И хотя сама она обладала пусть сомнительной, но славой, ее раздражал тот факт, что лорд Питер – гораздо более яркая знаменитость и из них двоих люди явно больше интересуются им. Но если уж говорить о браке, то здесь самое место, чтобы трезво оценить этот институт. Что хуже, быть Мэри Этвуд (урожденной Стоукс) или мисс Шустер-Слэтт? Что лучше, быть Фиби Бэнкрофт (урожденной Такер) или мисс Лидгейт? И были бы все эти люди такими, как сейчас, если бы вышли замуж или, наоборот, остались одинокими?

Она забрела в студенческую гостиную, где не было никого, кроме бесцветной, плохо одетой женщины, читающей иллюстрированную газету. При появлении Гарриет она подняла глаза и неуверенно сказала:

– Добрый день! Мисс Вэйн, верно?

Гарриет лихорадочно рылась в памяти. Эта женщина была явно намного старше ее, ближе к пятидесяти, чем к сорока. Кто, черт возьми…

– Вряд ли вы меня помните, – сказала та. – Кэтрин Фримантл.

(Господи, Кэтрин Фримантл! Но она ведь старше всего на два года. Блестящая, умная, живая, лучшая студентка своего выпуска. Господи боже мой, что же с ней случилось?)

– Конечно же я вас помню, – ответила Гарриет, – но я ужасно плохо запоминаю имена. Чем вы занимаетесь?

Как выяснилось, Кэтрин Фримантл вышла замуж за фермера, и все пошло вкривь и вкось. Падение цен, болезни, церковная десятина и налоги, молочный комитет, рыночный комитет, работа до седьмого пота, чтобы только выжить и поднять детей. Гарриет достаточно читала и слышала про спад в сельском хозяйстве, чтобы понимать, насколько это обычная история. Ей было стыдно за то, что она так благополучна, стыдно за свой цветущий вид. Она чувствовала, что скорее согласилась бы снова оказаться под угрозой виселицы, чем в том аду, где живет Кэтрин. Это была своего рода сага, но сага, полная абсурда. Гарриет довольно резко прервала жалобы на жестокосердие церковных уполномоченных:

– Но, мисс Фримантл, то есть миссис… миссис Бендик, это же просто нелепо, что вы всем этим занимаетесь. Выращиваете фрукты, встаете ни свет ни заря кормить птицу, не разгибаете спины, как рабыня. Вы могли бы гораздо больше зарабатывать, если бы писали что-нибудь или нашли еще какую-то умственную работу, а физическим трудом занимался бы кто-нибудь другой.

– Это правда, но вначале я считала иначе. Я приехала с возвышенными идеями о благородстве физического труда. И кроме того, моему мужу не понравилось бы, если бы я не разделяла его интересов. Конечно, мы тогда не думали, что все так повернется.

Какая глупость – так разбазарить свои способности, подумала Гарриет. Весь этот блестящий, вышколенный интеллект запряжен в воз, который могла бы тащить любая деревенская девка, причем с куда большим успехом. Но вероятно, есть что-то, ради чего стоило на это пойти. Она задала вопрос без обиняков.

– Стоило ли оно того? – переспросила миссис Бендик. – Ну да, конечно. Работа не напрасна – служишь земле.

И она дала Гарриет понять, что эта суровая и нелегкая служба гораздо благороднее, чем плетение словес на бумаге.

– Это я готова признать, – сказала Гарриет. – Плужной лемех как предмет благороднее бритвы. Но если ты прирожденный цирюльник, то лучше все-таки быть цирюльником, хорошим цирюльником и, если захочется, использовать прибыль, чтобы усовершенствовать лемех. Это твоя работа – не важно, благородная или не очень.

– Ну, теперь это и есть моя работа, – сказала миссис Бендик. – Нельзя ничего вернуть. Когда бросаешь занятия, ум ржавеет. Если без конца мыть полы, готовить на всю семью, копать картошку, кормить скотину, то твое лезвие тупится. Не надо думать, что я не завидую той легкой жизни, которую ведете все вы, – я завидую. Я приехала сюда из сентиментальных побуждений, и лучше б я этого не делала. Я старше вас на два года, а выгляжу старше на двадцать. Никто из вас не разделяет моих интересов, а мне ваши занятия кажутся пустой игрой. Вы все ничего не знаете о настоящей жизни. Живете как во сне. – Она помолчала, а потом добавила другим, смягчившимся голосом: – Но этот сон по-своему прекрасен. Так странно думать, что и я когда-то занималась наукой. Не знаю, может, вы и правы. Наука и литература переживут цивилизацию, которая их поро дила.

Гарриет процитировала:

Она задумчиво смотрела в окно на залитый солнцем двор.

– Любопытно, я думала в точности о том же самом, хотя и по другому поводу. Послушайте, я вами страшно восхищаюсь, но, по-моему, вы неправы. Я уверена, что каждый должен делать свою работу, какой бы незначительной она ни была, а не пытаться заставить себя делать чужую, даже самую благородную.

Произнося это, она вспомнила свой разговор с мисс де Вайн – вот и еще один аспект проблемы.

– Все это очень хорошо, – ответила миссис Бендик, – но иногда выходишь замуж за чужую работу.

И правда, но Гарриет предлагали выйти замуж за работу настолько близкую ее собственной, что разница уже не имела значения. А заодно и за богатство, которое делало любую работу необязательной. И снова она почувствовала, что ей несправедливо дается то, к чему многие гораздо более достойные люди стремятся напрасно.

– Наверное, замужество и само по себе важная работа? – спросила она.

– Да. Мое замужество сложилось вполне удачно, но иногда я думаю, что, может быть, мой муж был бы счастливее с другой женой. Он никогда этого не говорит, но я чувствую… Он знает, что я скучаю по… некоторым вещам, и иногда ему это неприятно. Не представляю, почему я вам это все рассказываю, – никогда ни с кем об этом не говорила, а мы ведь почти и не знакомы.

– И я даже не проявила участия. Наоборот, была груба и невежлива.

– Пожалуй, – согласилась миссис Бендик. – Но у вас очень красивый голос.

– Ох ты господи.

– Наша ферма стоит на границе с Уэльсом, и везде звучит этот безобразный местный выговор. Знаете, по чему я больше всего скучаю? По культурной речи. По тому самому оксфордскому произношению, которое все вечно высмеивают. Забавно, правда?

– Мне кажется, шум в обеденном зале заставляет вспомнить клетку с павлинами.

– Да, но, выйдя из зала, можно услышать правильную речь. Не все так говорят, конечно, но некоторые. Вы, например, говорите правильно, да еще красивым голосом. Помните Баховский хор?[61]

– А как же. А как у вас с музыкой на валлийской границе? Валлийцы хорошо поют.

– У меня не остается времени на музыку. Но я стараюсь учить детей.

Гарриет воспользовалась моментом, чтобы пуститься в надлежащие расспросы о детях. Позже она оставила миссис Бендик с тяжелым чувством, будто увидела чистокровного рысака, запряженного в телегу с углем.

Воскресный ланч в трапезной был обычным, не праздничным. Многие не пришли, отвлекшись на дела в городе. Остальные являлись когда хотели, сами брали еду с буфетных стоек и поглощали ее, собираясь в щебечущие группки там, где отыщется место. Гарриет, взяв тарелку с ветчиной, оглянулась в поисках компании и обрадовалась, увидев Фиби Такер, которой дежурная женщина-скаут подавала тарелку с холодным ростбифом. Они уселись на дальнем конце длинного стола, стоявшего параллельно Высокому и перпендикулярно остальным. Отсюда им было видно все помещение, включая Высокий стол и буфетные стойки с едой. Переводя взгляд с одной сотрапезницы на другую, Гарриет спрашивала себя: которая? Которая из этих обычных, жизнерадостных женщин обронила вчера на газон тот рисунок? Потому что ведь этого никогда не узнать, а значит, смутное подозрение касается каждого. Покоя вековечного оплот – это прекрасно[62], но кто знает, что может затаиться под заросшими мхом камнями. Ректор, сидя в резном кресле, наклонила свою величавую голову и улыбнулась какой-то шутке декана. Мисс Лидгейт с гостеприимным рвением порхала вокруг очень старой выпускницы, которая с годами почти ослепла. Помогла подняться на три ступеньки помоста, принесла ей тарелку с едой, положила салат. Мисс Стивенс (казначей) и мисс Шоу (тьютор по современным языкам) собрали вокруг себя трех выпускниц солидных лет и достижений – издалека их беседа казалась оживленной и не лишенной юмора. Мисс Пайк, тьютор по классической филологии, была увлечена разговором с высокой крупной женщиной, которую узнала Фиби Такер – она шепнула Гарриет, что это выдающийся археолог, и в мгновение внезапно установившейся относительной тишины неожиданно прозвенел высокий голос мисс Пайк:

– Похоже, что курган в Алосе – единичный феномен. Вот погребальные камеры в Теотокосе…

Потом волны шума снова сомкнулись над их дискуссией. Две другие преподавательницы, которых Гарриет не узнала (они начали работать после ее выпуска), обсуждали, как казалось по их жестам, дамские шляпы. Мисс Гильярд, чей ядовитый сарказм не способствовал единению с коллегами, медленно пережевывала пищу, вперившись взглядом в принесенный с собой трактат. Мисс де Вайн пришла с опозданием, села возле мисс Гильярд и принялась поглощать ветчину, рассеянно уставившись в пространство.

В зале сидели выпускницы разных лет – всех типов, возрастов, по-разному одетые. Может, вот эта странная женщина с покатыми плечами, в желтом балахоне и сандалиях, с волосами, заплетенными в две косы и свернутыми в “бублики” над ушами? Или приземистая кудрявая дама в твиде, жилете мужского покроя и с лицом, напоминающим багажник кэба? Или затянутая в корсет крашеная блондинка лет шестидесяти, в шляпке, куда более подходящей восемнадцатилетней дебютантке в Аскоте?[63] Или одна из бесчисленных женщин, на чьих нарочито оптимистичных лицах как будто стоит печать “школьная учительница”? Или некрасивая особа неопределенного возраста за соседним столом, похожая на председательницу какого-нибудь комитета? Или вон то невероятное создание, одетое во что-то неуместно розовое (она выглядит так, будто ее засунули на зиму в ящик, а потом вынули, отряхнули и вновь пустили в обращение)? Или интересная, хорошо сохранившаяся деловая женщина лет пятидесяти с безупречным маникюром, которая вступает в разговор со всеми подряд и сообщает, что она только что открыла новый парикмахерский салон “в двух шагах от Бонд-стрит?”[64] Или худая, изможденная, трагическая фигура в черном марокене[65], похожая на тетушку Гамлета, а на самом деле – тетушка Беатрис, которая ведет колонку о домашнем хозяйстве в “Дэйли меркюри”? Или костлявая карга с лошадиным лицом, посвятившая себя общинному движению?[66] Или та неутомимо жизнерадостная пышка, которая была чрезвычайно ценным секретарем какого-то генерального секретаря и сама командовала секретарями? Лица мелькали и исчезали как во сне, оживленные и совершенно непроницаемые.

За дальним столом в углу трапезной, словно в ссылке, сидели с полдюжины нынешних студенток, оставшихся в Оксфорде в ожидании устного экзамена – viva voce. Они болтали между собой, демонстративно игнорируя вторжение в их колледж всех этих старых кляч, какими они и сами станут через десять, двадцать, тридцать лет. У них был типичный для конца триместра помятый вид. Бедняжки, подумала Гарриет. Среди них была странная, застенчивая на вид рыжеволосая девушка с тусклыми глазами и суетливыми пальцами, а рядом с ней сидела красавица брюнетка – из-за ее лица могли бы вспыхнуть войны, если бы в нем была хоть искра жизни. И еще нескладная, нелепая молодая особа с очень неумелым макияжем – у нее был жалкий вид, как будто она вечно пыталась завоевывать сердца, но неизменно терпела поражение. Самой интересной из них была девушка, лицо которой напоминало живое пламя, а одежда выглядела нарочито нелепой, – однажды весь мир окажется у ее ног, что бы из этого ни вышло. Остальные были хоть и разными, но непримечательными. Впрочем, как раз непримечательные люди, подумала Гарриет, самые непредсказуемые. О них вообще не думаешь до поры до времени, а потом – раз! – что-то совершенно неожиданно взрывается, как подводная мина, а ты стоишь оглушенный среди плавающих осколков.

Трапезная продолжала бурлить, скауты бесстрастно смотрели из-за стоек. “А что они о нас думают, один бог знает”, – подумала Гарриет.

– Изобретаешь особенно изощренное убийство? – раздался голос Фиби у нее над ухом. – Или составляешь несокрушимое алиби? Я уже третий раз прошу тебя передать соус.

– Прости, – сказала Гарриет, передавая соусник. – Я думаю о непроницаемости человеческих лиц.

Она заколебалась и уже готова была рассказать Фиби о неприятном рисунке, но та задала какой-то вопрос, и момент был упущен. И все-таки случай с рисунком вывел ее из равновесия. Позже, проходя через трапезную, она остановилась у портрета Мэри, графини Шрусберской, в чью честь был назван колледж. Портрет был отлично выполненной копией того, что висит в колледже Сент-Джон в Кембридже. Необычное лицо с выразительными чертами, капризным ртом и уклончивым, скрытным выражением глаз всегда волновало ее – даже в студенческие годы, в том возрасте, когда портреты давно умерших знаменитостей, развешанные по стенам, вызывают лишь иронию, а не почтительные раздумья. Она не знала, никогда не пыталась выяснить, почему колледж Шрусбери выбрал себе столь зловещую патронессу. Дочь знаменитой Бесс из Хардвика[67] была великой интеллектуалкой и мятежницей. Неуправляемая в отношениях с мужчинами, не устрашенная Тауэром, хранившая презрительное молчание перед лицом Тайного совета; упрямый бунтарь, надежный друг и безжалостный враг. Леди, чья любовь к крепкому словцу поражала даже в тот грубый век. Она казалась абсолютным воплощением всех тех ужасающих качеств, которые, согласно распространенному мнению, развивает в женщине ученость. Ее мужу, “великому и славному графу Шрус берскому”, домашний мир достался дорогой ценой, поскольку, как заметил Фрэнсис Бэкон, “миледи, графиня Шрусберская, величием превосходила супруга”. Можно ли придумать замечание более уничижительное? Перспективы матримониальной кампании мисс Шустер-Слэтт казались довольно печальными: судя по всему, великая женщина должна либо умереть незамужней, либо найти себе мужа, превосходящего ее величием. А это существенно ограничивает выбор великим женщинам, поскольку, хотя мир, безусловно, порождает великих мужчин, обыкновенных и посредственных встречается все же гораздо больше. С другой стороны, великий мужчина может жениться на ком захочет, не ограничивая свой выбор великими женщинами, – напротив, считается желательным и подобающим, чтобы он выбрал женщину без малейшей претензии на незаурядность.

“Хотя, конечно, – напомнила себе Гарриет, – женщина может достичь величия или, по крайней мере, почета, просто будучи прекрасной женой и матерью, как мать Гракхов[68], в то время как мужчин, прославившихся лишь тем, что они прекрасные мужья и отцы, можно пересчитать по пальцам одной руки. Карл I был злосчастным королем, но примерным семьянином. Однако вряд ли его можно назвать лучшим в мире отцом, и дети не оправдали его ожиданий. Да, быть хорошим отцом либо страшно трудная, либо весьма неблагодарная профессия. За спиной любого великого мужчины стоит великая жена или великая мать – по крайней мере, так говорят. Интересно, за спиной скольких великих женщин отыщутся великие отцы или мужья? Хорошая тема для исследования. Элизабет Баррет?[69] Что ж, у нее был великий муж, но он был велик сам по себе, а не прославился как “мистер Баррет”… Сестры Бронте? Это вряд ли. Королева Елизавета? Ее отец был примечательной личностью, но преданная любовь к дочерям едва ли была определяющей чертой его характера[70]. И она упорно не желала обзаводиться мужем. Королева Виктория? Можно попытаться увидеть великого мужа в бедном Альберте, но герцог Кентский совсем не годится в примерные отцы”[71].

Кто-то прошел по трапезной позади нее, это оказалась мисс Гильярд. Из чистого озорства Гарриет решила вызвать на спор эту несговорчивую даму и изложила ей свою идею исторического исследования.

– Вы забываете о физических достижениях, – сказала мисс Гильярд. – Многие певицы, танцовщицы, пловчихи и чемпионки по теннису всем обязаны своим преданным отцам.

– Но их отцы не знамениты.

– Не знамениты. Мужчины, которые держатся в тени, непопулярны у обоих полов. Я думаю, даже ваши литературные способности не заставят людей оценить их добродетели. Особенно если вы будете выбирать для исследования женщин, выдающихся именно своим интеллектом. Боюсь, это будет очень короткий трактат.

– За неимением материала?

– Именно. Знаете ли вы хоть одного мужчину, который бы искренне восхищался женщиной за ее ум?

– Ну, – сказала Гарриет, – во всяком случае, не много.

– Может быть, вам кажется, что вы знаете одного такого мужчину, – заметила мисс Гильярд с горечью. – Всем нам в тот или иной период жизни так кажется. Но и этот один, возможно, не так прост.

– Очень может быть, – ответила Гарриет. – Кажется, вы не очень высокого мнения о мужчинах, то есть о мужском характере как таковом.

– Да, – согласилась мисс Гильярд, – не очень. Но у них определенно есть талант навязывать свою точку зрения всему обществу. Женщины чувствительны к мужскому неодобрению. Мужчины равнодушны к женскому. Они презирают тех, кто их критикует.

– А вы лично презираете мужскую критику?

– От всей души, – ответила мисс Гильярд. – Но она наносит вред. Посмотрите на университет. Мужчины были так добры, проявляли такое сочувствие к женским колледжам. Но на важные университетские посты женщин не назначают. Это уже ни к чему. Женщины могут работать – в некотором смысле, наша работа вне критики, а мужчины благодушно взирают на то, как мы возимся в своей песочнице.

– Как и подобает примерным отцам, – пробормотала Гарриет.

– Вот именно! – Мисс Гильярд зашлась неприятным смехом.

Здесь что-то личное, подумала Гарриет. Какая-то история. До чего же трудно не ожесточиться из-за личного опыта. Она отправилась в студенческую гостиную и внимательно посмотрела на себя в зеркало. В глазах тьютора по истории мелькнуло нечто, чего она не хотела бы обнаружить в собственном взгляде.

Воскресная вечерняя молитва. Колледж не требовал определенного вероисповедания, но какая-то форма христианской службы считалась необходимой для жизни сообщества. Часовня с витражными окнами, простыми дубовыми панелями и безыскусным алтарем казалась средним арифметическим всех сект и вероучений. Идя в часовню, Гарриет вспомнила, что не видела своей мантии со вчерашнего дня, когда декан отнесла ее в профессорскую. Не желая вторгаться без приглашения в святая святых, она отправилась на поиски мисс Мартин, которая, как выяснилось, забрала обе мантии к себе в комнату. Когда Гарриет надевала мантию, рукав с громким стуком задел ближайший стол.

– Господи, что это? – воскликнула мисс Мартин.

– Мой портсигар, – сказала Гарриет. – Я думала, что потеряла его. Теперь вспоминаю: у меня не было карманов, и я сунула его в рукав. В конце концов, должна же быть польза от этих рукавов.

– Ох, мои под конец триместра превращаются в склад грязных платков. Когда в комоде не остается ни одного чистого, скаут выворачивает рукава моей мантии. Самая обширная коллекция насчитывала двадцать две штуки – правда, у меня тогда неделю был жуткий насморк. Ужасно антисанитарная одежда. А вот ваша шапочка. Капюшон оставьте здесь – потом за ним вернетесь. Что вы сегодня делали? Я вас почти не видела.

И снова Гарриет совсем уже было собралась рассказать о неприятном рисунке – и снова сдержалась. Зачем делать из мухи слона? Зачем думать о такой ерунде? Она пересказала свою беседу с мисс Гильярд.

– О, это ее конек! – воскликнула мисс Мартин. – Ее сервиз, как сказала бы миссис Гэмп[72]. Конечно, мужчины не любят, когда их щелкают по носу, но кто же это любит? По-моему, с их стороны очень благородно было пустить нас в свой драгоценный университет. Столетиями они были здесь хозяевами и повелителями, им нужно время, чтобы свыкнуться с переменами. Да что там, мужчине нужны долгие месяцы, чтобы смириться с новой шляпкой жены! И как раз когда она собирается отдать ее старьевщику, он говорит: “Какая на тебе милая шляпка, где ты ее купила?” А она отвечает: “Дорогой Генри, я купила ее в прошлом году, и ты сказал, что я в ней выгляжу как обезьяна шарманщика”. Мой зять каждый раз так делает, и сестра просто сходит с ума от злости.

Они поднялись по ступенькам часовни.

В конце концов все получилось неплохо. Совсем не так, как она ожидала. Конечно, грустно сознавать, что она выросла из дружбы с Мэри Стоукс, и немного утомительно, что сама Мэри этого не понимает. Гарриет давно заметила, что не может лучше относиться к людям только потому, что он заболели или умерли, – или потому, что когда-то они очень ей нравились. Некоторые счастливцы проходят по жизни, так и не сделав подобного открытия, это обычно называется “душевность”. Но все же есть старые друзья, которых приятно было повидать, – декан, например, или Фиби Такер. И все удивительно хорошо к ней отнеслись. Конечно, некоторые любопытствовали и задавали глупые вопросы про “этого Уимзи”, но явно не со зла. За исключением мисс Гильярд, но в ней всегда было что-то немного извращенное, неуютное.

Пока машина ехала по Чилтерн-Хиллс, Гарриет, улыбаясь, вспоминала свой прощальный разговор с деканом и казначеем.

– Напишите нам поскорее новую книгу! И помните, что, если в Шрусбери произойдет преступление, мы позовем вас его расследовать.

– Хорошо, – сказала Гарриет, – телеграфируйте, когда найдете в кладовой изуродованный труп. И пусть мисс Бартон хорошенечко полюбуется останками, чтобы она меньше протестовала, когда преступница понесет наказание.

А что, если они правда найдут труп в кладовой? То-то удивятся. Колледж гордился тем, что в нем никогда не случалось ничего дурного. Самое страшное, что может здесь произойти, – это если какая-то студентка “собьется с пути”. Вся профессорская впала в транс от того, что привратник присвоил парочку посылок. Благослови их бог, как они освежающе невинны, как успокоительно знать, что они бродят под древними буками и размышляют об ?? ??? ?? ??[73] и о финансах времен королевы Елизаветы.

“Я сломала лед, – думала Гарриет, – и вода оказалась не такой уж холодной. Буду возвращаться иногда. Буду возвращаться”.

Для ланча она выбрала приятный паб и с аппетитом поела. Потом вспомнила, что портсигар так и лежит в рукаве мантии. Мантия была здесь же – Гарриет принесла ее с собой, перекинув через руку, оставалось только взять из рукава портсигар. Оттуда выпал листок – обычный листок писчей бумаги, сложенный вчетверо. Нахмурившись от неприятного воспоминания, она развернула его.

На нем были наклеены буквы, явно вырезанные из заголовков газет:

Вот черт! И ты, Оксфорд?

Несколько мгновений она сидела неподвижно. Потом зажгла спичку и поднесла ее к листку. Он тут же занялся огнем, и ей пришлось бросить его на тарелку. Но даже тогда серые буквы проступали на потрескивающем черном фоне, пока Гарриет ложкой не растерла их в пыль.