С явным интересом, даже с азартом выслушал он рассказ о заграничном турне, а она – вполне предсказуемо – обнаружила, что на карте Европы он ориентируется как в своем поместье. Попутно он рассказал пару забавных случаев, приключившихся в поездках с ним самим, добавил несколько замечаний о ситуации в современной Германии, обнаружив глубокое знание предмета. Ее удивило, что он в курсе всех нюансов международной политики, – она и не думала, что его всерьез интересует общественная жизнь. Неожиданно для себя она вступила с ним в яростный спор об Оттавской конференции[77], от которой лорд Питер почему-то не ждал ничего хорошего, – а к тому времени, как подали кофе, ей настолько не терпелось опровергнуть его возмутительные взгляды на разоружение[78], что она совсем забыла, с какой целью пришла в ресторан (и была ли у нее какая-то цель). В театре она изо всех сил напоминала себе, что пора уже сказать что-то решительное, но отстраненно-дружеский тон беседы не располагал к тому, чтобы сменить тему.

После спектакля он посадил ее в такси, спросил, какой адрес назвать шоферу, церемонно осведомился, можно ли ее проводить, и уселся на соседнее сиденье. Тут-то и надо было действовать, но, как назло, он благодушно лопотал что-то о георгианской архитектуре Лондона. И только когда они уже ехали по Гилфорд-стрит, наконец повисло молчание – но первым нарушил его Питер (Гарриет слишком долго готовилась к броску):

– Насколько я понимаю, Гарриет, ничего нового вы мне не ответите?

– Нет, Питер. Простите, но мне нечего больше сказать.

– Понял. Не беспокойтесь. Я постараюсь не слишком вам надоедать. Но если изредка мы сможем видеться – вот как сегодня, – я буду очень вам благодарен.

– Думаю, это будет нечестно по отношению к вам.

– Если других доводов у вас нет, то позвольте мне самому решать, что будет честно. – Тут он не упустил случая подтрунить над собой. – Старые привычки так просто не изжить. Я не обещаю, что полностью изменюсь. С вашего позволения, я, как и прежде, буду просить вашей руки – нечасто, строго в определенные дни: в ваш день рождения, в День Гая Фокса и в годовщину коронации. Но можете относиться к этому как к формальности. Попросту не обращайте внимания.

– Питер, ну зачем валять дурака?

– Ах да. И еще, конечно, в День дурака.

– Я надеялась, вы давно про это забыли.

– У меня совершенно неуправляемая память. То сотворит недолжное, то не сотворит должного. Но полной забастовки ни разу не устроила.

Такси уже подъезжало, шофер напряженно оглядывался по сторонам. Уимзи помог Гарриет выйти из машины и с серьезным видом подождал, пока она отыщет ключ. Затем сам открыл ей дверь, попрощался и уехал.

Поднимаясь по каменной лестнице, Гарриет сознавала: все осталось по-прежнему, побег не удался. Она вновь билась в старой сети, в той же мучительной неразрешенности. В Уимзи она заметила какую-то перемену, но, разумеется, легче от этого с ним не стало.

Лорд Питер сдержал обещание и почти ее не беспокоил. Надолго покидал Лондон, вел какие-то расследования – некоторые из них попадали в газеты, другие же так и оставались покрыты мраком. Потом на целых полгода уехал за границу, не предоставив иного объяснения, кроме как “по делам”. Однажды летом он ввязался в какое-то расследование, в ходе которого ему пришлось устроиться в рекламное агентство. Работа в конторе показалась ему занятной, но вскоре дело пришло к странному и мучительному завершению[79]. Однажды он заставил себя прийти в ресторан на заранее назначенный ужин, но ни есть, ни говорить был не в силах. В конце концов он признался, что у него сильный жар и раскалывается голова, и позволил Гарриет проводить его до дома. Она всерьез встревожилась и не успокоилась, пока не привела Питера в квартиру и не сдала с рук на руки верному Бантеру. Дворецкий заверил, что болезнь эта – всего лишь реакция на переутомление: такое часто случается по завершении сложного дела, но быстро проходит. Через два дня больной сам ей позвонил, извинился и условился о новой встрече, на которую явился в весьма приподнятом расположении духа.

Кроме этого случая, Гарриет ни разу не переступала его порога. Он тоже ни разу не нарушил уединения ее квартиры на Мекленбург-сквер. Раза два или три она из вежливости пригласила его зайти, но он упорно находил отговорки – хотел, судя по всему, чтобы ее новое жилище было свободно от неловких воспоминаний. Совершенно очевидно, это не был дешевый способ набить себе цену – скорее уж попытка загладить какую-то вину. Он продолжал просить ее руки с периодичностью раз в три месяца, но всегда делал это так, что вспылить в ответ было бы очень невежливо. Как-то раз первого апреля из Парижа пришла телеграмма, состоявшая из одной-единственной латинской фразы. Начиналась она безрадостно: “Num…?”[80] Как известно, частица num “предполагает отрицательный ответ”. Гарриет прочесала грамматический справочник на предмет форм вежливого отказа и ответила еще лаконичней: “Benigne”[81].

Мысленно возвращаясь к своей поездке в Оксфорд, Гарриет осознала, что эта поездка выбила ее из колеи. Она уже смирилась было с неизбежным присутствием Уимзи в ее жизни – как смирилась бы с присутствием динамита на военном заводе. Но в Оксфорде она обнаружила, что само имя его до сих пор взрывоопасно – что стоит посторонним сказать о нем слово, не важно, в порицание или в похвалу, в ней тут же вскипает ярость. Все это рождало страх: а ну как динамит есть динамит, каким бы безобидным он ни казался в силу привычки?

В гостиной на каминной полке лежала записка, испещренная мелким неразборчивым почерком Питера. Записка извещала, что по просьбе старшего инспектора Паркера Уимзи покидает Лондон и едет на север страны расследовать какое-то убийство. Поэтому он с сожалением сообщает, что не сможет встретиться с Гарриет на этой неделе. Не соблаговолит ли она оказать ему любезность и найти применение билетам, которые иначе пропадут?

Гарриет поджала губы, обдумывая последнюю дипломатически-осторожную фразу. После того скандального случая, еще в первый год их знакомства, когда он посмел послать ей подарок на Рождество, а она в порыве оскорбленного самолюбия вернула этот подарок с язвительной отповедью, Питер тщательно следил за тем, чтобы не дарить ей ничего материального. Исчезни он с лица земли – ничто среди ее вещей не напомнило бы о нем. Теперь же она в задумчивости разглядывала билеты. Можно отдать их кому-нибудь или пойти самой и пригласить подругу. Но ей не очень-то хотелось сидеть весь спектакль рядом с призраком Банко[82], оспаривающим соседнее место. В итоге она вложила билеты в конверт, чтобы послать той семейной паре, которая возила ее в Аскот, затем порвала и выбросила записку. С призраком Банко было покончено. Гарриет вздохнула свободнее и перешла к следующей заботе.

Нужно было подготовить к переизданию три старых романа. Перечитывать собственные сочинения – занятие не самое вдохновляющее, и к концу чтения Гарриет была изнурена и недовольна собой. Нет, написано-то хорошо, а если рассматривать эти книги как интеллектуальное упражнение – и вовсе отлично. Но чего-то в них не хватало: теперь, при повторном чтении, складывалось впечатление, будто бы автор намеренно отгораживается от собственных чувств и взглядов. Неприятно было перечитывать сцену, где два ее героя спорили, остроумно и поверхностно, о семейной жизни. Сцена вышла бы куда лучше, если бы она не боялась выдать себя. Но ей мешало чувство, что она и так слишком увязла в гуще событий, слишком вовлечена в происходящее, никак не справится с назойливой, бесцеремонной реальностью. Если бы только она сумела отстраниться от себя самой, к ней бы вернулись и уверенность и самообладание. Все-таки, при всех оговорках, блаженны ученые: это у них “око просто”[83], они видят лишь свой предмет, не отвлекаясь на сучки и бревна в своем глазу, на свою частную жизнь.

– Частную, как же! – пробормотала Гарриет, раздраженно заворачивая гранки в оберточную бумагу. – Разве скроешься от посторонних глаз?

Она была несказанно рада, что избавилась от билетов.

Так что когда Уимзи вернулся наконец из своей северной экспедиции, Гарриет была настроена воинственно. На этот раз он пригласил ее отужинать в клубе “Эгоист” – необычный для него выбор. Встретиться условились воскресным вечером, в их распоряжении был отдельный зал. Гарриет рассказала о своей поездке в Оксфорд, не преминув огласить список выпускниц, чьи выдающиеся способности совершенно увяли в замужестве. Он миролюбиво с ней согласился – да, такое и в самом деле бывает – и упомянул какого-то талантливого художника, переродившегося под влиянием честолюбивой жены и начавшего бездумно штамповать академические портреты.

– Иногда, конечно, – бесстрастно продолжал Уимзи, – дело в ревности или эгоизме. Но чаще всего это просто глупость. Они ничего такого не хотят. Удивительно, сколь мало людей вообще хотят от своих действий чего-то определенного.

– А по-моему, супруги и не могут вести себя иначе, чего бы они там ни хотели. Проблема в самом влиянии чужой личности. В этом все зло.

– Да. Благие намерения – не гарантия безопасности. Впрочем, гарантий ведь вообще нет. Вы, конечно, можете заявить, что не намерены иметь никакого отношения к чужой душе. Но вы уже имеете к ней отношение – просто потому, что существуете. А не существовать довольно трудно с чисто практической точки зрения. Иными словами, все мы уже есть – вопрос, что с этим делать.

– Ну, пожалуй, некоторые люди сами считают личные отношения главным делом жизни. Что ж, их право. Но как быть с остальными?

– Ужасно неудобно, правда? – подхватил он с оживлением, которое разозлило Гарриет. – Как вы думаете, может, им вообще исключить любые человеческие отношения? Это довольно затруднительно. Как нарочно, на пути встанет какой-нибудь мясник, или булочник, или квартирная хозяйка, или кто там еще. Или, может быть, пускай люди с мозгами сидят себе сиднем, а люди с сердцем о них заботятся?

– Так часто бывает.

– И впрямь. – Он снова подозвал официанта. Гарриет уже в пятый раз уронила салфетку. – Почему, кстати, из гениев получаются ужасные мужья, и так далее? И что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?

– Простите, что все роняю – шелк такой скользкий. Да, вы правы, это большая проблема. Если честно, я думаю, в таком случае придется выбирать.

– И никаких компромиссов?

– Не думаю, что тут возможен компромисс.

– О времена! Англичанка поносит священный компромисс!

– Ну, я не совсем англичанка. Во мне есть примесь шотландской и ирландской крови.

– Это и значит, что вы подлинная англичанка. Какому еще народу придет в голову хвалиться своей смешанной кровью? Я и сам англичанин до мозга костей, но именно потому, что на одну шестнадцатую француз, не считая обычных примесей. Так что компромисс у меня в крови. Ну так вот. Меня-то вы куда отнесете – к тем, которые с сердцем или которые с умом?

– В уме вам не откажешь, – сказала Гарриет.

– А кто возражается, Бетси?[85] Да и в сердце вы мне отказать не можете – разве что в своем.

– У вас, как у остроумцев елизаветинской поры, по два смысла на одно слово.

– Слово было ваше. И себе вам тоже придется кое в чем отказать. Амплуа Цезаревой жертвы требует жертв.

– Какой жертвы?

– Ну как же: скотины без сердца[86]. Вы, кажется, снова уронили салфетку?

– Нет, на этот раз сумку. Она у вас под левой ногой.

– О… – Питер огляделся, но официанта и след простыл. – Что ж, – продолжал он, не двигаясь с места, – конечно, люди с сердцем должны заботиться о людях с умом, но, видите ли…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказала Гарриет, – потом подниму.

– Просто у меня сломаны два ребра. Я не уверен, что если полезу под кресло, то потом вылезу обратно.

– О господи! Я-то думала, почему вы держитесь как-то натянуто. Что же вы сразу не сказали? Сидели тут как мученик и вводили меня в заблуждение.

– Все я делаю не так, – горестно проговорил он.

– И как это вас угораздило?

– Просто упал со стены – самым прозаическим образом. Я немного спешил – с той стороны стоял довольно непривлекательный тип с ружьем. И ладно бы стена, но под ней была садовая тачка. И ладно бы сломанные ребра, но там еще и пластырь. Приклеился намертво, зараза, и зверски чешется.

– Какой кошмар. Очень вам сочувствую. А что же тип с ружьем?

– А, этот… Боюсь, повседневные заботы его больше не тревожат.

– А сложись иначе, это вас бы они не тревожили?

– Возможно. А я бы больше не тревожил вас. Будь у меня ум в ладу с сердцем, я бы, наверное, обрадовался такой перспективе. Но в тот момент ум мой был сосредоточен на работе, так что я предпочел спастись бегством – и обеспечил себе возможность окончить дело.

– Ох, Питер. Я рада, что все обошлось.

– Правда? Вот видите, даже самый мощный ум не вполне бессердечен. Так, дайте подумать. Просить вашей руки сегодня не положено, и вряд ли несколько ярдов пластыря дают мне право на поблажку. Но если вы не против, кофе мы выпьем в гостиной – этот стул не мягче садовой тачки и почему-то впивается в тех же самых местах.

Он осторожно встал. Пришел официант, поднял сумку, а заодно несколько писем, которые Гарриет забрала у почтальона, выходя из дому, и, не распечатывая, сунула во внешний карман сумки. Уимзи провел ее в гостиную, усадил в кресло, затем, скорчив гримасу, тяжело опустился на низкий диван.

– Что, тяжко?

– Когда уже доковылял, то ничего. Простите, что всегда являюсь на наши встречи в таком немощном состоянии. Это я, конечно, нарочно – чтобы привлечь ваше внимание и вызвать сочувствие, но боюсь, мои маневры слишком очевидны. Что вы будете с кофе – бренди или ликер? Будьте добры, Джеймс, два бренди.

– Хорошо, милорд. Это лежало под вашим столиком, мадам.

– В коллекцию оброненных вещей? – поинтересовался Уимзи, но увидел, что Гарриет, пробежав глазами открытку, вспыхнула и нахмурилась. – Что такое?

– Ничего, – ответила Гарриет, засовывая коряво исписанную карточку в сумку.

Он взглянул на нее:

– И часто вы получаете такие письма?

– Какие “такие”?

– Подметные.

– Теперь не очень. Одно мне подкинули в Оксфорде. Но было время, когда они приходили с каждой почтой. Не волнуйтесь, я привыкла. Досадно только, что не додумалась просмотреть почту перед уходом. И ужасно, что выронила эту открытку у вас в клубе – слуги могли прочесть.

– Эх вы, горе луковое. Можно мне взглянуть?

– Не надо, Питер, пожалуйста.

– Дайте сюда.

Не поднимая глаз, она протянула ему записку.

– Дрянь какая, – сказал он с горечью. – Значит, вот во что я вас втравил – мог бы и сам догадаться. Да, боюсь, что мог бы. Но вы ничего не рассказывали, а я пошел на поводу у собственного эгоизма.

– Вы тут ни при чем. Это неизбежные последствия. Ничего не поделаешь.

– Я мог бы подумать головой и не подставлять вас под удар. Видит бог, вы усердно старались от меня избавиться. Сказать по правде, вы испробовали все способы – кроме этого.

– Я знала, что вам это будет неприятно. Я не хотела вас задеть.

– Не хотели меня задеть?

Она вдруг осознала, что эти слова кажутся ему бредом.

– Правда не хотела, Питер. Да, знаю, я говорила вам много гадостей. Но всему есть предел. – Внезапно на нее накатила ярость. – Боже, неужто вы и правда обо мне такого мнения? Неужто вы думаете, что я способна на любую подлость?

– Но вы были вправе сказать мне, что мое присутствие усложняет вам жизнь.

– Да? И что, я должна была упрекать вас, что вы портите мне репутацию – хотя портить там было уже нечего? Или указала бы вам, что вы, спасибо вам большое, спасли меня от виселицы, но, увы, не от позорного столба? Мое имя изваляно в грязи, но извольте обращаться с ним как с белой лилией? До такого лицемерия я пока не дошла.

– Понимаю. И все же я осложняю вашу жизнь. А вы великодушно об этом молчали.

– Зачем вы заставили показать вам открытку?

– Затем, – отвечал он, доставая спички и поджигая уголок открытки, – затем, что если от урода с ружьем я всегда готов убежать, то прочим неприятностям предпочитаю смотреть в лицо. – Он кинул горящую записку на поднос, потом сгреб пепел в кучку, а Гарриет сидела и вспоминала о той записке, которую нашла в рукаве мантии. – Вам не за что себя корить. Вы ничего мне не говорили, я сам все понял. Признаю свое поражение и готов с вами проститься. Так?

Официант принес бренди. Гарриет сидела, не отрывая взгляда от своих рук, плотно сцепленных в замок. Несколько минут Питер молча смотрел на нее, потом мягко сказал:

– Не стоит огорчаться. У вас кофе стынет. В конце концов, я теперь тоже могу сказать: “Не тобою побеждена я. Это рок”[87]. Самолюбие мое не пострадало, а это уже что-то.

– Послушайте, Питер. Боюсь, я сегодня непоследовательна. Я шла сюда с твердым намерением все это прекратить. Но только я могу сама за себя постоять. Я… я… – голос ее дрожал, – да будь я проклята, слышите, если позволю какому-то уроду или какой-то анонимке с вами разделаться!

Он выпрямился – так резко, что радостный возглас тут же перешел в болезненный стон.

– Черт бы побрал этот пластырь! Гарриет, вы геройский герой. Дайте мне вашу руку – и будем биться до конца! Эй, что это вы… В этом клубе не плачут. Здесь это не принято, если вы будете так себя вести, мне придется иметь дело с комитетом. Тогда они, наверное, вообще не будут пускать сюда женщин.

– Простите меня, Питер.

– И пожалуйста, не надо класть сахар в мой кофе.

Позже вечером, после того как Гарриет вызволила стонущего и сквернословящего Уимзи из недр дивана и отправила домой отдыхать – сколько позволят сердечные муки и проклятый пластырь, – она думала о том, что если кого здесь и победил рок, то точно не Питера. Он прекрасно знал старый бойцовский прием – используй силу противника против него самого. И все же она была уверена: если бы, когда он спросил “Так?” – она доброжелательно, но твердо ответила: “Мне жаль это говорить, но так и правда будет лучше”, – дело было бы кончено.

– Хорошо бы он уже занял твердую позицию, – пожаловалась Гарриет той самой подруге, что ездила с ней в Европу.

– Он и занял, – ответила здравомыслящая подруга. – Он-то знает, чего хочет. Это ты не знаешь – вот в чем все дело. Конечно, завершать отношения – грязная работа, но с чего ты взяла, что он должен делать ее за тебя, тем паче когда сам он вовсе не хочет разрыва? Что же до анонимок, просто не обращай внимания.

Подруге легко было говорить – жизнь, хоть и полная трудов и забот, не слишком ее потрепала.

– Питер считает, мне надо нанять секретаршу, чтоб выпалывала анонимки.

– Что ж, – заметила подруга, – весьма дельный совет. Но ты, разумеется, ему не последуешь – это же он посоветовал.

– За кого ты меня принимаешь? – сказала Гарриет и наняла секретаршу.

Несколько месяцев все было спокойно. Она старалась больше не ввязываться в дискуссии об уме и сердце. В подобных спорах вечно рискуешь затронуть личные вопросы, а на этом поле Питер, с его живостью ума и самообладанием, легко обыгрывал ее, сам оставаясь неуязвимым. Пробить его броню она не могла, разве что с помощью совсем уж грубых приемов, но Гарриет начинала бояться своих вспышек ярости.

О Шрусбери ничего не было слышно. Только однажды в Михайловом триместре в одной бестолковой лондонской газете мелькнула заметка “Студенточки лишились нарядов”, оповестившая общественность, что некто развел во дворе Шрусбери костер и сжег на нем мантии и что “хозяйка” колледжа приняла дисциплинарные меры. Новости про женщин всегда имели успех. Гарриет написала в газету язвительное письмо, указав редактору, что “студенточек” принято именовать “студентками” или вообще “студентами”, а доктор Баринг занимает пост ректора. Результатом стало только то, что в газете опубликовали другую заметку, озаглавив ее “Прекрасные школярки” и упомянув “прелестных барышень-ученых”[88].

Она не упустила случая гневно сообщить Уимзи – первому подвернувшемуся под руку представителю мужской половины человечества, – что подобного рода пошлости то и дело слышишь, когда среднестатистический мужчина берется рассуждать об интеллектуальных интересах женщин. Уимзи ответил, что от дурных манер его всегда тошнит – но чем лучше, например, журналистский обычай называть иностранных монархов просто по имени, без титула?

Однако недели за три до конца Пасхального триместра колледж вновь потребовал внимания Гарриет – на этот раз дело коснулось ее лично и потому встревожило сильнее.

Февраль, плача и неистовствуя, переходил в март, а Гарриет получила письмо от декана.

Вот ведь досада! Ничто не могло бы так повредить женщинам в университете – в любом университете, не только в Оксфорде. Конечно, в любое сообщество могут проникнуть нежелательные лица, но если в колледже пышным цветом цветут такого рода психологические выверты, родители попросту побоятся отпускать туда невинных дочек. Пусть даже не дойдет до настоящей беды (хотя никогда не знаешь, до чего доведет людей травля), все равно грязное белье будет выставлено на всеобщее обозрение – и ничего хорошего это колледжу не сулит. Поскольку, как всегда, хоть девять десятых всей грязи окажутся клеветой, оставшаяся десятая поднимется со дна колодца истины – ее-то все и запомнят.

Кто знал это лучше ее самой? Гарриет криво улыбнулась, перечитывая письмо. “Нам бы очень пригодился Ваш опыт” – да уж, опыта у нее хоть отбавляй. Разумеется, декан ничего не имела в виду и не подумала, что от этих слов кляча станет брыкаться[90]. Самой мисс Мартин в голову бы не пришло, что человеку, обвиненному в убийстве, а потом оправданному, могут писать оскорбительные письма, и, само собой, она не сообразила, что просить совета в подобном деле у печально известной мисс Вэйн – все равно что говорить о веревке в доме повешенного. Пример той наивной бестактности, к какой склонны женщины, ушедшие из мира и посвятившие себя науке. Декан пришла бы в ужас, поняв, что по-хорошему Гарри-ет ни в коем случае не следует призывать на помощь в таком деле, ведь даже в Оксфорде, даже в Шрусбери…

Да, даже в Шрусбери – во время встречи выпускников. Вот оно что. Ту записку она нашла в рукаве мантии, когда была в Шрусбери на встрече выпускников. А еще та картинка, что валялась во дворе. Была ли картинка, или записка, или обе они очередным доказательством того, что мир враждебен к Гарриет? Или же они как-то связаны с последовательными нападками на колледж? Странно было бы, если бы за такой короткий срок в одном колледже объявилось целых два злонамеренных сумасшедших. Но если сумасшедший всего один, это значит очень неприятную вещь – и тогда Гарриет просто обязана вмешаться, по крайней мере, рассказать то, что знает. В жизни бывают случаи, когда личные чувства и мотивы надо отбросить ради общих интересов – и это именно такой случай.

Гарриет нехотя подошла к телефону и заказала звонок в Оксфорд. Ожидая соединения, она обдумывала дело в свете открывшихся новых фактов. Декан не сообщила никаких подробностей относительно подметных писем – сказала только, что в них чувствуется озлобленность против профессорской и что их автор явно имеет отношение к колледжу. Казалось бы, естественно приписать жестокие выходки студенткам, но декан не знала того, что знала Гарриет. Истерзанное, больное воображение само себя растравливало: “переспелая девственность”, “противоестественный образ жизни”, “полоумные старые девы”, “неудовлетворенные желания и подавленные импульсы”, “нездоровая атмосфера” – на ум приходили все новые обороты, которые, конечно, подхватит молва. Неужели именно это и скрывается в башне на холме? Неужели башня эта похожа на башню леди Аталии из “Озорного ветра”[91], на обитель разрушенных надежд, извращений и безумия? Если “будет око твое просто”, значит, “тело твое светло будет”[92] – но разве это “око просто” вообще существует в природе? “Но что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?” У них око заведомо не “просто”. И самим им непросто – но проще ли всем остальным? (С филологической точки зрения это был сомнительный каламбур, но мысль верная.) Что ж, если таков расклад, то что все же выбирать: ум или сердце? Может быть, приходится идти на компромисс – просто чтобы не сойти с ума? Но, согласившись на компромисс, человек обрекает себя на изнурительную внутреннюю войну, на “одежду, обагренную кровью”[93], – и, с тоской подумала Гарриет, на неизбежные последствия войны: инфляцию, спад производства и разброд в правящих кругах.

Тут на другом конце сняли трубку и раздался взволнованный голос декана. Гарриет, не забыв протараторить, что не умеет расследовать непридуманные преступления, выразила понимание и сочувствие и спросила об одной принципиально важной, на ее взгляд, детали:

– Каким почерком написаны эти письма?

– В том-то и трудность. По большей части они склеены из газетных вырезок. Так что почерка не опознать.

Все ясно. Это не два разных злоумышленника, а один и тот же. Что ж, идем дальше.

– Там просто непристойности, или оскорбления, или угрозы?

– И то, и другое, и третье. Всякие ругательства, каких бедная мисс Лидгейт просто не знает: для нее предел грубости – драма времен Реставрации. И поток угроз – кому грозят позором, кому виселицей.

Да, и в самом деле башня леди Аталии.

– Кому-нибудь, кроме преподавателей, они приходят?

– Трудно сказать, нам же про это не сообщают. Но кажется, нескольким студенткам прислали.

– И их то присылают по почте, то подбрасывают в привратницкую?

– Да, в последнее время стали писать на стенах и по ночам подсовывают под двери. Похоже, это кто-то из колледжа.

– Когда пришло первое письмо?

– Насколько я знаю, впервые письмо прислали мисс де Вайн в Михайловом триместре. Поскольку это был ее первый триместр в колледже, мы решили, что у кого-то с ней личные счеты. Но вскоре анонимки подкинули и другим людям, и стало понятно, что дело не в том. Такого у нас еще никогда не случалось. Сейчас мы думаем, что надо присмотреться к первому курсу.