Три дня спустя после приезда в Керлор мнимый капитан окончательно вступил в исполнение обязанностей управляющего имением баронессы Сент-Люс.
      Теперь необходимо объяснить, каким образом он получил это место.
      Мы оставили полковника в Опере в то время, как он лорнировал баронессу, сидевшую в ложе, и заметил графа Степнова, сопровождавшего ее в тот вечер на спектакль. Мы видели затем, как он написал записку русскому дворянину, спросив, не приходится ли он сыном артиллерийскому майору, с которым полковник был знаком во время своего плена в России.
      На записку, посланную с капельдинершей, немедленно был получен ответ:
      «Да, — писал граф, — я действительно сын майора Степнова и всегда готов к услугам французского офицера, знавшего моего покойного отца».
      Полковник немедленно вышел из ложи и был настолько счастлив, что госпожа Сент-Люс не заметила его. Почти в то же время и граф вышел в фойе, где и встретился с полковником.
      Молодой человек и старый солдат радушно поздоровались; полковник сказал графу:
      — Когда-то майор граф Степнов, ваш уважаемый отец, осыпал меня милостями, а теперь я хочу обратиться с просьбой к сыну…
      — Говорите, полковник, я к вашим услугам. Мой кошелек и моя шпага в распоряжении того, кого мой отец называл своим другом.
      Полковник притворился, что хочет попросить о чем-то, но не решается.
      — Граф, — начал он с волнением, — признание, которое я хочу вам сделать, таково, что я вынужден просить у вас честного слова, что вы сохраните это в тайне.
      — Даю вам слово.
      — То, что я хочу вам рассказать, — продолжал полковник, волнение которого, по-видимому, все росло, — до того странно, что я попросил бы вас отойти в сторону.
      — Пойдемте, — сказал граф, беря под руку полковника и отходя с ним в угол фойе, где никого не было.
      — В первые годы Реставрации, — начал полковник, — я полюбил так, как любят только однажды в жизни. Женщина, которую я любил, теперь уже умерла. Итак, я любил и был любим. Мне было в то время тридцать четыре года; я был красив и носил блестящую форму гусарского офицера. Она была замужем за угрюмым стариком. Увы! Наше счастье было непродолжительно. Одно событие, тайна которого не принадлежит мне, разлучило нас навсегда…
      Полковник остановился и отер слезу; затем он продолжал:
      — Я узнал, что она сделалась матерью… К несчастию, я не мог ни увидать ребенка, ни ее самое. Я был тогда в Испании. Когда я вернулся, я вышел в отставку; у меня почти не осталось средств, не было и связей; так что свет, в котором жили она и ее ребенок, навсегда был закрыт для солдата императорской гвардии, обратившегося в промышленника…
      Полковник снова прервал свою речь, как будто стараясь побороть свое волнение.
      — Она умерла, а я уже старик, — продолжал он. — Но ее ребенок, которого я обожаю так же, как обожал мать, жив. Теперь это благородная и красивая женщина, — но увы! Она так же недоступна для меня, как и ее мать.
      Граф Степан вздрогнул, смутно предчувствуя то, что собирался сообщить ему полковник.
      — Ну и что же? — спросил он.
      — Иногда, изредка я имею счастье видеть ее, вмешавшись незамеченным в толпу, которая раздается при ее проходе; но вы должны понять, что мне этого недостаточно… я хотел бы видеть ее каждый день… хотя мне пришлось бы для этого разыгрывать у нее роль подчиненного… быть слугой.
      — Милостивый государь…
      — Знаете ли, — продолжал полковник, — у меня было несколько собратьев по оружию, менее счастливых, чем я, возвратившихся с поля битвы с чином поручика или капитана. Так как у них не было средств к жизни, то они поступали на какую-нибудь незначительную должность. Одни из них пошли по коммерческой части, другие заняли скромные места управляющих… Ах! Если бы я мог добиться того же… слышать, как она отдает мне приказания… видеть ее ежедневно… жить под одной кровлей с нею.
      Граф посмотрел на полковника и не мог не прийти в восторг от человека, отеческая любовь которого заставляла его принести в жертву человеческое достоинство.
      — Итак, — спросил он его, — вы хотите стать подчиненным человеком?..
      — Я готов на все, лишь бы жить возле нее, граф, — ответил полковник, по-видимому, растроганный до слез.
      — Однако, — заметил граф, — такое признание…
      — Милостивый государь, — решительно сказал полковник, — я обратился к вам потому, что только вы можете исполнить мое желание.
      — Каким образом? — простодушно спросил молодой русский.
      — Если бы я назвал имя этой женщины, сохранили ли бы вы мою тайну?
      — Даю слово дворянина!
      — Хорошо! — ответил полковник. — Я узнал, что баронесса Сент-Люс…
      Его голос дрогнул при этом имени, а граф чуть не вскрикнул от удивления.
      — Я узнал, что баронесса Сент-Люс, — продолжал полковник, — ищет главного управляющею своими имениями и домами, человека честного и с некоторым образованием…
      Граф Степан почувствовал волнение.
      — Итак, этим требованиям, мне кажется, я мог бы удовлетворить.
      — Как! — вскричал граф. — Полковник Леон согласился бы?..
      — Не полковник Леон, а капитан Ламберт. Вы поклялись сохранить мою тайну, вы предложили мне свои услуги, и я прошу вашей протекции для того, чтобы получить это место управляющего под именем капитана Ламберта.
      — Вы получите его, — ответил граф. Полковник схватил его руку.
      — Вы благородны и так же добры, как ваш отец, — пробормотал он.
      — Послушайте, — сказал граф, — баронесса Сент-Люс уезжает завтра вечером в свое имение в Бретани; зайдите завтра утром ко мне, и я вас представлю.
      Граф Степан дал полковнику свою карточку и, уходя, сердечно пожал ему руку.
      Молодой русский вернулся в ложу баронессы, полковник же уехал. Наклонившись к молодой женщине, граф прошептал:
      — Берта! Вы любите меня?
      Она взглянула на него своими большими грустными глазами и ответила только:
      — Неблагодарный!
      — Хорошо, — продолжал граф, осчастливленный ответом, — но если бы я попросил у вас маленького доказательства, дали бы вы мне его?
      — Может быть…
      — Вы ищете управляющего?
      На губах баронессы показалась насмешливая улыбка.
      — Вы хотите сделаться управляющим, чтобы последовать за мною в Бретань?
      — Не я, — ответил граф, — но бедный старый служака, которого я люблю и который был другом моего отца.
      — Где вы его видели?
      — В фойе, пять минут назад. Это — довольно крепкий старик, бывший капитан, человек честный.
      — Хорошо! — небрежно ответила баронесса. — Приведите его завтра ко мне.
      — Вы — ангел доброты!
      Она посмотрела на него со своей очаровательной улыбкой.
      — Послушайте, — сказала она, — вы не знаете всего, что я для вас сделала сегодня.
      Граф посмотрел на баронессу.
      — Вы приедете в Бретань, — продолжала она, — через две недели и будете представлены шевалье де Керизу, моему соседу, его внуком, вашим другом Лаврентием де Кердель.
      В эту минуту упал занавес по окончании последнего акта.
      — Проводите меня до кареты, — сказала баронесса, взяв графа под руку, — и приходите завтра с вашим протеже.
      На другой день, около одиннадцати часов, полковник действительно явился к графу Степану, оканчивавшему туалет. Изящный человек исчез. Остался старый солдат в синем сюртуке, с громадными усами — тип ворчуна-солдата, который обессмертил Шарлэ.
      — Разве меня нельзя принять, — спросил он с улыбкой графа, — за настоящего капитана Ламберта?
      — О! Конечно, — ответил граф. — И баронесса Сент-Люс придет в восторг от вас.
      Тут полковник счел долгом слегка побледнеть и спросил с волнением:
      — Вы думаете, что я буду принят?
      — Даю вам слово.
      Между человеком, который безумно любил баронессу Сент-Люс, и другим, искусно разыгрывавшим роль мнимого отца, о ком же могла быть речь, как не о ней?..
      Граф почти признался в своей любви, а полковник уверял его, что ему очень приятно это слышать, лишь бы «она» была счастлива.
      В то время, как они ехали в карете на Вавилонскую улицу, молодой русский почувствовал непреодолимую потребность сообщить полковнику, что через две недели после отъезда баронессы он отправится на месяц к де Керизу, соседу баронессы Сент-Люс.
      «Ого! — подумал полковник, — это изменяет мои планы».
      Баронесса приняла гостей в спальне, в утреннем костюме.
      Граф представил ей мнимого капитана Ламберта, который казался взволнованным и постоянно запинался в разговоре.
      «Бедный отец», — подумал граф.
      «Бедный человек! — проговорила про себя баронесса. — Как тяжело для его гордости, что он принужден просить места чуть ли не слуги».
      Госпожа Сент-Люс приняла к себе на службу капитана Ламберта и, прощаясь с ним, сказала:
      — Сегодня вечером я уезжаю в Керлор, там мы встретимся с вами, и вы немедленно вступите в вашу должность.
      — Я могу отправиться завтра утром, — ответил полковник, — и следовать за баронессой на расстоянии нескольких часов езды.
      Полковник, уехав из отеля на Вавилонской улице, вернулся в фиакре домой и, переменив платье, нанял карету и приказал кучеру:
      — Поезжай на улицу Шальо.
      Через двадцать минут отец и сын сидели уже вместе. Арман был так же бледен и слаб, как и накануне, но меланхолия и упадок духа, так испугавшие было полковника, уступили место гневу.
      «Хороший признак, — подумал бедный отец, — когда гнев примешивается к любви, то благоразумие берет верх».
      Он обнял сына, усадил его рядом с собою и сказал, смотря на него с нежностью:
      — Ну, как ты чувствуешь себя сегодня, дитя мое?
      — Я все еще страдаю, отец.
      — Ты очень любишь ее?
      — О, да!
      — А что, если и она тебя вдруг полюбит? Арман вскрикнул.
      — Отец… отец… — прошептал он, — неужели ты хочешь, чтобы я умер от счастья?
      Полковник прижал сына к сердцу и сказал:
      — Я тоже любил… я тоже страдал…
      — О! Все же не так, как я, отец; это невозможно!
      — Выслушай меня; я считаю, что три вещи очень сходны в этом мире: лошадь, женщина и игра. Необходимо, чтобы лошадь чувствовала шпору, иначе она не обращает внимания на ездока и вышибает его из седла. Женщина должна чувствовать превосходство, власть мужчины, или она сделает с ним то же, что лошадь с наездником. Игрок должен быть смел и идти напрямик к счастью, захватить его нахрапом, и тогда счастье будет улыбаться ему. Видишь ли, — продолжал полковник, — госпожа Сент-Люс одна из тех развращенных и порочных натур, которые могут быть или рабами, или тиранами. Она твой тиран, тиран неумолимый и бессердечный, потому что ты ее любишь и преклонялся перед нею, но она любила бы тебя, если бы ты третировал ее так, как этого заслуживают некоторые женщины.
      Арман слушал отца с глубоким удивлением.
      — Слушай дальше, — продолжал полковник, — я хочу через две недели увезти тебя отсюда к той женщине, которая похитила любовь моего сына; я хочу, чтобы она на коленях молила у тебя милости и прощения.
      У Армана закружилась голова.
      — Отец… — бормотал он. — Не обещай мне такого счастья… оно невозможно!
      — Взгляни на меня, — вскричал полковник, — смотри прямо на своего отца. Веришь ли ты ему?
      — Да.
      — Ну, так твой отец дает тебе слово, что все будет так, как он сказал.
      Арман вскрикнул и чуть не лишился чувств в объятиях полковника. Тот понял, что сильные волнения могут разбить этот нежный и хрупкий организм, и прибавил:
      — Я уезжаю на несколько дней, дитя мое. Это путешествие я предпринимаю ради тебя, ради твоей любви… И клянусь, что она тебя полюбит.
      — А тот! — прошептал Арман, вздрогнув от гнева при воспоминании о графе Степнове.
      — Он… — сказал полковник. — Он умрет через две недели.
      И, нежно обняв сына, полковник Леон ушел, оставив в сердце сына самую приятную из всех надежд — надежду вернуть любовь обожаемой и изменившей женщины.
      Полковник был теперь вполне уверен, что Арман захочет жить и будет жить в ожидании того дня, когда к нему вернется баронесса Сент-Люс.
      — Иов, — сказал он старому солдату, — поручаю тебе моего сына: следи за ним. Если с ним случится, Боже упаси, одно из тех несчастий, которые потребовали бы моего непременного присутствия, то беги к господину де Ласи и скажи ему только: меня зовут Иовом. Он все устроит.
      Уехав из Шальо, полковник направился к Гонтрану.
      Де Ласи после смерти Леоны овладело какое-то нравственное оцепенение. Он перестал противиться желаниям общества, организованного полковником, и сделался в руках его слепым орудием. Ему даже нравились сильные ощущения, испытываемые им во время дуэлей, сделавшихся для него явлениями заурядными, и он так мало дорожил жизнью, что чувствовал потребность рисковать ею.
      — Дорогой маркиз, — сказал ему полковник, — смерть вашего кузена вернула вам наследство вашего дяди и его любовь. Отчего бы вам не съездить в Бретань и не навестить шевалье.
      — Разве вам необходимо, чтобы я поехал туда? — спросил маркиз с равнодушием человека, готового на все.
      — Да.
      — Зачем?
      — Я еще не знаю; но, вероятно, придется убить графа Степана Степнова, намеревающегося провести месяц у одного из соседей вашего дяди и баронессы Сент-Люс, у господина Керизу.
      — Разве баронесса едет в Бретань?
      — Она уезжает сегодня вечером, а я завтра.
      — Вы?
      — Да, я. Вот уже час, как я получил место главного управляющего баронессы под именем капитана Ламберта.
      — Ловко сыграно, полковник!
      — Ах! — прошептал последний. — Если бы вы знали, как разбито сердце моего мальчика. Эта пантера с розовыми ноготками истерзала его. Но она в моей власти! У этого чудовища есть в глубине сердца чувствительная струна. Эта женщина, безжалостная к своим рабам, питает глубокую и нежную привязанность. Вот тут-то я ее и поражу.
      Полковник был великолепен в своем гневе, и де Ласи, знавший, что означают коварные комбинации этого человека, понял, что баронесса Сент-Люс уже всецело находится в его руках.
      — Сначала я думал просить вас отправить графа Степана на тот свет в просеке Булонского леса; но, обдумав, я решил, что лучше начать с нее, поразить ее в привязанности, составляющей цель ее жизни, а затем уже безжалостно бросить окровавленный труп графа к ее ногам, как праздничный букет.
      — Вы великолепны! — прошептал Гонтран.
      — Слушайте, — прибавил полковник, — вы напишете вашему дяде и известите его о вашем визите; вы поедете после отъезда графа, но если сюда явится человек и скажет вам: «Меня зовут Иов», — то вы исполните все, о чем он вас попросит. Это солдат, воспитывающий моего сына.
      — Отлично, — ответил Гонтран.
      Полковник пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. На другой день рано утром он был уже в дороге, а через два дня в Керлоре.

      Неделю спустя после вступления в должность управителя Керлора мнимый капитан Ламберт уже познакомился с топографией окрестностей, нравами и обычаями жителей. Полковник понемногу ткал сеть той ужасной драмы, в которую задумал запутать госпожу Сент-Люс. Среди слуг, привезенных баронессой из Парижа, один обратил на себя внимание полковника своим сумрачным и суровым видом; он начал наблюдать за ним. Иногда, когда обе молодые женщины играли с ребенком, взгляд этого человека, полный ненависти, устремлялся на баронессу, и полковник поймал однажды этот взгляд.
      Звали его Жаном; он занимал при баронессе должность камердинера, и она вполне доверяла ему.
      «Или этот человек вероломен, — рассуждал полковник, — или он тоже замышляет отомстить баронессе. В таком случае он будет моим сообщником».
      Жан был очень молчалив. Бретонец, уроженец Ванна, он походил на изгнанника в своей родной стране, настолько он был мрачен и печален. Он никогда не посещал соседей, и никогда не видали, чтобы он смеялся. Морщины на его лбу разглаживались только тогда, когда баронесса возвращалась в Париж; все говорили, что он ненавидит родину.
      Каждый вечер, окончив свои обязанности, он потихоньку выходил из замка, поднимался по крутой тропинке и садился на скале, выступавшей над морем.
      Полковник пошел однажды за ним. Была ночь. Океан бурлил и выбрасывал гальки на отлогий морской берег с пронзительным, все покрывающим собою шумом. Бретонец Жан уселся на верхушке скалы, как таможенный надсмотрщик на своем посту или ворон, выжидающий добычу.
      Положив голову на руки и устремив глаза на воду океана, он, казалось, был погружен в грустные думы, как человек, сердце которого разбито.
      Вдруг чья-то рука легла на его плечо. Удивленный, он быстро вскочил и очутился лицом к лицу с полковником, который держал в руке пистолет; бретонец прочел в его глазах такую решимость, что, несмотря на всю свою храбрость, содрогнулся.
      — Эй, приятель, — сказал полковник, — я не хочу убивать тебя, поговорим немножко…
      — Что вам надо? — грубо спросил бретонец.
      — Садись и поговорим…
      Голос полковника звучал так повелительно, что Жан повиновался.

      — Мой милый друг, — продолжал управляющий Керлора, — чтобы приходить, подобно тебе, мечтать каждую ночь на скалу, возвышающуюся на сто саженей над океаном, и слушать его ропот, надо быть или поэтом, или влюбленным, или мечтать о мести.
      При последних словах Жан вздрогнул.
      — Ты поэт? — спросил полковник.
      — Нет, — отвечал он.
      — Влюблен?
      — Был, а теперь нет.
      — Значит, ты замышляешь отомстить.
      — Может быть.
      — Я так и думал, — холодно сказал полковник.
      — Вы? — спросил Жан, удивившись.
      — Да, я. И я даже могу назвать ту особу, которую ты ненавидишь… Это госпожа Сент-Люс.
      — А вам какое до этого дело? — спросил бретонец. Полковник взвел курок у пистолета и продолжал:
      — Милый друг, мы здесь одни, и шум волн, если я тебя убью, заглушит звук выстрела, и он не долетит до Керлора; теперь выбирай: или скажи мне правду и переходи на мою сторону, потому что эту женщину я ненавижу поболее тебя… или умри.
      Луч адской радости блеснул в глазах бретонца.
      — Вы… ее… ненавидите? — спросил он, отчеканивая каждое слово.
      — Она отвергла любовь моего сына.
      — Вашего сына?
      — Да, и чтобы отомстить ей, я взялся разыграть роль управителя.
      — Как зовут вашего сына? Я, может быть, знаю его?
      — Арман… — ответил полковник.
      — А! Молодой человек белокурый… хрупкий… лет двадцати… А я, — продолжал Жан, — был замаскированный человек, тот самый, который отвозил его в сад на Вавилонской улице. Так вы его отец? О, теперь я понимаю, что вы должны ненавидеть ее… но я… я еще сильнее вас ненавижу ее.
      — А тебе что она сделала?
      — Благодаря ей опозорена честная, добрая девушка, которую я любил.
      — Теперь, — спокойно сказал полковник, спуская курок пистолета и пряча его в карман, — мы постараемся сговориться с тобою…
      И, сев около бретонца, он взял его за руку и продолжал:
      — О многом мне известно смутно, а о многих гнусностях в жизни этой женщины я догадываюсь, но у меня нет доказательств, и ты должен дать мне их.
      — Они у меня есть, — сказал бретонец.
      — Кто этот ребенок, который зовет Наику матерью?..
      — Тут гнусность! — пробормотал Жан. — Наика — честная девушка… Этот ребенок — плод преступления: он сын баронессы.
      И бретонец продолжал с глухим раздражением в голосе:
      — Ах, если бы я нашел наконец человека, ненавидящего эту низкую женщину так же, как и я, то я не стал бы более хранить ее тайну. Чтобы отомстить ей, я сделался бы его сообщником, его орудием… Я знаю все… Я ждал только еще одного — последнего преступления, чтобы усадить ее рядом с собою на скамью подсудимых в уголовном суде.
      — Так расскажи мне все, — сказал полковник.
      — Слушайте, — и слуга рассказал следующую странную историю баронессы Сент-Люс:
      — Я был женихом Наики. Ее отец, старик Ивон, был егерем в Керлоре, я же — псарем у де Керизу. Отец мой участвовал вместе с Ивоном в походе. Хотя Наика, молочная сестра дочери владельца замка, и воспитывалась вместе с нею, отец ее, старик Ивон, клялся, что ни за кого не отдаст ее, кроме меня. «Отцы наши были друзьями, — часто говорил он, — так пусть дети наши поженятся». В восемнадцать лет нас объявили женихом и невестой, а свадьба была назначена на следующую Пасху. Дочь владельца замка вышла замуж четыре месяца спустя после выхода из пансиона, и ее отец остался один в Керлоре. Однажды вечером дождь лил ручьями; дело было осенью. Наика и я сидели у камина в маленьком павильоне, находившемся в конце парка, окружавшего замок, где она жила вместе с отцом. Ивон уехал утром на охоту в Ванн, в леса господина Керизу, вместе с владельцем замка, бароном Болье, отцом госпожи Сент-Люс. Он мог возвратиться не ранее следующего дня, в особенности если погода будет теплая. Когда часы в замке били десять, Наика протянула руку и сказала мне с улыбкой:
      — Право же, мой милый Жан, отец и господин не вернутся сегодня.
      — Ты думаешь, Наика?
      — Они остались ночевать в Керизу, и ты тоже должен уйти… Ты пока только мой жених, и хоть ты честный малый, я все-таки не могу позволить тебе ночевать у меня.
      — Но ведь идет дождь?
      — Так что ж! Когда ты пришел сюда, дождь тоже лил. Уж не хочешь ли ты уверить свою Наику, что ты боишься промокнуть?
      И она подставила мне свою розовую щечку для поцелуя и прибавила:
      — Уходи!
      Но в ту минуту, когда я собирался уходить, мы услыхали стук кареты, ехавшей по Ваннской дороге.
      — Вот и отец твой, — сказал я Наике.
      — Не может быть, — отвечала она. — Он уехал верхом.
      Шум колес все приближался; нам показалось, что карета на минуту остановилась, а затем снова поехала. Раздались легкие шаги и два удара в дверь павильона. Наика и я вскрикнули от удивления.
      Особа, открывшая дверь и появившаяся на пороге, была госпожа Сент-Люс, новобрачная, дочь владельца замка. Она опустилась на стул и шепнула на ухо Наике:
      — Я погибла!
      Действительно, она была бледна, как смерть, синие круги под глазами свидетельствовали о том, что она много плакала и страдала; она тщательно прятала под ротондой какой-то предмет, форму которого я никак не мог определить.
      Баронесса незадолго перед тем вышла замуж за барона Сент-Люса, и последний, обманутый супругой, прежде чем сделаться мужем, должен был воочию убедиться в своем бесчестии. Теперь вы понимаете, почему она явилась среди ночи, в наемной карете, которую поспешила отпустить, и почему постучала в дверь павильона, вместо того, чтобы явиться в замок.
      — Уходи, — приказала мне Наика, сообразив, в чем дело.
      Я поклонился баронессе и вышел, но, подчиняясь непреодолимому любопытству, решился узнать все.
      Около павильона росло дерево, ветви которого касались окна комнаты, где находились госпожа Сент-Люс и Наика. Я взобрался на это дерево и, притаившись в листве, мог все видеть и слышать.
      — Наика!.. Наика!.. — вскричала баронесса после моего ухода. — Наика… Я погибла… погибла навеки… Мой отец… мой муж… узнают все…
      И, порывистым движением распахнув ротонду, она показала растерявшейся и удивленной Наике хрупкое создание, тщательно закутанное в богатое покрывало, и, чтобы заглушить его крик, начала покрывать его поцелуями.
      — Дитя мое! — твердила она. — Дитя мое… я не могу тебя покинуть!
      Вдруг она побледнела, и болезненный крик вырвался из ее груди… Ее слабость, утомление от дороги, пережитые волнения потрясли ее нежный и нервный организм. Она почти без чувств упала на стул, прижимая ребенка к своей груди.
      Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.
      — Отец! — прошептала Наика, растерявшись.
      Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.
      — Что делать? Что делать? — твердила Наика, ломая руки от отчаяния.
      Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.
      С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.
      Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:
      — Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…
      Он не решился докончить и прошептал:
      — Бог поможет нам и научит, что делать.
      С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.
      Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.
      — Самое лучшее, что мы можем сделать, — сказал Болье Ивону, — это вернуться в Керлор.
      Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.
      Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.
      — Пришпорь лошадь, — приказал он Ивону, — и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.
      Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.
      Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.
      — Эй, приятель! — окликнул он ямщика, — откуда едешь?
      — Честное слово, барин, — отвечал ямщик, — может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.
      — Что! — вскричал де Болье. — Ты издеваешься надо мною, бездельник?
      И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.
      — Барин, — сказал ямщик, — вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.
      Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.
      — Сегодня утром, — продолжал ямщик, — в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.
      — Куда прикажете ехать? — спросил я ее.
      — Выезжайте сначала из города, — приказала она мне. — Я буду указывать вам дорогу.
      Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.
      — Странно! — прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.
      — Как выглядела эта дама? — спросил он.
      — Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.
      — Моя дочь! — вскричал де Болье, — моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?
      Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.
      Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.
      Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.
      — Я слишком жестоко наказан, — прошептал он, — я умру обесчещенный!
      Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:
      — Болье не может быть обесчещен, — его дочь останется честной женщиной для всего света…
      — А этот ребенок? — спросил старый дворянин упавшим голосом.
      — Этот ребенок, — отвечал Ивон, — будет сыном Наики…
      Болье не ответил ничего… он был мертв…
      Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.
      Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:
      — Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!
      Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.
      Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…
      Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.
      — Я не женился на Наике, — продолжал Жан, — потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!