всегда бывало так; и если нет - бог мой! что за взрывы благородного
      негодования! что за уничтожающее презрение к подлому соблазнителю! что
      за сцены, достойные Имогены и Иакимо! Донна Анна. Я не устраивала никаких сцен. Я просто позвала отца. Дон Жуан. И он явился с обнаженным мечом, чтобы моею жизнью заплатить за
      оскорбление нравственности и чести. Статуя. Вашей жизнью? Что вы хотите сказать? Кто кого убил, я вас или вы
      меня? Дон Жуан. Кто из нас более искусно владел шпагой? Статуя. Я. Дон Жуан. Конечно, вы. И тем не менее вы, герой тех скандальных похождений,
      о которых вы нам только что рассказывали, вы имели бесстыдство
      разыграть из себя защитника оскорбленной нравственности и осудить меня
      на смерть! Ведь если бы не случай, вы бы убили меня. Статуя. Это был мой долг, Жуан. Так уж водилось тогда на земле. Я не
      собирался переделывать общество, и я всегда поступал так, как
      полагалось поступать дворянину. Дон Жуан. Это может служить оправданием тому, что вы на меня напали, но не
      дальнейшему вашему возмутительно лицемерному поведению в качестве
      статуи. Статуя. А это все вышло оттого, что я попал в рай. Дьявол. Мне все еще не ясно, сеньор Жуан, каким образом подобные случаи из
      земной жизни сеньора командора и вашей могут опровергнуть мой взгляд на
      вещи? Здесь, повторяю, вы встретите все, чего вы искали, и не увидите
      того, что вас отпугивало. Дон Жуан. Напротив, я здесь встречаю все, в чем уже разочаровался, и не вижу
      того, чего мне так и не удалось найти. Я ведь уже говорил вам: пока я
      чувствую в себе способность создать нечто лучшее, чем я сам, мне нет
      покоя; я все время буду стремиться создать это лучшее или расчищать ему
      путь. Это закон моего бытия. Это сказывается во мне непрестанное
      стремление Жизни к более высоким формам организации, более широкому,
      глубокому и полному самосознанию, более ясному пониманию своих задач. И
      это стремление настолько превыше всего остального, что любовь стала для
      меня лишь мгновенным наслаждением, искусство - лишь тренировкой моих
      способностей, религия - лишь оправданием моей лени, поскольку она
      провозглашает бога, который смотрит на мир и находит, что все в нем
      хорошо, в противовес моему внутреннему инстинкту, который смотрит на
      мир моими глазами и находит, что многое в нем можно улучшить. Уверяю
      вас, в своей погоне за наслаждением, богатством, здоровьем я никогда не
      знал счастья. Не любовь отдавала меня в руки Женщины, но усталость,
      изнеможение. Когда ребенком мне случалось расшибить голову о камень, я
      бежал к какой-нибудь женщине, чтобы выплакать свою боль, уткнувшись в
      ее передник. Когда позднее мне случалось расшибить свою душу о глупость
      и грубость, с которыми я боролся, я поступал точно так же. Я радовался
      наступлению передышки, периоду отдыха, восстановления сил, наконец
      просто полной неподвижности после напряжения борьбы; но я бы охотнее
      дал протащить себя через все круги Ада, выдуманного глупым итальянцем,
      чем через то, что в Европе называется развлечениями. Потому-то я и
      задыхаюсь в вашем царстве вечных удовольствий. Тот инстинкт, о котором
      я говорил, у вас отсутствует; это-то и сделало из вас странное
      чудовище, называемое Дьяволом. Та ловкость, с которой вы всегда умели
      отвлекать людей от их истинной цели, более или менее совпадающей с
      моей, создала вам имя Искусителя. Тот факт, что вместо своей воли они
      творят вашу, или, вернее, отдаются вашему безволию, и делает их такими
      лживыми, беспокойными, неестественными, сварливыми, жалкими созданиями. Дьявол (обиженно). Сеньор Дон Жуан! Вы довольно бесцеремонны по отношению к
      моим друзьям. Жуан. А с какой стати мне церемониться с ними или с вами? В этом Чертоге Лжи
      две-три истины никому не могут повредить. Ваши друзья - самые скучные и
      несносные люди на свете. Они не красивы, они только разукрашены. Они не
      чисты, они только выбриты и накрахмалены. Они не почтенны, они только
      одеты по моде. Они не образованны, они только имеют диплом. Они не
      религиозны, они только ходят в церковь. Они не нравственны, они только
      считаются с условностями. Они не добродетельны, они только трусливы.
      Они даже не порочны, они только подвержены слабостям. Они не
      темпераментны, они только похотливы. Они не счастливы, они только
      богаты. Они не преданны, они только льстивы; не почтительны, только
      безропотны; не патриоты, только шовинисты; не оппозиционеры, только
      склочники; не храбры, только сварливы; не решительны, только упрямы; не
      настойчивы, только нахальны; не сдержанны, только тупы; не самолюбивы,
      только тщеславны; не добры, только сентиментальны; не общительны,
      только болтливы; не деликатны, только вежливы, не умны, только
      самоуверенны; не романтичны, только суеверны; не справедливы, только
      мстительны; не великодушны, только расчетливы; не дисциплинированы,
      только вымуштрованы; и притом не правдивы - все как один лжецы до мозга
      костей! Статуя. Ваше красноречие просто удивительно, Жуан. Вот если бы я умел так
      разговаривать со своими солдатами. Дьявол. Да, но это одни разговоры. Все это мы уже слышали, - а что от этого
      изменилось? Какое значение это имеет для мира? Дон Жуан. Да, верно, это одни разговоры. Но почему одни разговоры? А потому,
      друг мой, что красота, чистота, добродетель, религия, нравственность,
      искусство, патриотизм, храбрость и все прочее - пустые слова, которые
      каждый может вывернуть наизнанку, как перчатку. Если бы в них было
      реальное содержание, вам пришлось бы признать мои обвинения
      справедливыми, а себя - виновным; но, к счастью для вашего самолюбия,
      мой адский друг, они этого реального содержания лишены. Как вы сами
      сказали, все это лишь слова, пригодные для того, чтобы внушить варварам
      веру в блага цивилизации, а цивилизованных нищих заставить покорно
      сносить грабеж и гнет рабства. Это - семейная тайна правящей касты; и
      если бы мы, принадлежащие к этой касте, заботились о расцвете Жизни во
      вселенной, а не об удобствах и могуществе своей ничтожной особы, эта
      тайна сделала бы нас великими. Я - дворянин, и, следовательно, посвящен
      в тайну; поймите же, как невыносимо нудно мне слушать ваши бесконечные
      разглагольствования обо всех этих нравственных фикциях и как жалко и
      тяжело видеть, что в жертву им вы приносите свою жизнь! Если б вы хоть
      настолько верили в эту игру в нравственность, чтобы играть честно, было
      бы интересно наблюдать за ней; но вы мошенничаете при каждом ходе, а
      если ваш противник перемошенничал вас, вы опрокидываете стол и хватаете
      его за горло. Дьявол. На земле это, может быть, и так, потому что люди невежественны и не
      могут оценить по достоинству мой культ любви и красоты; но здесь... Дон Жуан. Да, да, я знаю. Здесь только и видишь, что любовь и красоту.
      Бррр!.. Это все равно, что целую вечность смотреть первый акт модной
      пьесы, где интрига завязывается во втором. Даже в минуты суеверного
      страха ад не представлялся мне таким отвратительным. Я живу в
      постоянном созерцании красоты, точно парикмахер среди фальшивых
      локонов. У меня всегда сладкий вкус во рту, как у продавца кондитерской
      лавки. Скажите, командор, есть в раю красивые женщины? Статуя. Ни одной. То есть буквально ни одной. Одеты безвкусно.
      Драгоценностей не носят. Что женщина, что пожилой мужчина - не
      разберешь. Дон Жуан. Скорей бы мне туда попасть! Упоминается ли там слово "красота"?
      Много ли там любителей искусства? Статуя. Клянусь честью, никто даже не оглянется, когда мимо проходит
      прекрасная статуя. Дон Жуан. Иду туда! Дьявол. Дон Жуан! Могу ли я говорить откровенно? Дон Жуан. А разве до сих пор вы говорили не откровенно? Дьявол. Постольку-поскольку. Но теперь я пойду дальше и признаюсь вам, что
      людям все приедается - и ад и рай; вся история человечества есть не что
      иное, как кривая колебаний мира между этими двумя крайностями. А Эпохи
      - лишь качания маятника, и каждому поколению, кажется, что мир
      прогрессирует, потому что он вечно движется; но когда вы достигнете
      моего возраста, когда вам тысячу раз успеет надоесть рай, как он надоел
      мне и командору, и тысячу раз успеет опротиветь ад, как он вам уже
      сейчас опротивел, - вы больше не будете в каждом движении от рая к аду
      усматривать эмансипацию и в каждом движении от ада к раю - эволюцию.
      Там, где сейчас вам чудятся реформы, прогресс, стремление ввысь,
      непрерывное восхождение человека по лестнице отживающих форм его "я" к
      более совершенным воплощениям, - вы не увидите ничего, кроме
      бесконечной комедии иллюзий. Вы постигнете всю глубину изречения моего
      друга Экклезиаста: нет ничего нового под солнцем. Vanitas vanitatum...
      [Суета сует (лат.)] Дон Жуан (теряя терпение). О небо, это еще хуже, чем ваши
      разглагольствования о любви и красоте. Пусть так, безмозглый вы умник,
      пусть человеку все приедается в конце концов; но следует ли из этого,
      что человек не лучше червя или собака - волка? Станем ли мы
      отказываться от пищи лишь на том основании, что, насыщаясь, мы теряем
      аппетит? Можно ли сказать, что поле пропадает зря, когда оно остается
      под паром? Разве командор, тратя здесь свою адскую энергию, не
      накопляет в то же время энергии небесной, которая поможет ему перенести
      следующий период райского блаженства? Пусть это верно, что великая Сила
      Жизни переняла идею часовщика и использует землю в качестве маятника;
      что история каждого качания, которая нам, действующим лицам, кажется
      новой и оригинальной, на самом деле повторяет историю предыдущего;
      больше того: что в непостижимой бесконечности времен солнце тысячи раз
      подбрасывает и снова ловит землю, как цирковой жонглер - мяч, и что вся
      совокупность наших эпох не более как миг между броском и подхватом,
      значит ли это, что весь этот колоссальный механизм бесцелен? Дьявол. Абсолютно, друг мой. Вы вообразили, что раз у вас есть цель, значит
      она должна быть и у природы. С тем же успехом вы могли бы считать, что
      природа наделена пальцами, - только потому, что они имеются у вас. Дон Жуан. Но у меня бы их не было, если бы они не служили определенной цели,
      друг мой. И я точно так же - часть природы, как палец - часть моего
      тела. Если с помощью моих пальцев я могу взять меч или мандолину, то с
      помощью моего мозга природа стремится к самопостижению. Мозг моей
      собаки служит целям, интересующим только мою собаку; мой же мозг
      работает над истинами, знание которых мне лично не дает ничего, только
      заставляет меня презирать свое тело, а в его разрушении и смерти видеть
      бедствие. Если б меня не влекла цель, выходящая за рамки личного, лучше
      бы мне быть землепашцем, а не философом,- потому что землепашец живет
      столько же, сколько философ, ест больше, спит крепче и любит свою жену
      без мучительных сомнений. А все потому, что философ полностью подчинен
      Силе Жизни. Сила Жизни говорит ему: "Я свершала тысячи чудес
      бессознательно, повинуясь только жизненному инстинкту и следуя линии
      наименьшего сопротивления; но теперь я хочу познать себя и свое
      назначение и сознательно выбирать свой путь; поэтому я создала особый
      мозг - мозг философа, чтобы он ради меня овладел этим знанием, точно
      так же, как рука землепашца ради меня берется за рукоять плуга. И ты,
      говорит Сила Жизни философу, - должен стремиться к этому, пока не
      умрешь; а тогда я создам новый мозг и нового философа тебе на смену". Дьявол. А для чего знать? Дон Жуан. Для того, чтобы вместо линии наименьшего сопротивления выбирать
      линию наибольшей целесообразности. Разве нет разницы между кораблем,
      плывущим в намеченный порт, и бревном, несущимся по течению? Философ
      кормчий природы. И вот вам решение нашего спора: быть в аду - значит
      нестись по воле волн; быть в раю - плыть, слушаясь руля. Дьявол. Прямехонько на ближайшую мель. Дон Жуан. Вздор! Какой корабль чаще садится на мель или идет ко дну
      несущийся по воле волн или направляемый кормчим? Дьявол. Ну-ну, ладно, сеньор Дон Жуан, ступайте своей дорогой. Я предпочитаю
      быть господином своей судьбы, а не орудием бредущих ощупью высших сил.
      Я знаю, что на красоту приятно смотреть, что музыку приятно слушать,
      что любовь приятно чувствовать и что обо всем этом приятно думать и
      говорить. Я знаю, что понимать толк во всех этих ощущениях, эмоциях и
      занятиях - значит быть изощренным и утонченным существом. Что бы ни
      говорилось обо мне с амвонов церквей, я знаю, что в высшем обществе
      Князя Тьмы повсюду считают джентльменом; и этого мне достаточно. Что же
      до вашей Силы Жизни, которая вам кажется непреодолимой, так тому, кто
      наделен характером, ничего не стоит ее преодолеть. Но если вы от
      природы вульгарны и легковерны, как все реформаторы, она сначала
      предаст вас во власть религии, и вы будете кропить младенцев водой,
      чтобы спасти от меня их души; затем от религии бросит вас к науке, и вы
      избавите младенцев от водных процедур, но зато станете впрыскивать им
      болезнь, чтобы спасти их от риска заразиться ею случайно; затем вы
      пуститесь в политику и сделаетесь игрушкой продажных бюрократов или
      приспешником честолюбивых хвастунов; в конце же концов придет старость,
      а с ней отчаяние, упадок воли и крах надежд, праздные сожаления о самой
      пагубной и глупой из жертв - о принесенной в жертву способности
      наслаждаться; и это будет достойное возмездие глупцу, который гонится
      за лучшим, не успев захватить хорошее. Дон Жуан. Но я, по крайней мере, не буду скучать. Это во всяком случае,
      неоспоримое преимущество служения Жизненной Силе. Прощайте же, сеньор
      Сатана! Дьявол (дружелюбно). Прощайте, Дон Жуан. Я часто буду вспоминать наши
      интересные беседы на отвлеченные темы. Желаю вам счастья. Есть люди - я
      уже раз говорил об этом,- которым рай по душе. Но если случится что вы
      измените свои взгляды, прошу не забывать, что у нас всегда открыты
      ворота для блудного сына. Если когда-нибудь вы почувствуете, что
      сердечный жар, искренняя, непринужденная симпатия, невинные наслаждения
      и теплая, дышащая, трепетная реальность... Дон Жуан. Почему не сказать прямо: плоть и кровь, хотя для нас эти
      банальности и отошли уже в область прошлого. Дьявол (сердито). Вот как, Дон Жуан, вы меня попрекаете моим же дружеским
      напутствием? Дон Жуан. О нет, ничуть. Но, видите ли, у циничного дьявола хоть есть чему
      поучиться, а сентиментального я просто не в силах выносить... Сеньор
      командор, вы знаете, где расположена граница между адом и раем. Не
      откажите указать мне путь. Статуя. Так ведь эта граница - всего лишь различие между двумя точками
      зрения на вещи. Любая дорога приведет вас туда, если вы этого
      действительно хотите. Дон Жуан. Отлично. (Кланяется донне Анне.) Сеньора - ваш слуга! Донна Анна. Нет, нет, я иду вместе с вами. Дон Жуан. Я найду свой путь в рай, Анна; но вашего мне не найти. (Исчезает.) Донна Анна. Какое безобразие! Статуя (кричит ему вслед). Bon voyage, [Счастливого пути (франц.)] Жуан! (В
      виде прощального приветствия посылает ему свои громогласные аккорды.
      Слабый отзвук первой таинственной мелодии слышится в ответ.) Вон он,
      пошел! (Шумно переводит дух.) Ффуу! Ну и язык! В раю этого не потерпят. Дьявол (мрачно). Его уход - политическое поражение для меня. Не могу
      удержать здесь ни одного из этих служителей культа Жизни. Все уходят.
      Это самая большая потеря с тех пор, как ушел голландский художник
      тот, что с одинаковым удовольствием писал семидесятилетнюю ведьму и
      двадцатилетнюю Венеру. Статуя. Я помню, он потом явился в рай. Рембрандт? Дьявол. Да, да, Рембрандт. Что-то в них во всех есть противоестественное. Не
      прислушивайтесь к их проповедям, сеньор командор: это опасно. Не
      гонитесь за сверхчеловеческим, это кончается огульным презрением ко
      всему Человеческому. Для человека лошадь, собака и кошка всего лишь
      виды, стоящие за пределами духовного мира. А для Сверхчеловека мужчина
      и женщина тоже всего лишь виды и тоже стоят за пределами духовного
      мира. Дон Жуан был добр к женщинам и любезен с мужчинами, точно так же,
      как ваша дочь была добра к своим собакам и кошечкам, но подобная
      доброта есть по сути дела отрицание того, что только человеку присуща
      душа. Статуя. А что это за штука такая - Сверхчеловек? Дьявол. О, это последний крик моды у фанатиков Силы Жизни. Вам не
      приходилось встречать в раю, среди недавно прибывших, одного
      сумасшедшего из немецких поляков... как бишь его?.. Ницше! Статуя. Никогда не слыхал. Дьявол. Да, он было явился сюда, но потом опомнился. Я возлагал на него
      кое-какие надежды; к сожалению, он оказался ярым поборником Силы Жизни.
      Вот он-то и выкопал этого Сверхчеловека, который, к слову сказать,
      ровесник Прометею. И в двадцатом веке, когда людям окончательно надоест
      мир, плоть и ваш покорный слуга, они уцепятся за эту новейшую из старых
      причуд. Статуя. Сверхчеловек - неплохо для боевого клича! А хороший боевой клич
      это, знаете ли, половина дела в сражении. Хотел бы я посмотреть на
      этого Ницше. Дьявол. К сожалению, он встретил здесь Вагнера и затеял с ним свару. Статуя. Не мудрено! Я и сам предпочитаю Моцарта. Дьявол. Да нет, речь шла не о музыке. Вагнер одно время увлекался культом
      Силы Жизни и даже сочинил Сверхчеловека по имени Зигфрид. Но
      впоследствии он одумался. Поэтому, когда они встретились здесь, Ницше
      обвинил Вагнера в ренегатстве, а Вагнер написал памфлет, где доказывал,
      что Ницше еврей; и кончилось тем, что Ницше со злости убрался в рай.
      Туда ему и дорога! А теперь, друг мой, поспешим в мой дворец и
      отпразднуем ваше прибытие торжественным музыкальным вечером. Статуя. С удовольствием. Вы очень любезны. Дьявол. Сюда, командор, прошу вас. Мы воспользуемся традиционным люком.
      (Становится на крышку люка.) Статуя. Отлично. (Задумчиво.) А все-таки Сверхчеловек - это неплохо
      придумано. В этом есть нечто монументальное. (Становится с ним рядом.)
      Крышка начинает медленно опускаться. Из пропасти
      вырывается красный огонь.
      Ах, это мне напоминает доброе старое время. Дьявол. И мне тоже. Донна Анна. Стойте!
      Крышка люка останавливается.
      Дьявол. Вам, сеньора, не сюда. Вам еще предстоит апофеоз. Но вы попадете во
      дворец раньше нас. Донна Анна. Я не для того вас остановила. Скажите, где мне найти
      Сверхчеловека? Дьявол. Он еще не рожден, сеньора. Статуя. И должно быть, никогда не родится. Ну, поехали, а то у меня от этого
      красного пламени в носу щекочет.
      Проваливаются.
      Донна Анна. Еще не рожден! Значит, я еще не все свершила. (Благочестиво
      осеняет себя крестом.) Я верю в Грядущую Жизнь. (Кричит в
      пространство.) Отца - отца для Сверхчеловека!
      Она исчезает в пустоте, и снова вокруг - Ничто; кажется,
      что все сущее замерло в бесконечной паузе. Но вот
      откуда-то еле слышно доносится крик человека. Потом на
      посветлевшем фоне смутно обрисовывается контур горной
      вершины. Небо вернулось на свое место; и мы вдруг
      вспоминаем, где мы. Крик ближе, отчетливее; можно
      различить слова: "Автомобиль! Автомобиль!" И тогда сразу
      восстанавливается действительность: утро в горах Сьерры;
      уже совсем светло, и бандиты со всех сторон несутся к
      дороге, куда, сбегая со скалы, указывает пастух. Тэннер
      и Мендоса поднимаются в недоумении и растерянно смотрят
      друг на друга. Стрэйкер прежде чем встать на ноги,
      садится и зевает во весь рот, считая ниже своего
      достоинства проявлять какой-либо интерес к взволнованной
      беготне бандитов. Мендоса быстрым взглядом
      удостоверяется, что все его люди отозвались на тревожный
      сигнал, потом вполголоса заговаривает с Тэннером.
      Мендоса. Вам что-нибудь снилось? Тэннер. Какая-то чушь. А вам? Мендоса. Тоже; только я забыл, что именно. Но помню, что видел вас. Тэннер. А я - вас. Странно! Мендоса. Я ведь вам говорил.
      На дороге раздается выстрел.
      Болваны! Какого черта они балуются с ружьем?
      Бандиты в панике бегут назад.
      Кто стрелял? (Дювалю.) Вы? Дюваль (задыхаясь). Я не стреляль. Они стреляль вперед. Анархист. Говорил я вам, что прежде всего нужно уничтожить государственную
      власть. Теперь мы все пропали. Шумный социал-демократ (сломя голову мчится через котловину). Спасайся кто
      может! Мендоса (схватив его за шиворот, опрокидывает на землю и замахивается
      кинжалом). Ни с места - убью! (Загораживает дорогу.)
      Все останавливаются.
      Что случилось? Мрачный социал-демократ. Машина... Анархист. Трое мужчин... Дюваль. Deux femmes. [Две женщины (франц.)] Мендоса. Трое мужчин и две женщины! Что же вы не привели их сюда?
      Испугались? Шумный социал-демократ (вставая). Мендоса, с ними охрана. Ой, спасайся кто
      может! Мрачный социал-демократ. У выхода из долины - два броневика с солдатами. Анархист. Они стреляли в воздух. Это сигнал.
      Стрэйкер насвистывает свою излюбленную песенку, которая
      в ушах бандитов отдается похоронным маршем.
      Тэннер. Это не охрана, а экспедиция, снаряженная для поимки вашей банды. Нам
      тоже советовали подождать ее, но я торопился. Шумный социал-демократов (в паническом ужасе). Господи боже мой, а мы тут
      сидим и дожидаемся их! Скорей бежим в горы! Мендоса. Дались вам эти горы, болван. Вы что, испанец? Первый же встречный
      пастух вас выдаст. И потом все равно они уже на расстоянии выстрела от
      нас. Шумный социал-демократ. Но... Мендоса. Довольно! Предоставьте мне действовать. (Тэннеру.) Ведь вы нас не
      предадите, друг? Стрэйкер. К кому это вы лезете в дружбу? Мендоса. Вчера преимущество было на моей стороне. Грабитель бедных был в
      руках у грабителей богатых. Вы протянули мне руку; я пожал ее. Тэннер. Я не стану предъявлять никаких обвинений, друг. Мы приятно провели у
      вас вечер - вот и все. Стрэйкер. На меня не надейтесь. Я руки не протягивал никому. Мендоса (обернувшись к нему, веско). Молодой человек, если меня будут
      судить, я во всем признаюсь и расскажу, что меня заставило бросить
      Англию, семью и честную жизнь. Вы хотите, чтобы почтенное имя Стрэйкер
      вывалялось в грязи испанского уголовного суда? Полиция меня обыщет.
      Найдут фотографию Луизы. Она будет напечатана во всех газетах. Помните:
      это будет дело ваших рук. Стрэйкер (в бессильной ярости). Плевать мне на суд. Самое для меня скверное
      - это видеть наше имя рядом с твоим. Грязный шантажист, вот ты кто! Мендоса. Такие выражения недостойны брата Луизы. Но это не важно: вы будете
      молчать; а больше нам ничего не надо. (Оборачивается к своим
      приспешникам, которые испуганно пятятся назад, к пещере, как бы желая
      спрятаться за его спиной.)
      В это время со стороны шоссе появляется оживленная
      группа путешественников, одетых по-дорожному. Впереди
      всех Энн, которая тотчас же подходит к Тэннеру, за нею
      Вайолет под руку с Гектором и Рэмсденом. Мендоса
      неторопливо усаживается на своем президентском камне,
      рядовые его армии выстраиваются позади, а фланги
      занимает штаб: справа Дюваль и Анархист, слева оба
      социал-демократа.
      Энн. Да это Джек! Тэннер. Пропал! Гектор. Ну конечно, он. Я говорил, что это вы, Тэннер. У нас шина спустила
      от прокола; дорога усеяна гвоздями. Вайолет. Что это за люди и что вы тут у них делаете? Энн. Почему вы уехали, ни слова никому не сказав? Гектор. За вами букет роз, мисс Уайтфилд. (Тэннеру.) Когда мы узнали о вашем
      отъезде, мисс Уайтфилд держала со мной пари на букет роз, что моему
      автомобилю не догнать ваш ближе, чем в Монте-Карло. Тэннер. Но это дорога вовсе не на Монте-Карло. Гектор. Неважно. Мисс Уайтфилд выслеживала вас на всем пути. Это настоящий
      Шерлок Холмс в юбке. Тэннер. Сила Жизни! Я погиб! Октавиус (вприпрыжку вбегает со стороны дороги и останавливается между
      Тэннером и Стрэйкером). Джек, дружище, как же я рад, что ты цел и
      невредим. Мы боялись, что ты попал в плен к бандитам. Рэмсден (вглядываясь в Мендосу). Лицо вашего друга кажется мне знакомым.
      Мендоса вежливо встает и, улыбаясь, подходит к Энн и
      Рэмсдену.
      Гектор. Как странно: и мне тоже. Октавиус. Я прекрасно знаю вас, сэр; не могу только вспомнить, где мы с вами
      встречались. Мендоса (к Вайолет). А вам мое лицо незнакомо, мэм? Вайолет. Очень знакомо; но у меня такая скверная память на имена. Мендоса. Это было в отеле "Савой". (Гектору.) Вы, сэр, часто завтракали там
      с этой дамой. (Указывает на Вайолет.) Вы, сэр (Октавиусу), не раз
      обедали с этой дамой (Энн) и ее матерью перед спектаклем в
      Лицеум-театре. (Рэмсдену.) А вы, сэр, часто ужинали в обществе
      (понизив голос до конфиденциального, но вполне отчетливого шепота)
      разных дам. Рэмсден (сердито). А вам какое до этого дело, хотел бы я знать? Октавиус. Как же так, Вайолет? Я считал, что вы с Мэлоуном были едва знакомы
      до этой поездки? Вайолет (раздраженно). Этот человек, вероятно, служил в "Савое" метрдотелем. Мендоса. Официантом, мэм. У меня обо всех вас сохранились наилучшие
      воспоминания. Судя по вашей щедрости ко мне, я мог заключить, что все
      вы очень приятно проводили там время. Вайолет. Какая дерзость! (Поворачивается к нему спиной и, опираясь на руку
      Гектора, начинает взбираться на скалу.) Рэмсден. Довольно, друг мой. Надеюсь, вы не рассчитываете, что эти дамы
      отнесутся к вам как к знакомому на том основании, что вы им
      прислуживали за столом? Мендоса. Простите, это вы первый заговорили о том, что мы знакомы, и дамы
      последовали вашему примеру. Но так или иначе, после этого проявления
      дурных манер, свойственных вашему классу, инцидент исчерпан. Впредь
      потрудитесь обращаться ко мне со всем уважением, как к постороннему
      человеку и такому же путешественнику, как вы. (Высокомерно
      отворачивается и снова занимает свое президентское место.) Тэннер. Ну вот! За всю поездку мне впервые встретился человек, способный
      здраво рассуждать, - и каждый из вас инстинктивно торопится оскорбить
      его. Даже Новый человек и тот не лучше других. Генри! Вы вели себя, как
      самый последний джентльмен! Стрэйкер. Джентльмен! Ну уж нет! Рэмсден. В самом деле, Тэннер, этот ваш тон... Энн. Не слушайте его, дединька. Неужели вы к нему еще не привыкли? (Берет
      его под руку и ласково уводит к скале, куда уже взобрались Вайолет и
      Гектор.)
      Октавиус, как собачка, бежит за ними.
      Вайолет (со скалы). А вот и солдаты. Они соскакивают с машин. Дюваль (в полном ужасе). О, nom de Dieu! [Черт возьми! (франц.)] Анархист. Дураки! Теперь государство раздавит вас только потому, что вы
      пощадили его по наущению политических прихвостней буржуазии. Мрачный социал-демократ (готовый спорить до последней минуты). Напротив,
      только через захват государственного аппарата... Анархист. Пока что этот аппарат сейчас вас захватит. Шумный социал-демократ (ополоумев от страха). Да бросьте! Что мы тут делаем?
      Чего мы ждем? Мендоса (сквозь зубы). Продолжайте. Спорьте о политике, болваны; почтеннее
      занятия не придумаешь. Продолжайте, говорят вам.
      На участке дороги, господствующем над котловиной,
      показывается отряд солдат. Бандиты, борясь с мучительным
      желанием спрятаться друг за друга, стараются сохранить
      по возможности непринужденный вид. Мендоса встает,
      величественный в своей неустрашимости. Офицер,
      командующий отрядом, спускается в котловину; он
      подозрительно оглядывает бандитов; затем переводит
      взгляд на Тэннера.
      Офицер. Что это за люди, сеньор Ingles? Тэннер. Моя охрана.
      Мендоса низко кланяется с мефистофельской улыбкой.
      Невольная усмешка пробегает по лицам бандитов. Все
      приподнимают шляпы, кроме анархиста, который, скрестив
      руки на груди, бросает вызов государству.
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      Сад перед виллой в Гренаде. Кто хочет знать, как это
      выглядит, пусть поедет туда и посмотрит. Для общего
      представления можно упомянуть цепь холмов, усеянных
      виллами, Альгамбру на вершине одного из них и довольно
      большой город в долине, куда сбегаются пыльные белые
      дороги, кишащие ребятишками, которые, чем бы они ни были
      заняты, машинально клянчат милостыню, протягивая цепкие
      коричневые ручонки; впрочем, это описание, если не
      считать Альгамбры, попрошаек и цвета дорог, так же
      приложимо к Испании, как и к Сэррею. Разница только в
      том, что сэррейские холмы невысоки и безобразны и с
      большим правом могли бы называться сэррейскими
      бородавками, тогда как испанские холмы сродни горам:
      мягкость контуров, скрадывающая их высоту, не уменьшает
      их величественности.
      Сад, о котором идет речь, расположен на холме напротив
      Альгамбры, а вилла отделана с дорогостоящей
      претенциозностью, - как всякая вилла, предназначенная
      для помесячной сдачи внаем с полной обстановкой богатым