Переезд в Берлин, 1912 год

В 1912 году отец Дитриха получил кафедру психиатрии и неврологии в Берлине. Таким образом он оказался во главе своей отрасли науки в Германии и занимал этот пост до своей смерти в 1948 году. Трудно переоценить значение Карла Бонхёффера. Бетге говорил, что одного его присутствия в Берлине было достаточно, чтобы «превратить город в бастион против натиска психоанализа Фрейда и Юнга. При этом он вовсе не отрицал новые теории с порога и не отвергал из принципа любые усилия проникнуть в еще не исследованные области сознания»¹⁷. Карл Бонхёффер никогда публично не критиковал Фрейда, Юнга, Адлера и их теории, но относился к ним с изрядной долей скептицизма, обусловленного его приверженностью к эмпирической науке. Будучи врачом и ученым, Карл Бонхёффер с недоверием воспринимал избыточное теоретизирование по поводу неведомого царства так называемой псюхе. В подтверждение своих слов Бетге ссылается на друга Бонхёффера, Роберта Гауппа, психиатра из Гейдельберга:

Карл Бонхёффер остерегался всего за пределами чувственного восприятия или прямых выводов из таких наблюдений. По отношению к психоанализу, как и по отношению к религии, его можно считать агностиком.

В доме Бонхёфферов с глубоким предубеждением относились ко всякой расплывчатости в мыслях, в том числе и к некоторым видам религиозности, однако между отцовским и материнским подходом конфликта не возникало – согласно всем мемуаристам, эти двое прекрасно дополняли друг друга. Их взаимная любовь и уважение бросались в глаза. Эберхард Бетге описывал этот брак как «счастливый союз, в котором каждый партнер удачно дополнял сильные стороны другого. На их золотой свадьбе говорили, что за пятьдесят лет супружества они в сумме не провели и тридцати дней в разлуке»¹⁹.

Хотя Карл Бонхёффер не назвал бы себя христианином, он был вполне доволен тем, как жена воспитывает детей в вере, и поддерживал ее молчаливым одобрением, пусть только в роли наблюдателя²⁰. Он не принадлежал к тому роду ученых, которые напрочь исключают существование иных миров, за пределами материального, и, по-видимому, искренне признавал ограниченность разума. Кроме того, он от всей души одобрял те принципы, в которых жена наставляла детей. К числу главных ценностей относилось уважение к мнениям и чувствам других людей, и Карл уважал чувства своей жены. Ее дед, отец и брат посвятили свою жизнь богословию; Карл знал, что веру Паула воспринимает всерьез и подбирает детям гувернанток со столь же серьезным отношением к вере. Он присутствовал на семейных религиозных собраниях и на праздничных службах, которые вела его жена, – псалмы исполнялись в обязательном порядке, столь же обязательными были чтение Библии и молитва. «Во всем, что касалось нашего образования, – вспоминала Сабина, – родители выступали единым фронтом. Немыслимо было, чтобы один сказал одно, а другой – другое». Идеальная среда для воспитания будущего теолога.

Вера Паулы Бонхёффер говорила сама за себя, проявлялась в том, как она в первую очередь заботилась о других, а не о себе, и к этому же приучала детей. «В нашем доме не было места лицемерной набожности или какой-либо фальшивой религиозности, – утверждала Сабина. – Мама ждала от нас последовательности и решительности»²¹. Посещение церкви как таковое ценилось невысоко; концепция «дешевой благодати», которую Дитрих впоследствии сделает столь популярной, вполне могла быть заимствована у Паулы – не сам термин, но стоящая за ним идея: вера без дел вовсе не вера, но ослушание перед Господом. В пору восхождения нацистов мать со всем уважением, но и с твердостью побуждала сына поступать так, чтобы Церковь жила в соответствии с прокламируемой ею верой, то есть публично выступать против Гитлера и предпринимать акции против нацизма.

Эта семья соединяла в себе все лучшее от того, что мы ныне назвали бы консервативными и либеральными или же традиционными и прогрессивными ценностями. Эмми Бонхёффер, знавшая семью много лет до того, как вышла замуж за Клауса, брата Дитриха, вспоминала: «Без сомнения, домом правила мать, она определяла и дух, и дела, но никогда не затевала ничего такого, чего бы не одобрил отец, что не пришлось бы ему по вкусу. Кьеркегор относит людей либо к этическому, либо к эстетическому типу. Ему бы увидеть эту семью, где гармонично сливались оба начала»²².

Сабина отмечала, что отцу была присуща величайшая терпимость, не допускавшая узости мышления и

Карл Бонхёффер приучал детей говорить лишь в том случае, когда им есть что сказать, не выносил расплывчатости в выражениях, как не терпел жалости к себе, эгоизма и хвастовства. Дети любили и почитали отца, а потому стремились заслужить его одобрение. Ему редко приходилось выражать неудовольствие словами – достаточно было приподнять бровь.

Коллега, профессор Шеллер, как-то заметил: «Он не одобрял неумеренности, преувеличений, несдержанности и в самом себе все держал под неукоснительным контролем»²⁴. Детей также приучали сдерживать эмоции; распускаться и давать волю чувствам считалось потаканием самому себе – как, впрочем, и неумение четко выражать свои мысли. После смерти своего отца Карл Бонхёффер писал: «Из всех его качеств я хотел бы, чтобы наши дети унаследовали простоту и правдивость. Я никогда не слышал от него пустых банальностей, он говорил мало и был убежденным врагом всякой моды и неестественности»²⁵.

Переезд из Бреслау в Берлин ощущался как великое событие. Для многих немцев Берлин был столицей вселенной. Здешний университет и вправду принадлежал к числу лучших в мире, столица империи была в то же время интеллектуальным и культурным центром.

Новый дом на Брюкеналлее, возле северо-восточной окраины Тиргартена, уступал размерами особняку в Бреслау, и участок при нем был меньше. Зато он граничил с парком Бельвью, где гуляли члены королевской фамилии. Одна из гувернанток Бонхёфферов, – вероятно, фройляйн Ленхен, – будучи пламенной роялисткой, опрометью бросалась со своими питомцами поглазеть на проезжавшего мимо кайзера или кронпринца. Сами Бонхёфферы высоко ценили простоту и смирение, и им бы в голову не пришло таращиться на коронованных особ. Однажды, когда Сабина вздумала хвастаться тем, что малолетний принц подошел к ней и пытался ткнуть в нее палкой, ее рассказ был встречен неодобрительным молчанием.

В Берлине старших детей уже не учили дома – их отдали в школу по соседству. Завтракали на веранде, ели ржаной хлеб с маслом и вареньем, запивали молоком, реже какао. Занятия начинались в восемь утра, с собой ребята брали бутерброды с сосисками или с сыром, завернутые в непромокаемую бумагу. В Германии тогда никто не говорил «ланч» – это был «второй завтрак».

В 1913 году ряды школьников пополнил и семилетний Дитрих. Шесть лет он ходил в гимназию имени Фридриха Вердера. По словам Сабины,

Дитрих неплохо учился в школе, но ему требовалась дисциплина, и в этом со стороны родителей отказа не было. Когда сыну исполнилось восемь, отец записал в дневнике: «Дитрих выполняет задания разумно и аккуратно. Он любит драться и часто нарывается на драку»²⁷. Однажды он подрался с парнем, чья мать заподозрила, что у Бонхёфферов в чести антисемитизм. Паула Бонхёффер пришла в ужас от одного намека на это и сделала все, чтобы та женщина узнала: в ее доме антисемитизм абсолютно неприемлем.

Фридрихсбрунн

С переездом в Берлин дом в Вольфсгрунде оказался слишком далеко, поэтому его продали и подыскали дачу во Фридрихсбрунне в горах Гарца. Прежде это была хижина лесничего, и новые владельцы сохранили атмосферу былой непритязательности, даже электричество провели лишь через тридцать лет. Сабина так описывала летний переезд:

Иногда мальчики отсылали машину вперед, а сами шли семь километров через лес. Смотрители, супруги Зандерхофф, жили в той же усадьбе в небольшом домике. Господин Зандерхофф подстригал газон, а его жена растила в огороде овощи и доставляла в большой дом дрова.

Сестры ван Хорн обычно отправлялись во Фридрихсбрунн первыми, прихватив с собой детей. Там все с большим волнением ждали приезда родителей. Иногда Сабина и Дитрих выезжали на станцию встречать их. «В этот день… мы расставляли на всех окнах свечки, устраивая иллюминацию, – вспоминала Сабина. – Дом светился издали, приветствуя вновь прибывших»²⁹.

За тридцать с лишним лет, что они ездили во Фридрихсбрунн, у Дитриха осталось лишь одно тяжелое воспоминание. Это случилось в первое же лето, в 1913 году. В жаркий июльский день фройляйн Мария отправилась с тремя малышами и с Урсулой к горному озеру неподалеку от дома. С ними пошла и фройляйн Ленхен. Фройляйн Мария предупредила о необходимости остыть после прогулки прежде чем входить в воду, но фройляйн Ленхен пренебрегла ее советом и бодро поплыла на середину озера, где вдруг резко пошла ко дну. Как запомнилось Сабине,

Дети приглашали во Фридрихсбрунн друзей; правда, у Дитриха круг общения был ограничен семьей. Подолгу гостил его кузен Ханс-Кристоф фон Хазе, мальчики вместе копали рвы и бродили в густом хвойном лесу, собирая землянику и грибы. Много времени было занято чтением.

Иногда вечерами затевали игры в мяч, приглашая на лужайку также деревенских детей, а в ненастные дни придумывали шарады и пели народные песни. Они «смотрели, как поднимается от луга и повисает на елях туман», записывала Сабина, любовались закатами. Восход луны приветствовался пением

В немецкой культуре ХХ века фольклор и религия настолько тесно переплетались, что даже семьи, не посещавшие церковь, на самом деле были глубоко привержены христианству. Эта народная песня – типичный тому пример, она начинается прославлением красоты природного мира, но вскоре превращается в медитацию об устремлении человека к Богу и, наконец, становится молитвой о подмоге нам, «бедным горделивым грешникам» – просьбой даровать нам спасение после смерти, а покуда мы живы, помочь нам уподобиться «маленьким детям, радостным и исполненным веры».

Немецкая культура насквозь пронизана христианством. Этим она обязана Мартину Лютеру, католическому монаху, который стал основателем протестантизма. Эта гигантская фигура, нависавшая над немецкой культурой и нацией как родитель и пророк, была для Германии тем же, чем Моисей был для Израиля. В коренастом, сварливом монахе дивно и несколько пугающе соединились народный немецкий характер и та вера, что позднее именовалась лютеранской. Невозможно переоценить влияние Лютера. Его перевод Библии на немецкий язык стал явлением тектоническим: как в средневековой Англии Пол Беньян, так Лютер одним ударом сотряс здание европейского католичества и создал современный немецкий язык, который, в свою очередь, стал колыбелью немецкого народа. Христианство раскололось надвое, и в образовавшуюся трещину вырвался словно из-под земли Deutsche Volk, немецкий народ.

Лютерова Библия сделала для немецкого языка то же, что творения Шекспира и Библия короля Иакова для современного английского языка. До этого перевода единого немецкого языка не существовало, он бытовал лишь в виде разрозненных диалектов, и идея единой германской нации принадлежала далекому будущему, то было видение, открывавшееся лишь взору Лютера. Но когда Лютер перевел Библию на немецкий, он создал единый язык, на котором читали все немцы, – собственно, это было единственное их чтение. Вскоре все заговорили по-немецки в соответствии с Лютеровым переводом. Как в ХХ веке телевидение унифицировало диалекты Америки, разбавив акценты и обтесав резкие различия, так и Лютерова Библия создала единое германское наречие. Мельник из-под Мюнхена заговорил как пекарь из Бремена, укрепилось чувство национального единства и общей культуры.

Кроме того, Лютер открыл немцам и другую связь с верой – через пение. Он стал автором множества псалмов, самый известный из которых «Твердыня крепкая мой Господь», и приучил паству участвовать в исполнении духовных песнопений (прежде в церкви пел только хор).

«Ура! Война!»

Лето 1914 года Бонхёфферы провели во Фридрихсбрунне. В первый день августа, когда трое младших детей под надзором гувернантки гуляли в деревне, мир вокруг них в одночасье изменился. Люди забегали взад-вперед, собралась толпа, пронесся слух, что Германия объявила войну России. Дитриху и Сабине было восемь лет, и девочка запомнила эту сцену:

Одна из сестер вбежала в дом с криком: «Ура! Война!» – и тут же получила оплеуху. Бонхёфферы не были решительными противниками войны, однако и повода для праздника тут не видели.

В этом они поначалу относились к меньшинству населения – в первые дни в стране царило довольно-таки бесшабашное веселье. Первая тревожная нота прозвучала 4 августа: Британия объявила Германии войну. Вдруг стало понятно, что будущее отнюдь не столь лучезарно, как представлялось вначале. В тот день Карл Бонхёффер прогуливался по Унтер-ден-Линден с тремя старшими сыновьями.

И все же мальчики по большей части были взбудоражены и какое-то время еще сохраняли первоначальный энтузиазм, хотя и не спешили проявлять его при родителях. В ту пору вся Европа была проникнута воинственным духом, и понадобится долгих четыре года, чтобы насилие показалось отвратительным. В ту раннюю пору противостояния школьники твердили стих Горация «Dulce et decorum est pro patria mori»[9] без тени иронии или горечи. Романтический восторг – войти в мир любимых с детства оловянных солдатиков, самому надеть форму и отправиться на войну, как герои прошлого.

К тому же старшие братья Дитриха достигали призывного возраста лишь в 1917 году – никому и в голову не могло прийти, что война продлится до тех пор. Пока что они все были захвачены событиями и рассуждали о них со знанием дела, словно взрослые. Дитрих часто играл в солдатики с кузеном Хансом-Кристофом, и на следующее лето писал родителям из Фридрихсбрунна и просил их присылать вырезки из газет с описанием событий на фронте. Как многие его сверстники, он обзавелся картой боевых действий и втыкал в нее булавки, отмечая продвижение своей армии.

Бонхёфферы, несомненно, были искренними патриотами, не впадая при этом в националистический угар, присущий в ту пору многим их соотечественникам. Они умели видеть более полную картину и сохранять ясность суждения, к чему приучали и детей. Как-то раз фрау Ленхен подарила Сабине брошку с надписью «Мы им покажем». «Я с гордостью нацепила значок, мне нравилось, как он сверкает на белом воротничке, – вспоминала Сабина. – Однако днем, когда я вышла в таком виде к обеду, отец спросил: «Что это? Покажи мне», – и украшение тут же исчезло у него в кармане». Мать поинтересовалась, откуда взялась брошь, и пообещала Сабине взамен другую, более красивую³⁵.