- Легендарно,-после долгой паузы протянул Куницын, но не нашел, что говорить дальше. Жаловаться, во всяком случае откровенничать не хотелось.
      У проходной они расстались, молча кивнув друг Другу.
      В цехе еще было пусто, лишь кое-где у станков копошились рабочие, да в проходах, в отдельных углах стояли группки молодежи, и оттуда слышался громкий разговор, иногда прерываемый дружным смехом.
      - Как жизнь, полковник?-спросил толстогубый Клепко. Он уже много раз пытался заговорить со Степаном Степановичем, пытался войти в контакт, как офицер с офицером.
      - В порядке, - ответил Ст,епан Степанович.
      - Ты меньше бегай - дуба дашь.
      - Я живучий, - усмехнулся Степан Степанович.
      - Смывайся с этого дела. Трудно.
      - Я привычный.
      - Гляди. От души советую.
      - Спасибо,-сказал Степан Степанович.
      Подошла Ганна. Он сразу почувствовал это, точно от нее исходил какой-то особый свет или особое тепло, что передавалось на расстоянии.
      - Хорошо, Степан Степанович. Вот так, так.
      И этот мягкий голос на этот раз как будто вывел его на верный путь. Степан Степанович и сам понял, что "так, так", что пошло дело. Он смотрел на сверло - оно было целым, лишь слегка дымилось, будто устало вращаться.
      - Годится, - не то спросил, не то подтвердил он и остановил станок, чувствуя необходимость сделать это, потому что руки снова начали дрожать или от напряжения, или от радости.
      * * *
      В курилке было полно народу. Все курили, и все разговаривали. Свежему человеку нельзя было разобрать слов. Густо пахло табачным дымом. Слышались резкие удары костяшек по листу железа. В дальнем углу несколько молодых рабочих, присев на корточки, забивали "козла". Прямо перед входом, над большой бочкой с песком, предостережение: "Промасленные тряпки могут самовоспламеняться". Слева на стене виднелся противопожарный плакат: "От маленькой спички может быть большой пожар". Тут же висел красный свежевыкрашенный огнетушитель.
      "Хочешь не хочешь - пожар устроишь", - шутливо подумал Степан Степанович, подходя к плакату.
      Закурив, он еще раз покосился на плакат и заметил в самом низу приписку карандашом: "Кури, тяни, потягивай, а времечко идет...".
      "А у меня вышло", - мелькнула мысль, и он с удовольствием затянулся.
      Из дальнего угла раздалось хихиканье, похожее на похрюкиванье. Степан Степанович много раз за эти дни слышал это похрюкиванье, но никогда не видел того, кто это делает.
      Он присмотрелся. Похрюкивал, смеясь, молодой паренек в синей спецовке. Лицо у парня было неприметное, такое, как сотни других лиц, лишь при смехе верхняя губа поднималась, обнажая желтые, крупные зубы. Издали казалось, что он оскаливается, как собака. Сам смеется, а лицо злое.
      "Прямо-таки бульдожья морда",-добродушно подумал Степан Степанович, невольно прислушиваясь к рассказу этого паренька.
      - Его с кобелем до завода провожают...
      Парень вдруг повел глазами и, увидев Степана Степановича, осекся. И все повернули голову и тоже притихли.
      Степан Степанович догадался; речь шла о нем.
      - Ба! Новатор производства!-нагло воскликнул парень и шагнул к Степану Степановичу. - С тебя приходится.
      Степан Степанович не успел ответить.
      - А как же!-продолжал парень крикливо, чтобы все слышали. - У моего станка щелкнули, - и он протянул Степану Степановичу заводскую газету.
      На одной из страниц Степан Степанович увидел свой портрет и прочитал заголовок: "Полковник становится слесарем".
      Он почувствовал, что кровь хлынула к голове, а глаза тотчас заволокло слезами, словно он, сам того не желая, сделал стыдное и подлое дело.
      - Безобразие, - сказал Степан Степанович. - Это - безобразие, повторил он громче.
      -Отметить бы надо,-развязно произнес парень и оскалился. - Банкетик бы.
      Степан Степанович, скомкав в руке газету, бросился вон из курилки.
      Вслед ему слышались чьи-то строгие слова:,
      - А чего ты скалишься?.. А он при чем? Пришел к станку, значит, не какой-нибудь... Ты попробуй...
      "Все равно-безобразие",-подумал Степан Степанович.
      Хотя Ганна и Кузьма Ильич отговаривали его, он все-таки пошел в партком, прямо к Песляку.
      Песляк не удивился его приходу, неторопливо привстав, подал толстую руку.
      Степан Степанович руки не пожал и сесть не сел.
      - Нехорошо получилось,-сказал он.-Я категорически протестую.
      Он протянул Песляку газету, но не отдал, а сам, повернувшись к свету,стал читать:
      - "Товарищ Стрелков быстро со всем освоился и уже выполняет норму и подумывает о рационализации и изобретательстве". Ну?! Что вы на это скажете?
      - Это газетчики перестарались, - согласился Песляк.
      - А это? - Степан Степанович ткнул пальцем в свою фотографию и прочитал: - "На этом станке товарищ Стрелков обещает так же по-гвардейски работать, как и воевал в годы Отечественной войны". Ну! А станок-то не мой...
      - Это моя ошибка. Признаю. Я дал команду сфотографировать. Еще что?
      Как было говорить с человеком, который все признает и понимает? Как с ним спорить?
      - Но люди смеются, - сказал Степан Степанович, оправдывая свою горячность.
      Песляк махнул рукой.
      - Ежели и есть такие факты, так это отсталые элементы.
      - Я -прошу оставить меня в покое, - попросил Степан Степанович.
      Песляк покраснел, покачал тяжелой головой.
      - Эх, не чувствуете вы ситуации.
      - А вы чувствуете?
      - Чувствую. - Песляк помедлил.-Вас пока что никто еще серьезно не принимает. Вам поддержка нужна. И в то же время ваш приход на завод-положительное явление, об этом я и говорил газетчикам...
      - Бывает, что дела расходятся со словами, - произнес Степан Степанович.
      - Ну, ладно. Работайте спокойно, - сказал Песляк.
      После ухода Степана Степановича он подошел к телефону, вызвал слесарно-механический.
      - Кузьма Ильич, ты Стрелкова не шибко оберегай.
      Пусть работает. Норму дает.
      Потом он позвонил в редакцию.
      - Ну и ляпнули... Вместо того чтобы мужество человека показать... Зайди-ка...
      Степан Степанович в коридорчике столкнулся с Аловым.
      - Ну как? - заулыбался тот.
      - Да ничего. Притираюсь. Уже в герои выскочил. - И Степан Степанович в шутливых тонах рассказал обо всем, что произошло.
      - Зря,-не одобрил Алов и помрачнел.-С Песляком зря. Он этого не любит.
      - Да нет. Вроде все понял.
      - Посмотришь.
      - Переживем. Блокаду пережили.-И Степан Степанович тряхнул Алова за плечи.
      * * *
      Жизнь у каждого человека складывается по-своему.
      Одни сворачивают в сторону от главной дороги, вторые заходят в тупик, третьи продолжают свой путь.
      Нина Владимировна как будто смирилась с выходкой мужа. Она не то что согласилась с ним или одобрила его, - она просто привыкла, как привыкают к недугу больного человека. Ничего не поделаешь, раз так случилось.
      В душе она верила: он одумается, сам поймет, что поступил несолидно. Она видела, как ему трудно, и надеялась, что ол не выдержит. А главное, другие заботы навалились на нее. Сначала отправляла в пионерский лагерь Иринку... Теперь ее больше всего волновал Журка, его судьба. Начались экзамены на аттестат зрелости, и нужно было все время опекать сына. Занимался он с холодком, с ленцой, приходилось подталкивать его, "как маленького. Наконец, нужно было окончательно договариваться с Текстильным институтом, с Сидором Митрофановичем, звонить от имени мужа, напоминать и просить за сына...
      Журка по-прежнему не определился, все еще не знал, куда пойти после школы. Он делал вид, что ему все равно, готовил вместе с Колькой "шпоры", но на сердце у него было неспокойно, а в голове путались мысли и рождались сомнения. Он не мог ни в чем разобраться, не мог быть спокойным И уверенным, потому что не было ясности и определенности в жизни, точнее сказать, перспективы.
      Для чего сдавать экзамены, если за этим дальше ничего не следует?
      Зачем аттестат, если он не понадобится в жизни?
      А если и понадобится когда-нибудь, то лишь как память, как доказательство окончания школы, и никто не станет подсчитывать, сколько у тебя троек и сколько пятерок.
      Раз так, зачем лезть из кожи вон, зачем истощать "серое вещество", зачем бросать тренировки и прочее? Естественно было бы послать напрочь экзамены и продолжать жить, как он жил до этой поры. Тройку он всегда схватит, а большего и не нужно.
      Но все почему-то не понимали его, напротив, настаивали, требовали, чтобы он сдавал только на пять. Даже Колька Шамин и тот подначивал на отметки. ("Надо словчить на "петушка". Порадовать предков".)
      Больше всех не понимала Журку мать и потому больше всех мучала его. Она принудила Журку бросить тренировки. Она создала ему такой режимчик, что ни вздохнуть, ни охнуть. Она заставила его зудить с утра до вечера, то есть заниматься тем делом, в пользе которого он сильно сомневался.
      Но, сомневаясь, негодуя и внутренне протестуя, Журка слушался мать. С того вечера, когда он случайно подслушал ссору матери с отцом, чувство жалости к ней не покидало его. Это чувство все время поддерживалось в пем, потому что отношения между отцом и матерью не улучшались. Мать так изменилась, так подурнела, что ее невозможно было не жалеть. Журке хотелось защитить ее от невзгод и неприятностей. Но случая все не было. Правда, на днях к ним приходила тетя Инна и чемто очень расстроила мать, дав ей какую-то газетку. Он не понял, в чем дело, застав лишь конец разговора, и проводил тетю Инну злыми глазами.
      Оставалось одно: жалея мать, усердно выполнять ее просьбы, заниматься с утра до вечера и, борясь с отвращением, "толкать" экзамены.
      С отцом у Журки разговоров больше не было. Отец все это время был очень занят и необычно молчалив.
      Лишь однажды перед уходом из дому, столкнувшись с Журкой в ванной, он похлопал его по спине, дав таким образом понять, что не помнит обиды за тот глупый разговор. Это обрадовало Журку, и он успокоился. Отец занимался своим делом, Журка - своим,
      Усатый Куницын Ъ эти дни переживал свою трагедию. Недавно его вызвал к себе Песляк и сказал, что он хочет рекомендовать его в состав партийного комитета. (Отчетно-выборное собрание намечалось на осень, но уже сейчас готовились кандидатуры будущих членов парткома.) Куницын не собирался оставаться на должности заведующего партийным кабинетом и потому паотрез отказался от предложения. Произошла стычка с Песляком. Теперь нужно было или виниться, или уходить с работы. Уходить сейчас, сразу, нельзя было, потому что это роняло бы его в глазах товарищей. А виниться невозможно. Это означало бы согласие войти в партком, то есть быть избранным. Но тогда ни о каком уходе и думать нечего... Куницын не находил себе места...
      Копна ходил по аптекам и поликлиникам. У него снова расшалилась печень, а госпитализироваться ему не хотелось, и он пробовал лечиться самостоятельно.
      Самофал все больше и чаще выпивал, все сильнее замыкался в себе.
      Стрелков по уши влез в свою работу. Он почти не появлялся на улице, не встречался с товарищами. Теперь, когда сверла перестали ломаться, нужно было овладеть своей работой так, чтобы делать все, что делают другие, нужно было войти в ритм цеха, завода, окончательно переломить свои старые военные привычки, но главноеу него все еще были расстроены отношения в семье,
      Степан Степанович не успел разогреть обед-раздался телефонный звонок.
      Звонил Сидор Митрофанович. Степан Степанович не сразу вспомнил его, а вспомнив, удивился звонку.
      - Ты вот что, - говорил Сидор Митрофанович. - Если думаешь сына пристраивать, так не тяни с документами.
      - Какого сына? - не понял Степан Степанович.
      - Твоего, конечно. Не моего же. У меня дочери. - В трубке помолчали,-Твоя боевая подруга мне всю шею с ним перепилила.-В трубке засмеялись.-Давай. Помогу по старой дружбе.
      - Есть, - ответил Степан Степанович.
      Он еще не осознал, что его так взволновало, только почувствовал: что-то обидное, неожиданное, злое захлестнуло его.
      - Витька!-позвал Степан Степанович.
      Сын не отозвался.
      - Журка!-повторил Степан Степанович, отставляя обед в сторону.
      Показался Журка и остановился в дверях.
      - Ты что, в Текстильный хочешь? - негромно спросил Степан Степанович.
      - Не знаю.
      - Так хочешь или нет?
      - Мама хочет.
      - А ты? Что ты? Тебе жить...
      В этот миг щелкнул замок, и появилась Нина Владимировна. Заметив испуганный взгляд сына, она почувствовала недоброе.
      - Что случилось?
      Кажется, впервые в жизни Степан Степанович ощутил неприязнь к жене и машинально закинул руки за спину.
      - Ты звонила Сидору Митрофановичу?
      - А что тут плохого?
      - От моего имени? Без моего согласия?
      - Какое согласие?!-тотчас возмутилась Нина Владимировна, понимая, что поймана на нехорошем деле.
      Степан Степанович стиснул зубы, помедлил.
      - Он не хочет в Текстильный. Он живой, взрослый человек, а ты распоряжаешься им как игрушкой.
      - Не вмешивайся!-закричала Нина Владимировна.
      - Он никуда еще не хочет. Он не знает, куда идти, - продолжал Степан Степанович, не обращая внимания на ее крик. - Так лучше никуда. Еще есть время...
      - Не вмешивайся!-еще громче крикнула Нина Владимировна и затрясла головой так, что заколки посыпались на пол, как иголки с засохшей сосны.-Ты мне испортил всю жизнь и ему хочешь!
      Крик обжег Степана Степановича, как пуля. Он медленно пошел к жене.
      - Не надо!-хрипло и ломко крикнул Журка и встал перед отцом, точно с потолка свалился.
      Степан Степанович хотел отстранить сына, но взглянул в глаза его и остановился. Журка смотрел на него и пугливо, и решительно, и храбро-взглядомсолдата, переборовшего страх.
      - Так, так. Против отца, значит? - сказал Степан Степанович и дернул дверь так, что сорвал замок.
      Нина Владимировна решила: нужно спасать сына.- Спасать от отца, от его влияния, от его вмешательства.
      Она забыла обо всем на свете: о нсдошитых платьях, о доме, о дочери - и помнила лишь о Журке, о его судьбе.
      На следующий день Журка сдал последний экзамен, и тотчас они вместе с матерью, тайно от отца, достав через знакомого генерала билеты, уехали на Юг, в Крым, к бабушке Елене.
      * * *
      Июнь стоял на редкость теплый, солнечный. За весь месяц выпало два-три коротких дождя. Земля радостно цвела. В скверах и парках виднелись свежие копешки сена. Слышалось позванивание кос да мягкое погромыхивание телег. В городе пахло деревней.
      Листва на деревьях зеленела по-весеннему, свежо и приятно. С тополей под слабыми порывами ветра облетал пух. Канавы и тропинки были покрыты этим пухом.
      Он лежал и на дорогах, то и дело взвиваясь от проносившихся машин.
      На клумбах распустились цветы, и над ними неустанно кружились пчелы. Бабочки залетали в распахнутые окна, садились на занавески.
      Дворы опустели. Детишки уехали в лагеря. Многие семьи перекочевали на дачи. Тот, кто не мог или не успел уехать за город, с утра отправлялся в парк, на ходу скидывал легкую одежду и бросался в сочную траву. От прудов разносился плеск и визг ребятишек. Скрипели уключины лодок, вызывая гнев рыбаков.
      Старики выбирались во дворы и скверики, читали, судачили, приглядывали за внуками, грелись на солнышке.
      У большой клумбы, во дворе дома сто восемьдесят шесть, сидели Копна, Шамин и еще несколько отставников. Копна не уехал из города по болезни. Шамин по обязанности, так как некому было заменить его на партийной работе.
      Разговор шел о международных делах, о Берлине.
      -Курс на обострение,-сказал Копна и похлопал ладонью по газете, всегда бывшей у него под руками.
      - Зря мы их в него пустили,-сказал Шамин.
      - Нельзя было иначе,-произнес Копна таким тоном, будто от него все зависело: пускать в Берлин союзников или не пускать.-Мы-не они, выполняем обязательства.
      Шамин махнул неодобрительно.
      - Вот теперь и расхлебывайся. Они ж добровольно не уйдут.
      Разговор прервал тихо подошедший Куницын.
      - Здравия желаю, - пробасил он, подсаживаясь с краю, рядом с Копной.
      Копна покосился на него, спросил:
      - Здоров ли?
      - Легендарно, - прогудел Куницын, словно пожаловался.
      Товарищи переглянулись. Всем бросилась в глаза перемена в Куницыне.
      - Такая штука,-проговорил Копна после паузы.- Мы о Берлине.
      - Ну и что же? - безразличным тоном спросил Куницын.
      Копна ответить не успел: мимо них прошел Стрелков.
      Его окликнули.
      - Иди к нам.
      . Он секунду колебался, потом подошел, но не сел, посмотрел на товарищей настороженно.
      - Как служба? - поинтересовался Копна.
      - Притираюсь.
      - Не раскаиваешься, что пошел к станку? - спросил Шамин.
      - И не думаю... Вот со временем туго... Извините...
      Проводив Стрелкова глазами, они еще некоторое время молчали, каждый по-своему оценивая поведение Стрелкова, наконец Куницын пробасил:
      - Пока не выходит у него ничего. И начальство им недовольно. - Он вспомнил Песляка, свою стычку с ним, добавил раздраженно: - Начальство у нас подчинять любит, посильнее, чем в армии.
      - А у тебя-то как? Курс нормальный? - осторожно спросил Копна.
      - У меня? - Куницын обвел глазами товарищей, словно раздумывая, стоит ли откровенничать, и, решив, что рано или поздно этого не избежать, признался: - У меня не лучше, чем у Стрелкова.-Он рассердился на свои колебания, сказал твердо: - Неважно, плохо, одним словом, - и вдруг, захохотав некстати, встал и, не попрощавшись, пошел к дому.
      Степану Степановичу и в самом деле было не до то"
      варищей. Хотя Песляк и заверил, что не будет больше тревожить его, хотя дело шло лучше и дни пошли спо"
      койнее, ему было не по себе. Сегодня опять случилось событие, выбившее его из седла. Из областной газеты прибыл корреспондент и, придя в цех, с ходу хотел сфотографировать Стрелкова у станка. Степан Степанович воспротивился. Произошла неприятность и новая встреча с разгневанным Песляком.
      На все его доводы Песляк твердил:
      - Нехорошо, товарищ. Нехорошо.
      Степан Степанович не стал пререкаться, а сказал, что пойдет в райком.
      - Иди, только я тут ни при чем. Иди, иди.
      Степан Степанович не поверил Песляку. А между тем Песляк не лгал, корреспондент явился не по его инициач тиве и даже без его ведома. Происходило нечто напоминающее горный обвал. Камень, пущенный сверху, начинает сбивать другие камни, и вскоре целый поток, грозная лавина устремляется вниз, захватывая все новые глыбы, сметая все на своем пути. И как нельзя остановить это все нарастающее низвержение, так невозможно было удержать события, развивающиеся вокруг Стрелкова. Статья в заводской многотиражке была прочитана в других газетах. Факт был примечательный-человек пронес любовь к профессии через всю жизнь. И, конечно же, этого нельзя было обойти. В партийный комитет, в дирекцию завода, в редакцию многотиражки по нескольку раз в день звонили, интересовались Стрелковым.
      "Стрелкова вывели на орбиту",-острили на заводе.
      И это было хорошо, полезно для завода. Только он, сам Стрелков, как будто не понимал и не хотел понять этого.
      Вот что больше всего злило Песляка.
      Сознавал свое, положение и Степан Степанович. Он твердо решил воспротивиться нездоровой шумихе, поднятой вокруг его имени.
      "Пойду прямо в райком. Сейчас же. Переоденусь и пойду".
      Торопливо открыв дверь своей квартиры, Степан Степанович споткнулся о что-то твердое и чуть не упал,больно ударившись коленом о косяк. Он выругался, схватился рукой за ушибленное место и отодвинул чемодан с обувью, почему-то оказавшийся под ногами.
      - Хозяева!-крикнул он.-Прибирать надо.
      Никто не отозвался.
      - Оглохли, что ли?!
      Прихрамывая, он прошел на кухню и тут, на черной газовой плите, увидел белый лист бумаги. Странно было, что этот листок лежал на плите. Степан Степанович сразу узнал почерк жены. Она писала: "Уехали к бабушке. Навещай Иринку". Он прочитал, не поверил, перечитал еще раз, медленно опустился на стул.
      - Что с тобой? - услыхал он голос Самофала и не удивился ему.-Дверь была не закрыта, я и зашел. Что случилось?
      Степан Степанович, не оборачиваясь, протянул листок.
      Через минуту он почувствовал на своем плече твердую руку Самофала, и тотчас стало легче, будто эта рука отвлекла на себя, оттянула часть груза, что сдавливал его сердце.
      - Вот видишь, - сказал Степан Степанович, - хорошего хочу. Не понимают.
      Самофал не утешал, не говорил ни слова, лишь сильнее сжал его плечо.
      - Черт те что, - уже спокойнее произнес Степан Степанович. - Вот уж никогда не думал... Никогда не ду"
      мал,-повторил он.-Все я учил, теперь-меня учат...
      Вот даже собственная жена, даже сын-баскетбольного роста.
      - Развеется,-сказал Самофал.
      - Спасибо, друг. - Степан Степанович встал и, не глядя в глаза Самофалу, пожал его руку.
      Самофал заметил его смущение, проговорил поспешно:
      - Я тебя во дворе подожду,
      Степан Степанович шагал, не замечая пешеходов.
      Нужно было собраться с мыслями, успокоиться.
      На сердце уже не было так тяжело, как в первую минуту.
      Степан Степанович сел на скамейку в каком-то садике.
      "То ли я делаю? Так ли поступаю?"
      Откуда-то со двора донеслось похлопывание-верно, сушили и трясли зимнюю ^одежду. Эти звуки отдавались в голове.
      "Быть может, все-таки не то и не так? Правильно ли, что я пошел работать? Правильно, потому что я нс мог без работы. Правильно ли, что я пошел на завод, слесарем? Тоже правильно, потому что это моя жизненная профессия. Правильно ли, что я выступаю против шумихи? Конечно да. А разве не правильно я поступил с Журкой? Может, грубо, но правильно. Хорошо, что он почувствовал, пережил. И относительно институтатоже верно".
      Степан Степанович не заметил, каким образом возле него очутилась Ганна. Он даже не узнал ее в первый момент. Была она в цветастом безрукавном платьице, без знакомого тюрбана - пышная рыжая коса тяжелым венком лежала на голове.
      "Ах, вот почему она тюрбан носит!"
      - Что с вами, Степан Степанович?-спросила Ганна участливо.
      - Отдыхаю.
      - А это... насчет жены...-она замялась, села на краешек скамейки.-Верно это? Мне Инесса Аркадьевна рассказала.
      - Откуда вы ее знаете?
      - Она с женой главного инженера дружит, а я там бываю... Так, значит, верно?
      Голос ее дрогнул, а в глазах появилось такое участие, такая жалость, какая бывает у детей, когда они видят, как страдают взрослые.
      Степан Степанович .не успел ничего обдумать, только понял, что надо не показывать своего состояния. Он снова почувствовал себя командиром, обязанным скрывать свое личное от подчиненных, обязанным всегда быть уверенным, бодрым, бравым и смелым.
      - Бывает, - сказал он, весь подтягиваясь и выпрямляясь. -А вы не очень с этой Инессой,., А то она склонна... Фантазерка она.,.
      Ганна уловила это старание скрыть, свое настроение, сердцем поняла, как ему нелегко сейчас.
      - Знаете что... Степан Степанович... Я вас хочу попросить... Пригласить... Одним словом, у меня через неделю свадьба. ", Можете вы вместо отца.., Я ведь сирота.
      - Спасибо. Непременно.
      - Значит, придете?
      - Приду, приду. Обязательно.
      Она закивала головой, улыбнулась ему растерянно и пошла.
      - Нет, все так, все правильно,-сказал он себе твердо.
      И от этих слов сразу же сделалось легко и ясно, будто туман развеялся и вновь стало далеко и хорошо видно.
      Он быстро поднялся и пошел в глубь сада.
      На пиджак ему, покачиваясь, села пушинка и тотчас шевельнулась, точно ей показалось неудобным выбранное место.
      "Скажи-ка, уже лето в разгаре!"-удивился Степан Степанович и осторожно снял эту пушинку с пиджака и, сделав руки лодочкой, начал разглядывать ее, как, бывало, мальчишкой разглядывал пойманную бабочку.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Поезд шел быстро. Мелькали зеленые лесочки, поляны цветов, дачные разноцветные домики с антеннамикрестами на крышах. Тень от вагонов падала на откос.
      Дым от паровоза касался вершин деревьев и оседал на них, как туман. Пахло свежей травой, которую скашивали на лугах у самой дороги мускулистые мужики.
      Леса, постройки, работающие люди, поля, подъемные краны, машины на параллельно железной дороге идущих шоссе - все это проплывало, отдалялось и исчезало.
      Только тень от вагонов, дымок от паровоза да слепящее солнце, простреливающее вагоны насквозь, никуда, ни на секундочку не отлучались, будто приставлены были всю дорогу сопровождать поезд.
      "А меня мама сопровождает",-подумал Журка и покосился на мать.
      Он стоял в коридорчике. Через раскрытую дверь купе было видно, как мать раскладывает на столе сверточки и кулечки - запасы дорожной провизии, наспех купленные перед самым отъездом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь высокие придорожные сосны, падали на ее лицо яркими пятнами, и оно то темнело, то светлело, точно менялось в окраске.
      "Куда мы едем? Зачем?"
      Вчера он сдал последний экзамен. Завтра состоится выпускной вечер. Он не будет на нем. Аттестат пришлют ценным письмом по адресу бабушки. Так договорилась мама с директором.
      Журка стал представлять выпускной вечер. Все придут разодетые, праздничные. Девчонки платья специальные шьют. Последние дни все шушукались о своих тряпках. Маша Степановская и та не отстала, показывала ему лоскуток материала для платья, голубого такого...
      Всегда он любил ездить. Всякая дорога радовала его.
      А эта наводила на грусть. Грусть и ничего больше. Бывало, Журку возили на Юг, и он ехал с удовольствием, зная, что после отдыха его ждет школа и товарищи. Бывало, его возили на соревнования, и он знал, зачем едет и что от него требуется... А сейчас... никогда в жизни он не ездил так, как сейчас, - бессмысленно глупо, оторвавшись от всего, что ему дорого и близко.
      "Ребята сегодня по магазинам ходят. Девчонки за цветами утащились. Медведь учебники забросил, на завод отправился. Юша фейерверк готовит. Дыму опять напустит, как под Новый год было..."
      - Ты чего, грустишь?-спросила Нина Владимировна, подходя к Журке.
      - Нет, ничего, - сказал он.
      - Все будет хорошо.
      - Наверное.
      - Только готовиться нужно, заниматься.
      Журка пожал плечами.
      Обиднее всего было то, что он ничего не мог изменить, как оштрафованный игрок, которого удалили с поля, удалили несправедливо, когда он более всего нужен на площадке...
      Как же так получилось, что Журка не прибился ни к какому берегу? В детстве он мечтал стать военным, летчиком или танкистом,потом путешественником,потом изобретателем. Он много читал в ту пору. Герои книг были его героями: и Павка Корчагин, и Кошевой, и неуловимый разведчик Кузнецов. А дальше вдруг все оборвалось.
      Он увлекся баскетболом и обо всем остальном забыл...
      За окном вечерело. От деревьев падали на дорогу косые тени. Дым от паровоза стелился над самой землей.
      Птицы пролетали низко. А солнце сделалось красным и не таким ярким, как было, опустилось до горизонта. Небо как бы разделилось на две части: там, где солнце, оно горело шафрановым заревом, на противоположной стороне было бирюзовым, прозрачным и высоким.
      Стемнело. Журка загородил глаза ладонями, как щитками. Стали вырисовываться силуэты деревьев, поле, стога сена, похожие на пирамиды с притупленными вершинами, Казалось, они едут по неизведанной стране и неизвестно, что их ожидает.
      Но вот вдали зажегся огонек. Он был необычно ярким на черном фоне ночи, быстро проплыл и пропал бесследно. Но темнота ожила. Впечатление неизвестности пропало. Журка стал искать глазами другой огонек. Он появился вверху, меж туч - красный и желтый, а вслед за ним тотчас блеснула целая россыпь вдали. Стало веселее и радостнее. За огоньками чудились люди. Это они зажгли свет и на земле и на небе...
      Спать не -хотелось. Журка ворочался с боку на бок, поглядывая иа мать. Она тоже не спала, при синем свете ночной лампочки блестели ее глаза.
      - Мама,-не выдержал Журка.-А почему ты так против папиной работы?
      Она вздрогнула, хотя он спросил негромко, резким движением руки поправила волосы.
      - Потом объясню. Не думай об этом.
      Но он думал.
      Журка понимал лишь одно: что-то есть в человеческих отношениях такое, чего он не постиг еще и что необходимо познать, иначе невозможно будет жить. Но где это ч т о - т о? Как его ухватить?
      С поезда пересели в такси и отправились к морю.
      Ехать надо было через перевал, к Южному берегу Крыма, который все здесь называли сокращенно - ЮБК.
      Шофер с перебитым носом, представившись Федей, уложил их чемоданы в багажник и, не сказав ни слова, побежал навстречу пассажирам, выходящим с перрона шумной толпой. Вскоре он вернулся с высоким человеком с птичьим лицом. Человек этот сел рядом с Журкой на заднее сиденье, и машина тронулась.
      Журкину "Волгу" никто не обгонял, зато они обгоняли одну машину за другой, и всякий раз Федя гудел при обгоне, словно просил: "А ну, дай дорогу". Лицо его принимало при этом задорно-задиристый вид, а загорелые, мускулистые руки уверенно и спокойно крутили баранку.
      Журке нравился этот парень, эта скорость. Он поддался азарту обгона и мысленно повторял про себя:
      "А ну, еще одну!" Казалось, он участвовал в необычных соревнованиях, и состояние спортивной злости, знакомое каждому спортсмену, захватывало его все сильнее.
      Дорога делалась все извилистее, появились крутые повороты, и их становилось все больше. Все чаще мелькали у обочины предупреждающие знаки. Машину поворачивало все круче. Журку бросало из стороны в сторону, то прижимая к соседу, то отбрасывая от него.