
      - Нет!
      - А мы слышали, месье Пино и я. Магнитофонная запись не имеет никакой легальной силы, напротив - три свидетельства, два из которых официальные полицейские, это другое дело!
      Пино дергает меня за рукав.
      - Ты мог бы сказать три официальных, - бормочет он, - раз уж мое возвращение в официальный...
      Я отмахиваюсь от него, чтобы посвятить себя полностью папаше Фуасса.
      - Хочу сказать вам правду, приятель, - продолжаю я. - Вчера вечером, когда мы вам позвонили у калитки, вы смотрели теле в компании с вашей крошкой. Вы курили. Вы бросили взгляд в направлении входа, узнали нас и скоренько поднялись в свою комнату, якобы в приступе...
      - Но!
      Небольшое внутримышечное, произведенное пальцем Берю, заставляет его умолкнуть.
      - Ваша крошка, которая была в деле, хранила жетоны, и вы, вы боялись, что она расколется. Она пришла за вами. Вы же посоветовали ей слинять. Проводили ее до сада и там убили.
      - Нет!
      - Да! Но сначала открыли сейф и разбросали несколько банкнот по дому и в саду. Я догадываюсь о причине этой мизансцены: вы никогда не получали этих знаменитых миллионов, Фуасса, никогда!
      Вы хотели заставить нас поверить, что мамаша Ренар с сообщником рвала когти с добычей, что вышеназванный сообщник ее прибил, чтобы заграбастать весь подарочек.
      Выполнив задуманное, вы пришли в салон, где мы смотрели теле и сумели скормить нам вашу жвачку!
      - Клянусь, что нет! - кричит Фуасса. - Постойте, господин комиссар, поразмыслите! Зачем мне ходить консультироваться к частному детективу, если бы я действительно не получил эти миллионы? Зачем бы я доверил это дело официальной полиции, а именно вам?
      Я улыбаюсь.
      - Именно этот вопрос я и готов вам задать, мой дорогой месье. И именно на этот вопрос вы сейчас и ответите.
      Наступила глубокая тишина.
      - Господин комиссар задал тебе вопрос, - вступает
      Берюрье, отвешивая бедняге ростбиф по-японски. - Отвечай, а не то я протащу тебя через смеситель умывальника.
      Но бывший отелевладелец, кажется, не слышит реплики. Выпученные его глаза фиксируют что-то, находящееся позади нас. Я поворачиваюсь и обнаруживаю трех типов, двое из которых держат в лапах автоматы. Один из автоматчиков азиат: бронзовый цвет кожи, непроницаемый взгляд. Другой - вида гориллы, курносый нос (апельсин с виду), шерсть из ушей. Третий, напротив, очаровательный молодой блондин, хрупкий, как севрская фарфоровая статуэтка, одетый с иголочки и пахнущий отнюдь не конюшней. У него квадратный подбородок, розовая кожа, небесно-нежный взгляд и вежливая улыбка. Ему не более 25 лет.
      - Соблаговолите поднять руки! - приказывает он медовым голосом с иностранным акцентом, возможно центральноевропейским. И, поскольку мы медлим, добавляет:
      - Прошу отметить, что автоматы этих господ снабжены глушителями. Вы, все четверо, можете моментально умереть, ни капельки не потревожив ближайших соседей.
      Мы торопимся поддержать небеса.
      - Слушай, Берю, - шамкаю я, - твой сенбернар - дерьмо, а не сторож. Ты уверен, что это не ангорский кот, который слишком вырос?
      Толстяк не созревает для ответа какой-нибудь колкой сальностью, на которые он мастер. Красавчик блондин приближается к нему. Он вынимает из кармана подобие револьвера. Пожалуй, это больше похоже на маленькую паяльную лампу, только она скорее не паяет, а распаивает. Блондин нажимает спуск. Газовый выброс попадает в ноздри Толстяка, а Толстяк попадает в обморок. Мне хочется сделать что-нибудь, но очень неприятное для блондина. А он в это время пшикает на меня. Унюхиваю что-то отвратительное. Окисленное... свежее... полевое... Вдруг вижу себя на берегу озера, весной, среди цветов. В ушах приятный щебет. Тело становится мыльным пузырем. Все вокруг колеблется, и я отправляюсь в небытие первым классом.
      Глава седьмая
      Послушай, Бертунетта, клянусь жизнью Альфреда, нашего друга-парикмахера, который, кстати, твой любовник, что Сан-А настоящий мерзопакостник, и он говорил о той рыжей только чтобы меня подставить. Неужели ты не знаешь его, этого Сан-А? Не скажу, что псина, только всегда огрызается первым, чтобы не получить пинка. Если его воспринимать серьезно, то всегда подловишься ни на чем. Ты слышишь, Берта? Ответь мне, голубка. Не может же наша совместная жизнь кончиться, как очистки в помойке! Мы слишком давно любим друг друга. Вспомни, Бертунетта, времечко, когда ты была, как бы сказать, квазимолодой девушкой. Весила едва девяносто пять кило, талия манекенщицы, а размер обуви только сорок четвертый. Что ты хочешь, кем я станусь без тебя, моя Коломбина? Ты знаешь, честь, слава, чины - это чепуха рядом с любовью. Без твоих ласк я зачахну, Бертунетта. Утончусь как тростинка, уже кровяные шарики бузят. Сладость очага. Берта, это жизнь для мужчины.
      Рыдания!
      До этого я только слушал. Приоткрываю моргалы и обнаруживаю.
      Мозг моего Берю сошел с катушек. Он бредит.
      Констатирую, что все четверо: мои коллеги, Фуасса и я сам - в каменном мешке, прикованные цепями к кольцам, вделанным в стену. Как галерники!
      Толстяк умолкает, чтобы поплакать тайком в уголке. Эстафету принимает Пино.
      Он занимается умножением, сообщая, что трижды семь будет двадцать два, давая доказательство своих математических способностей. Что до злодея Фуасса, он не говорит ничего, но обозревает свои цепи с неудовольствием, хотя ведь верно, что там, где имеются цепи, нет удовольствия.
      Что касается сына многолюбимой Фелиции, которая является моей единственной матерью так же, как я являюсь ее единственным сыном, я чувствую себя нормально. Ни малейшей мигрени! Чудесная штука - этот анастезик юного блондинчика. Нужно будет заказать у него конфетку с крантиком для моих друзей, страдающих бессонницей.
      - Эй, Фуасса, - говорю я, - это ваши друзья, недавние гости?
      Он отвечает только слабым пожатием плеч.
      - Держу пари, - продолжаю я, - что вы вляпались, приятель.
      В подземелье воцаряется тишина, величественно, как одеяло на ногах паралитика.
      Толстяк и Пино присоединяются к нам тихо, без надрыва. Текут минуты. Собираем их в пакеты по шестьдесят, чтобы сделать часы. Когда набегает добрая дюжина, начинаем говорить себе, что удивительные похитители, возможно, хотят уморить нас голодом. Эта перспектива возмущает Толстяка. Он описывает, что бы он охотно съел: тушеная свинина (с гарниром или без), шесть сосисок, рагу из зайца (на худой конец из кролика), рокфор, пирог с клубникой и несколько дюжин устриц, чтобы все проскочило полегче. Он был бы доволен одной маркой вина, хотя бы божоле.
      Пино говорит только о возвращении в строй. Он видит себя снова за работой в ранге комиссара, совершающим подвиги, пишущим мемуары - хотя герцогиня де Сегур (урожденная Софья Растопчина (1799-1874) опередила его в этой области - и завершающим свою жизнь в гробу великим спектаклем, когда Министр внутренних дел произносит речь, длинную, как счет из ремонтной мастерской.
      Фуасса продолжает молчать, а комиссар Сан-Антонио спрашивать себя, к чему все это приведет, и не снимается ли фильм а ля Джеймс Бонд или граф Монте-Кристо. Мы тут прицеплены, как в замке Ив киностудии Парамаунт. Стены только уж очень прочные и цепи не из папье-маше, вот что я вам скажу. Впрочем, Берю жалуется, что его цепи слишком затянуты.
      - Они мне что-то сломали! - сообщает он, массируя ногу.
      - Что именно? - интересуется Пино, который даже в самых драматических обстоятельствах сравнивает свои страдания с несчастиями ближних.
      - Думаю, что это моллюск, - жалуется Берю.
      - Что? - ошалевает Старое Отребье.
      - Мелюкс, кость над коленкой. Не хочу тебя принижать, Пинюш, но ты соображаешь хуже моей задницы на предмет человеческого эскелетта.
      - А ты сам-то знаешь? - значительно удивляется старая Тухлятина.
      - Надеюсь, да! Не забывай, что я готовлюсь к экзамену на должность комиссара. И надо задокументироваться, старичок! География, история, счет, графоматика, натомия - все. Костные вопросы мне не страшны. От свиного мозга до сопчека, пройдя через метакарп, контрэскарп, матку и т.д. и т.п...
      Впечатленный таким знанием, Затруханный вешает апокалиптичную голову.
      - Я и не подозревал, - только и произносит он.
      - Самое чудесное в вас то, что любезные господа, - говорю я резко (меня часто называют резким), - что вы совсем не чувствуете ситуации. Мирно дискутируете, будто на светском приеме.
      - А что еще делать? - возражает Необъятный. - Видел эти цепи? Это тебе не облатка для первого причастия, сынок.
      Он прав. Надо собраться и только ждать.
      Мы только и ждем.
      Камера освещена маленькой лампочкой, укрепленной на сводолкЕ и защищенной проволочной сеткой. Свет оттеняет черты наших лиц, уже тронутых беспокойством и боязнью. Мы похожи на четыре восковые статуи из музея ужасов. Зачем нас так приковали? Чтобы избавиться? Гораздо проще было убить! Я действительно не усекаю. Пустое брюхо Толстяка мычит, как корова перед отелом.
      Я говорю себе, что время работает на нас. Наше множественное исчезновение привлечет внимание и приведет хижину дяди Тома в возбуждение. Надеюсь, что Старик натравит на наш горячий след лучших гончих. Фуасса продолжает безмолствовать. Прикидываю, насколько этот тип нас поимел. Принимали его за почтенного гражданина, даже ниже среднего, а он оказался изворотливой лисой. Скорее даже волком! Волк в бабушкиной одежке! А Пинюш прекрасно сыграл роль Красной Шапочки, я же оказался бабушкиным пирогом. Что касается Берю, то он с привычным блеском изобразил горшочек с маслом! Нет, это поклеп! Именно он оказался наиболее проницательным и сумел привести Фуасса в замешательство.
      Мы дремлем, измученные инерцией ожидания. Мало-помалу начинаем терять ощущение времени. Хорошо, ходики у нас есть, и мы поддерживаем их ход, но циферблат не показывает, ночь или день сейчас. Поэтому между двумя мандаринами разражается жесткая дискуссия.
      - Семь часов, - говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.
      - Наваливается вечер, - поэтизирует Берю. - В ресторанах сервируют ужин.
      - Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.
      - Оно подымается, как мой... и как мои...! - отрубает Берю. - Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!
      Но Пино берет меня в свидетели.
      - Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?
      - Я склоняюсь к вечеру, - говорю я.
      - Ага! - экзальтируется Толстяк, - а что я говорил выше!
      И продолжает грезить...
      В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж - Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.
      Опять грезит.
      - Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.
      - Слушай сюда, Сан-А, - возобновляет толстяк-диетик, - стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?
      - По отношению к моменту нашей упаковки? - интересуюсь я.
      - Да.
      - Ну что ж, у нас семь вечера завтра, - оцениваю я.
      Вклинивается Пино.
      - А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.
      Берю вдруг заколебался.
      - Это может быть, - допускает Толститель. - Я скажу даже больше: это может быть верно.
      Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.
      Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.
      - Скажите, дорогой друг, - бросаю я блондинчику, - не рассматривали ли вы возможность уделить мне три минутки разговора как-нибудь на днях.
      - Как-нибудь на днях, пожалуй, - говорит он без тени смущения.
      Пока мы обменивались этими короткими репликами, двое других сняли с Фуасса цепи. Окостенение суставов сказывается на бывшем отелевладельце, который не может самостоятельно держаться на ходулях. Но ассистенты нашего достойного молодого человека поддерживают его. Кортеж добирается до выхода, Я надеюсь различить что-либо в проеме двери, но тщетно: мне открывается только коридор с каменными стенками.
      - Есть ли буфет в замке? - справляется Берю у молодца.
      Ответа нет. Тяжело хлопает дверь, будто крышка сундука.
      - Какие бы гипотезы ни строил, - провозглашает Его Величество, - никак не допру, куда они клонят. Ты не находишь эту бормотуху немного крепкой, Сан-А? Они нас просто презирают.
      Честно говоря, я начинаю шурупить не более чем свинья в апельсинах. Ничего стоящего не выудить из этого мутного болота.
      Не позднее чем через десяток минут после умыкания Фуасса, мы воспринимаем сквозь толщу стен долгий, довольно страшный крик. Крик, как в фильме ужасов.
      - Что это такое? - бормочет Пинюшет, который задремал.
      Крик повторяется, дольше, сильнее, невыносимее.
      - Мне кажется, что над твоим клиентом работает мастер своего дела, говорю я. - Он должен знать трюки, которые другие хотели бы освоить.
      - Ты думаешь, что это связано с самоубийством в гостинице "Дунай и кальвадос"? - вопрошает слегка опавшее Округленство.
      - Думаю, да.
      Голод не отнял ничего от его качества тонкой ищейки. Как всегда, у Толстокожего суждение основано на логике.
      Раздается еще много новых криков. Затем больше ничего. В конце бесконечного ожидания дверь открывается, и два ассистента блондинчика, на этот раз с закатанными рукавами и потными лицами, заволакивают папашу Фуасса. Один держит его за клешни, другой за копыта. Бедняга без сознания. Эти господа бросают его на землю и вновь надевают стальные браслеты.
      Вот тут Толститель и исполняет свой номер 89-бис, который заслуживает медали за оборону Позолоченной Виноградной Лозы и поздравлений участников битвы на Марне. Когда один из мучителей гостиновладельца оказывается рядом, - а наш Толстый прикован ближе всех к Фуасса, - он хватает этого типа за щиколотки. Китаеза, выведенный из равновесия, заваливается. Толстяк подтягивает его к себе. Идея ясна, и я желаю от всей души, чтобы он преуспел. Штука в том, что я-то ничем помочь не могу, находясь далековато от места действия. Я довольствуюсь тем, что подбадриваю Сердечного:
      - Тяни как следует, Берю. Сделай ему болгарский галстук.
      Но попытка так же стерильна, как восьмимесячный котяра после удаления задних миндалин. Приятель китайца бросается на помощь и начинает копытить физиономию нашего храброго наездника. Да не спиной берейтора, и не подошвой. Можно сказать, трехчетвертной регбийной команды пытается забить дроп-гол. Только это не дроп-гол, а трансформация. Фрусетка бедного Толстятины трансформируется в форшмак. Он отпускает добычу, чтобы двумя руками прикрыть лицо.
      Последний пинок, и два злодея ретируются.
      - Больно? - робко рискует произнести сочувствующий Пино.
      Мастодонт отнимает руки от лица. Нос вздулся примерно на полкубометра. Один глаз стал размером с грушу, а разбитые губы напоминают два отличных ростбифа, служа футляром для сломанной челюсти.
      - Флевуюфий фас я ему пофафу! - изрыгает Берю, которому, по понятной причине, запрещены теперь некоторые согласные.
      Немного успокоившись по поводу моего подчиненного (но не очень), я интересуюсь Фуасса. Нежный поэт Мюссе считает, что самые красивые песнопения являются самыми безнадежными. Я бы добавил, что безнадежные случаи являются также самыми красивыми. Случай с Фуасса, если он и не совсем безнадежный, побуждает жалость. Вообразите, дорогие друзья, эти подонки отрубили ему все пальцы левой руки. Оттяпали полностью, и в таких условиях, которые были бы осуждены медицинским факультетом, если бы это было сделано там. Грязная работа. Сочащаяся кровь, торчащие косточки, фиолетовая плоть образуют ужасный лепесток в виде зубцов пилы. В полукоме Фуасса тихо скулит.
      - Милостивое небо! - ахает Пино, чей взгляд последовал за моим.
      Берю, преодолевая собственные невзгоды, исследует раны нашего компаньона по несчастью.
      - Они выбрали для него испанский маникюр, - восклицает он.
      - Похоже на то, - подтверждаю я, - если, будучи перевозбужденным, он не подпилил себе ногти слишком коротко.
      Хоть я немного злопамятен в отношении Фуасса, мне жаль, что я не могу его подбодрить. Бедная обкарнанная кисть выглядит ужасно.
      - Как он бледен! - замечает Пино.
      - Знаешь, - говорит Толстый, - когда хочешь иметь хороший цвет лица, лучше подняться в горы.
      Мы внезапно замолкаем, потому что после громкого стона Жерар, несмотря на бледность, приходит в сознание. Он рассматривает руку без пальцев и икает.
      - Не откидывай копыта! - говорит Берю. - Держись, Папик! Фуасса рыдает:
      - Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! И опять теряет сознание.
      - Он забежал на секунду, - зубоскалит Толститель, - и вот опять удалился!
      Спектакль мне уже невыносим. По меньшей мере сорок восемь часов мы ничего не заглатывали, в таких условиях нехорошо получать сердечные спазмы. Пытаясь отвлечься, фокусирую измученные ужасом глаза на свете лампы.
      И пытаясь ее фиксировать, я замечаю[13]...
      Глава восьмая
      ...И что я замечаю? А? Вы должны сообразить. Держу пари, что вы променяете трусики вашей молочницы на ложечку кислотного супчика, чтобы знать. Признаетесь? Что это он там заметил, наш дорогой Сан-Антонио? Красный нос мисс В. В.? Чучело нетопыря? Золотой ключик к заветной дверце? Благотворительную ярмарку? Центрфорварда? Стрелку компаса? "Посошок" на дорожку?
      Порцию оптимизма? Обжору? Землемерную сажень? Вид на Капри? Беднягу-горемыку? Короля магов? Дитя любви? Незаконнорожденное дитя? Дитя маршала Петэна? Начальника вокзала? А может быть, нагайку? Древнееврейского пророка? Посвящение в таинство? Галлицизм? Или кошачий концерт? Ротозея? Зеваку? Лейкоцит?
      Ну что ж, не буду больше злоупотреблять вашим терпением, друзья мои. Не хочу подвергать испытаниям ваши нервы. Я знаю остроту вашего ума, исключительность ваших серых клеточек, размягченность вашего купола.
      Далека от меня мысль томить вас ожиданием. И к чему это приведет? Дела, как они предстают сейчас, да и времечко, вы знаете, такое, что было бы непорядочно держать вас в состоянии напряжения. Упаси бог, я не из той гнусной категории литераторов, которые смакуют эффекты. У меня-то, друзья мои, эффектов полный загашник! Сан-Антонио, как вы знаете, супермен прямого стиля. Никаких экивоков! Прямо к цели! У меня кошка прямо называется кошкой! Даже когда не мяукает. Зачем это подчеркивать, когда вы и так знаете. Не правда ли, мои хорошие?
      Стало быть, то, что я замечаю около лампочки, это микрофон. Признайтесь, что он кажется неуместным в камере, где единственной мебелью являются толстые цепи, вделанные в стены, богатые грязью?
      Мне не нужно десятка световых лет, чтобы понять. Господа похитители слушают все наши разговоры. Зачем? Затем, что Фуасса знает что-то настолько важное, что другие хотят всенепременно заставить его открыть. Я понимаю теперь, почему они нас не приканчивают: чтобы мы были конфидентами гостиновладельца! Понятно? Они говорят себе, что то, что бедняга не выдал под пытками, он расскажет товарищам по несчастью. Я размышляю на всех парах. Фуасса бормотал в бреду: "Я ничего не знаю, Я ничего не знаю". Значит, он ни в чем не признался. Продолжая вольтижные упражнения ума, я говорю себе, что в конце концов бедный горемыка, может быть, и не знает то, что другие так желают знать. Вот это хреново, братья мои! Ибо, если они придут к убеждению, что Фуасса не может им выложить секрет, мы скапустимся все четверо, О'кей? Извините за постановку перед вами подобного вопроса, но мне известен ваш интеллектуальный потолок и не хотелось бы, чтобы вы ответили утвердительно в случае, если вы не слишком врубаетесь в рельеф. Не надо колебаться, мои ягнятки, если не усекаете, поднимите руку. Никто не поднял? Хорошо, я продолжаю.
      Нам конец, потому что эти люди не могут вернуть в обращение трех полицейских, один из которых столь величественен[14], подвергнув их подобному обращению. Вывод: если они получат удовлетворение или, напротив, узнают, что не смогут достигнуть конечной цели, наш конец станет точно достижим. Недурно.