Я выстраиваю маленькую научную программу в маленькой ученой голове дорогого Сан-Антонио. Прочищаю трубопроводы, ибо лучше иметь дыхательные пути в порядке перед важной речью.
      - Он все еще без сознания? - бросаю я таким чистым голосом, который способен пробудить казарму.
      - Все еще, - ответствует Толстый (в действительности он говорит "фсе фефе", но для удобства чтения мы продолжим писать берюрьевские слова нормальным образом).
      - Хотел бы я знать, рассказал ли он им все, что знал! - возобновляю я.
      - Рассказал что? - удивляется Пино.
      Мой указательный палец на губах приказывает ему заткнуться на два оборота. Он удивляется, но в тишине, а мне от него больше ничего и не надо.
      - Рассказал то, что он начал нам объяснять, впрочем не по своей воле, когда эти господа нас усыпили, - говорю я. - А он упорный, наш папаша Фуасса. Глядя на него, не представляешь подобной твердыни! Хотел бы я знать, долго ли он еще выдержит...
      - Если бы этим занялся я, - вступает Берю, - я, ребята, могу сказать только одно: я бы заставил его показать меню! И мне не пришлось бы отчекрыживать ему клешни... Работа гестапистов, а что наши телки-хранители часом не немцы?
      - Возможно, - говорит Пино. - Самый молодой напоминает корреспондента, который приезжал из Германии к племяннику нашего кузена.
      Минута молчания. Я посеял зерно, мои дорогие, заронив в мозги "телок-хранителей" идею, что Фуасса знает, что они хотели бы знать. Хреново, конечно, для старпера, ибо он может получить право на новый сеанс, но в конце концов, если свернул с прямого пути, нужно ожидать подобных превратностей судьбы.
      - Он выплывает! - сообщает Берю после периода молчания, во время которого он занимается слизыванием крови со своих губ, в общем, автоподкармливанием!
      Действительно, Фуасса пришел в сознание. Он с ужасом разглядывает руку с отрезанными пальцами.
      - Вам очень плохо? - спрашиваю я.
      - Ужасно, - бормочет он. - Это негодяи использовали клещи.
      - Вы не заговорили?
      - Как я мог, если я ничего не знаю...
      - Вы выбрали хорошую тактику. Мужайтесь. Пока вы молчите, они вас не убьют...
      - Но...
      Повелительным жестом я заставляю его умолкнуть. Несчастный повинуется. Я отрываю клок рубашки и бросаю ему.
      - Замотайте руку, - советую я ему.
      Кровь течет меньше. Я говорю себе, что если ему не помочь, то вскоре гангрена начнет собирать жатву. У бедняги вид мокрой тряпки. Хоть он убийца и комбинатор, мне его жалко. Становишься чувствительным, когда брюхо пусто почти два дня.
      Пожалуй, пора предупредить приятелей, что наши слова слушают другие. Но как? Просто показать рискованно, так как, ставлю пинг-понговый шарик на хлопковый тюк, что Толстый не преминет изрыгнуть:
      - Что это ты нам показываешь там, на верхотуре?
      Обшариваю себя, тщетно: все отобрано, кроме чести, попробуйте написать послание с помощью вашей чести вместо ручки, шайка кастратов!
      Тут-то мне и приходит мысль. Хорошая, натурельних, поскольку моя!
      Я вам говорил, что стены все в пыли и грязи. Я начинаю рисовать пальцем. О, радость: видно! Пишу, стало быть, печатными буквами лозунг: "Осторожно! Микрофон".
      Затем привлекаю внимание соседей и показываю им по очереди надпись и микрофон. Пинюш подмигивает. Берю не может сдержать "Ах, стерва", что должно долбануть по евстахиевым трубам типа с наушниками. Фуасса потребовалось больше времени усечь, потому что он в состоянии прострации, весьма действенной в его возрасте.
      Когда до доходяги доходит, я делаю ему ручкой на надпись. Затем я подмигиваю бедняге.
      - Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? - мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить "нет".
      - Нет! - бормочет обчекрыженный. Я констатирую ядовито.
      - Плохи ваши дела. Я бы на вашем месте облегчил совесть. Мы легавые, согласен, но французские легавые, Фуасса!
      Он не знает, что ответить, и молчит. Мне большего и не надо. Его молчание составляет часть моего плана.
      - Ладно, упрямьтесь... Кусок старого дерьма! Пауза. Как будто мы в студии звукозаписи, и все команды даются мимикой и жестами, так как шум только на публику.
      - Но он опять потерял сознание! - вскрикиваю я. И призываю кореша Берю подтвердить!
      - Он в состоянии грогги! - подтверждает Величественный.
      - В очень дерьмовом состоянии, - подчеркивает Пинюш совсем блефующим голосом.
      - Хотел бы я знать, можно ли умереть от такой ампутации! - размышляю я.
      - О! Конечно, - бросает Толстый. - Да вот, у меня есть троюродный племянник, который загнулся от трюка в этом роде. А он только отрезал себе кончик мизинца перочинным ножиком.
      - Похоже у него агония! - замечает Пинюш. Фуасса разглядывает нас непонимающими глазами. Он ужасно страдает. Да еще нужно ломать комедию.
      - Он может отойти в мир иной, так и не заговорив, - утверждаю я. - Я уверен, что он бы открылся нам, если бы не отбросил копыта!
      - Да нам-то что от этого? - спрашивает Толстый.
      - Простое профессиональное любопытство. Не люблю подыхать дураком, Толстый!
      Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.
      Кортеж без слов отваливает.
      Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.
      Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? - мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.
      Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:
      - Что это за бумажонка на месте Фуасса? Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю,
      - Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.
      Маленькая пауза. Двое пожарных смотрят друг на друга, спрашивая себя, не стукнула ли мне в черепушку история с микро.
      - Спасибо! - говорю я, - как будто я только что сцапал несуществующую бумажку. Затем испускаю легкий свист.
      - Мой Бог, ребята! Это то, что мы ищем!
      И подмигиваю им. Толстый понимает с полуслова:
      - Сховай ее! - говорит он. - Если они найдут ее у тебя...
      - Закрой пасть, - отвечаю я, - я выучу наизусть и проглочу!
      Проходит сорок две и три десятых секунды, и дверь распахивается толчком. Блондинчик здесь, под эскортом китаезы. Я притворяюсь, что с трудом проглатываю слюну, и адресую им лучистую улыбку. Без единого слова двое друзей подходят ко мне, и желтокожий снимает мой железный браслет.
      - Что случилось? - спрашиваю я. - Меня к телефону?
      Они скупы на слова. Блондин вынимает пушку и приставляет мне к затылку.
      - Идите! - только и произносит он. Самое трудное - набрать кураж. Затем мне удается сделать шаг, и мы выходим.
      - Если не вернешься, напиши! - бросает вдогонку мрачно Берю, - а если вернешься, не забудь захватить жаркое!
      Глава девятая
      Наконец я узнаю, что существует вне этого погреба. Я иду, наконец! Это хорошо. Кровушка течет по жилушкам. Мышцы похряскивают, но работают. У меня вдруг возникает маленький глоток доверия к жизни. Робкий гимн заполняет естество, подобно молитве.
      Низкий коридор, искривленный как Квазимодо, зловещий и еще более грязный, чем погреб. Он заканчивается лестницей с узкими и скользкими ступенями в ямках от употребления посередке. Клянусь, мои обожаемые, что мы находимся в гнусностаром бараке!
      Карабкаемся по лестнице. Она винтится, как в колокольне. И никак не кончится. Ну и гнусная хижина.
      Выползаем в широкий коридор, выложенный кирпичиками. Он приводит в холл с множеством створчатых дверей в комнаты. Прямо маленький замок, ребята, но замок, пораженный тлением. От штукатурки на стенах остались лишь воспоминания. Витражи готических окон зияют пустотами, повсюду плесень.
      Меня вталкивают в громадную комнату, где монументальный камин занимает почти всю стену. Фуасса загибается на старой кушетке в стиле барокко, с ножками в виде львиных лап. Он выглядит по-прежнему без сознания. Ему приспустили штанцы для восстанавливающего укола, и несчастные ягодицы грустно обвисают, как растекшиеся капли растительного масла. Кроме кушетки, есть еще сиденья и стол. Меня толкают в кресло. Падаю расслабленно. Мясцо-то поотбилось. Настолько велика слабость, что ноги говорят "браво".
      Троица разглядывает меня так пристально, что сердце зудит. У гориллы в горсти автомат. Ясно, что это его любимый рабочий инструмент. Блондинчик, наоборот, спрятал аппарат для производства горячих вафель и, руки в брюки, тихо насвистывает, созерцая меня.
      - Если для портрета, - говорю я ему, - лучше рисовать в три четверти. Это мой лучший ракурс.
      Он даже не мигает. Никогда не видел менее болтливого фраера.
      - Месье, - говорит он резко металлическим тембром, - я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.
      Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.
      - Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!
      Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.
      - Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.
      Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.
      - Но... В самом деле, я не понимаю, о чем речь.
      - Вы запомнили формулу перед тем, как проглотили бумагу.
      Я захлопываю пасть сразу. Я бы это сделал, если бы все было правдой, не так ли?
      - Или вы ее напишете, - говорит он. - Или мы попробуем достать ее, пока пищеварение не совершило свою работу!
      Вы слышали, то что я слышал, друзья мои? И вы, так же как и я, усекли, что означает эта угроза? Изымание, как предлагает осуществить кто-то типа профессора Бар-нарда, оставив призрачный шанс пациенту.
      Я устраиваю приватную конференцию, в конце которой принимаю единогласное решение: "Необходимо что-то предпринять".
      И быстро!
      Если нет, то в каркасе дорогого, прелестного, приятного Сан-А возникнут сквозняки. Эти люди, что заметно так же, как солнечное затмение на полуденном пляже, без колебаний вскроют мне зоб до самого кладбища бифштексов, чтобы достать то, что я, так сказать, проглотил.
      Но что делать? Автомат в двадцати четырех сантиметрах от моего хлебала, я выбрирую при мысли, что останусь здесь совсем без вибраторов, и их трое, не спускающих с меня глаз.
      Бывают в жизни моменты, которые стоит вычеркнуть из календаря, клянусь. Мысль о моей храброй Фелиции дает допинг. Я представляю ее в кухне, готовящей деликатесы в ожидании меня. Следящей за садовой калиткой, ждущей телефонного звонка, спрашивая себя, где же запропастился ее большой ребенок. Отважная мама, я не могу тебя разочаровать. Можно ли представить меня, возвращающимся домой вперед ногами, с требухами, обернутыми вокруг шеи? Нет, это не серьезно.
      - Хорошо, - вздыхаю я, - я вижу, вы сильнее. Могу ли я спросить, что станет с моими компаньонами и со мной самим, когда вы получите формулу?
      Юный блондин задумывается, затем мурлычет:
      - Мы вас снова закуем и испаримся, оставив немного пищи.
      - И кто же нас освободит? Сторож помещения или дед Мороз?
      - Скорее дед Мороз, - говорит блондин, - это вопрос везения и невезения для вас.
      Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.
      Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!
      - Я вам верю, - говорю я с максимальной сдержанностью. - Дайте, на чем писать...
      Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.
      - Мы ждем, - говорит он мне.
      И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.
      Раз нужно, начинаю писать белиберду.
      "Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22..."
      Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: "Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку - и забавлять зрителей будет слишком поздно".
      Но что же придумать? Рассматриваю ручку.
      - Провал в памяти? - интересуется блондин с беспокойством в голосе.
      - Помолчите, сейчас припомню, - парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.
      И если не "припоминаю", то, наконец, придумываю!
      Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.
      Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!
      Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:
      - Фуасса! Он не врубается.
      - Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить. У него - не иллюзия ли? - слегка подрагивают ресницы.
      Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.
      - Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?
      Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!
      Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.
      Итого четверо!
      Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.
      Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.
      - Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.
      В ответ раздаются рыдания Пинюшара.
      - Знаешь, - продолжает Хранитель, - когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает... Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.
      - Теперь уж нет надежды, - слезливится Жалостливый.
      - Уходят лучшие, - вздыхает Толстый.
      - Все прах и тлен, - углубляет Пинюшет.
      - Сегодня ты здесь, а завтра мертв! - сверхуглубляет Толститель. Сан-Антонио - я могу сказать только одно - это был человек, ты знаешь.
      - Я знаю.
      - Интеллигентный, умный, благородный...
      - Превосходный!
      - А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
      - О, да.
      Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
      Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш - серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
      - Я вижу сон, или я сплю? - бормочет Обмирающий.
      - Прошу прощения, что не принес жаркое, - говорю я спокойно, - но мясной отдел был закрыт.
      Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
      - Значит, все отбросили когти? - спрашивает Берюрье.
      - Да; у меня не было времени на венки для них.
      - А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! - уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. - Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...
      - Слушай, Толстый, - перебиваю я, - запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
      - Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
      Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
      - Он не заплатил мне гонорар, - жалуется Удрученный.
      - Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, - успокаиваю его я.
      - Деньги усопли! - шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
      - Усопли вечным сном.
      - Еще не вечер, - говорю я, - надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
      Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо звук прекрасно работающего аппарата, двазио - звук женского голоса, тризио тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
      - Ну и что? - спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
      - Частная линия! - говорю я. - Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
      У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
      - Где же Мастодонт? - удивляюсь я.
      - Ищет пожрать! - пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
      - Пожалуйте сюда! - говорит он. - Кушать подано, баронесса.
      Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
      Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
      - Что с тобой? - прожевывает Берю.
      - Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
      - Какую именно?
      - Мы не во Франции!
      Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
      - Не во Франции?
      - Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
      - Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
      - Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
      - Что?
      - Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.
      - Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски - продукт деликатный, не любят перевозки.
      Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.
      - Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?
      Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.
      - Надо выяснить! - решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую - в рот и выходит.
      Я решаю сопровождать его.
      Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.
      За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.
      - Теперь ты убедился, святой Томас?
      - Что за история! - выдыхает Его Невежество. - По какому праву эти дерьмаки нас экспроприировали? Им повезло, что они подохли, потому что шуточки в таком духе я, Берю, терпеть не могу! Что теперь петрить будем?
      Я рассматриваю его. Он не очень-то хохо, наш Ужасный. Вообще-то Толстый не приносит больших доходов муниципальным баням, но иногда ему случается смачивать сопатку и дважды в неделю бриться. Сейчас же он нисколько не чище мусорного бака. А я выгляжу немногим лучше. Да, "отдохновение" в подвале не прибавило реноме французской полиции.
      - Надо немного почиститься, - решаю я, - и сваливать. Нет смысла из-за этой истории устраивать тарарам в Германии. Четыре охладевших туши на полу это слишком, будет скандальчик, если коллеги установят, что эта охотничья сцена - из моей жизни.
      - Что ты называешь "немного почиститься"? - спрашивает Маус.
      - Побриться, принять душ, если таковой имеется.
      - Побриться - согласен, но душевую лейку, добрый человек, ты можешь применить как терку для сыра! Когда идет дождь, и некуда деться, тут не уклонишься от полива, но создавать его себе самому - дево ферсональное!
      В этой старой усадьбе нашлась ванная комната. Мои двое приятелей любят воду только для разбавления рюмки перно, и мне не трудно их уговорить пропустить меня вперед. Я делаю генеральную приборку от релингов до ватерлинии, затем хватаю электробритву и стригу газон.
      Заканчиваю эту деликатную операцию, когда в дверь начинают барабанить. Это возбужденный Пинюш устроил тарарам. Я выключаю мотор и интересуюсь, в чем дело.
      - Заметь себе, что появился вертолет, который явно хочет приземлиться на эспланаде! - говорит он.
      Я галопирую к окну и действительно вижу кокоптер на высоте около двухсот метров.
      Нет сомнения: это маленькие друзья усопших. Что делать? Смыться? Слишком поздно. Мы на чужой территории. Они обнаружат трупы и предупредят местный курятник. Я принимаю решение, быстрее, чем глазом моргнуть. Я, дети мои, человек, который заменяет электронный мозг, если в сети происходит короткое замыкание.
      - Быстро убираем трупы! - рычу я.
      - Куда их девать?
      - Спустить в подвал, там они лучше сохранятся. Надеваю чистую рубашку, которая, по счастью, нашлась в соседней комнате, и помогаю моим бой-скаутам, в то время как аппарат садится на газон. Деликатная операция из-за колючей ежевики, потому что, как заметил Берю, "вегетативные здесь раскошественные".
      Каждый из нас хватает по телу за копыта и тянет их в подвал. Берю успевает сделать две ходки. Закапываем тела в кучу угля, и, из предосторожности, я еще запираю дверь на ключ.
      Слышен зов сверху.
      - Вляпались! - шепчет Берю. - Мертвяками занялись, а не оружием. У нас даже зубочисток нет для обороны.
      Я оглядываюсь: зажаты! Грязные и бородатые морды спутников подсказывают мне идею.
      - Вперед! - подбадриваю я их.
      И толкаю в погреб, где мы были узниками.
      - Что ты собираешься делать? - беспокоится Толстый.
      - С этого момента заткнитесь! Ложитесь сюда! Они повинуются. Уже слышны шаги на лестнице, ведущей в подвал. Я быстро одеваю соратникам цепи. Клик-клак! Видели бы вы их морды - со смеху бы померли!
      Слышу приближающиеся шаги. Тут я начинаю пинать Берю, по крайней мере делаю вид.
      Кто-то что-то произносит по-немецки!
      Поворачиваюсь и обозреваю две персоны: мужчину и женщину. Мужчине под пятьдесят, брюнет, очень загорелый, в светлом плаще. У него острый нос и острый взгляд. Женщина высокая, тонкая, яркая брюнетка. Матовая кожа, бледные глаза. На подбородке - маленький шрам формы кофейного зерна, а на шее - странное золотое украшение в виде сжатой кисти, в пальцах которой рубин изрядного размера. Судя по точному описанию коридорного из "Дуная и кальвадоса", именно эта красотка приходила в отель.
      Смотрю на них удивленно. И улыбаюсь.
      - Совсем не слышал, как вы вошли! - мурлыкаю я.
      - Кто вы? - спрашивает киска.
      Что-то подсказывает мне, что иметь дело с ней будет неудобно. Надо играть аккуратно. Во время бритья я изучил фафки блондинчика. Мне известно его имя, возраст и качества (лучшее из которых - быть в данный момент покойником!).
      - Друг Эрика, - объясняю я самым естественным голосом. - Я сделал все необходимое для доставки сюда этих типов!
      Она переводит спутнику. Тот кивает головой. Девица спрашивает, выгнув брови.
      - Где же остальные? Я пожимаю плечами:
      - Остальные друзья, или остальные узники? Мне бы хотелось предупредить вас сразу: первые преследуют вторых...
      - Объяснитесь!
      - Накладочка вышла. Эрик хотел допросить комиссара Сан-Антонио, потому что думал, что Фуасса признался ему... Не знаю, что случилось, но этот чертов сыщик выкинул трюк на свой манер... Думаю, что он сумел схватить автомат Рудольфа. Он освободил Фуасса и увел его... Сейчас они скачут где-то на природе...
      - А эти? - требует она.
      - Два инспектора, которые сопровождали Сан-Антонио. Этот грязный толстяк так гнусно огрызается, что вынуждает терять контроль за нервами...
      И я отвешиваю добрый пендель по портрету Берю.
      - Грязный трус! - рычит вышепоименованный. - Только отстегни браслеты и увидишь, как я превращу твое рыло в протухший камамбер.
      Я пожимаю плечами, и мы покидаем погреб. Молчание прибывших заботит меня, как уход по-английски. Похоже на молчание смерти. Держат ли их уши мою лапшу? Возможно ли, что Эрик устремился наружу, не предупредив их? Я произвожу гипотезы в таком же темпе, как военный завод производит пулеметы в военное время.
      Наверху девица показывает на пол салона.
      - Кровь-то везде...
      - Фуасса, - отвечаю я, подмигивая. - Вы не поверите, насколько старый краб упрям. Поскольку я француз, Эрик возложил допрос на меня, но сеанс сорвался.
      - Он ничего не сказал?
      - Ничего! Настоящая рыба... Надеюсь, они его сцапают!
      Подхожу к двери и будто прислушиваюсь. Вертолет перед домом замер. Пилот ковыряется в двигателе.
      - Ничего не слышно, - вздыхаю я...
      - Есть ли новости от хозяина? - спрашивает красотка (ибо она красотка, чтоб мне провалиться).
      - Кажется, есть, - отвечаю я. - Эрик был на связи.
      Ее вопрос льет бальзам мне на душу, так как указывает, что она мне верит.
      - Ну что ж! Дождемся остальных, - решает она. Она садится и вынимает сигарету. Я тороплюсь схватить коробок со стола и поднести ей огонька. Она выпускает голубоватое облако и рассматривает меня сквозь него. Мне кажется, что я не так уж ей не нравлюсь.
      - Вы в курсе дела? - спрашивает она, пока человек в плаще пошел поговорить с пилотом.