Современная электронная библиотека ModernLib.Net

С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 2.

ModernLib.Net / Русский язык и литература / Есенин Сергей Александрович / С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 2. - Чтение (стр. 14)
Автор: Есенин Сергей Александрович
Жанр: Русский язык и литература

 

 


      – Окрос пули!
      "Золотая монета" – в нашем доме так за ним это прозвище и осталось. Видно было, что ему это нравилось, и, играя с моей девочкой, он все заставлял ее повторять: "Окрос пули" – "Золотая монета".
      Андрей Белый в своей книге "Ветер с Кавказа", написанной уже после смерти Есенина, вспоминает, что будто бы это я назвала Есенина "Золотой монетой", но нет – не я, а моя маленькая дочурка.
      Есенин подружился не только с Нитой, но и с моей мамой. Как-то я заметила, что он с мамой о чем-то шепчется. Это он говорил ей:
      – Мама, вы очень вкусно угощаете, а вот русский красный борщ с гречневой кашей вы не умеете делать…
      Мама засмеялась и сказала, что это не мудрено сготовить, – завтра к обеду у нас будет его любимое кушанье – борщ с кашей.
      Узнав про этот разговор, Тициан сейчас же объявил, что приведет к обеду поэтов.
      На другое утро Сережа что-то долго не выходил в столовую, я заглянула к нему в комнату и вижу: он лежит и кулаками вытирает глаза. Я забеспокоилась:
      – Что с вами, Сережа? Вы чем расстроены?
      Он ответил, что видел сон, очень плохой. Он видел во сне сестру Шуру, она плакала и жаловалась, что у нее нет денег.
      – Я знаю, что у нее денег нет, и у меня тоже нет денег, чтобы ей послать, и где достать, не знаю…
      Меня поразила его беспомощность, и я сказала:
      – У вас же в "Заре Востока" стихи из рук рвут! Идите к Вирапу, он выдаст вам деньги.
      Сережа страшно обрадовался, что я навела его на эту мысль, вскочил, оделся и побежал к редактору газеты "Заря Востока" за деньгами.
      Стали собираться к обеду товарищи Тициана: Георгий Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Валериан Гаприндашвили, Шалва Апхаидзе, Николоз Мицишвили, Серго Клдиашвили, Лели Джапаридзе, остальных не помню. Не хватало только Сережи и Паоло Яшвили. Я стала у закусочного стола, возле буфета. Приоткрылась дверь, вбежал Сережа с блестящими глазами, золотоволосый и с большим букетом белых и желтых хризантем и осыпал ими меня и, радостный, сообщил:
      – Вирап дал деньги!
      Он перевел деньги сестре и был счастлив.
      Появился и Паоло, посмотрел на развеселившегося Есенина и хитро улыбнулся. Я поняла: сейчас Паоло что-то натворит. И правда, он повернулся к Есенину и сказал:
      – Знаешь, Сережа, я хочу тебя обрадовать. Приехала в Тбилиси Айседора Дункан, я ее встретил на Руставели, сказал ей, что ты здесь, и адрес дал. Она сюда скоро приедет.
      Трудно описать, что произошло с Есениным, когда он услышал эти слова. Он побледнел. Он не мог произнести ни слова. Он стоял с минуту как громом пораженный, потом вбежал в свою комнату и стал, торопясь, укладывать вещи в чемодан. Махнув на все рукой, схватил свой чемодан и убежал. Паоло и Тициан бежали за ним и едва его догнали на улице. Паоло клялся, что он пошутил, что никакой Айседоры Дункан и в глаза не видел. Еле вернули его обратно. Есенин явно нервничал, каждый раз, когда открывали дверь, он вздрагивал и оборачивался, – он все-таки боялся, что она появится. Он готов был бежать на край света, лишь бы не встретиться с ней…
      Дункан действительно появилась в Тбилиси вскоре после отъезда Сережи. Мы встречались с ней и обедали в кафе "Париж" на Дворцовой улице. Она же была изумительная танцовщица, создавшая свою школу. Узнав, что Есенина нет в Тбилиси, она тоже уехала вскоре.
      Я прочла позднее у Горького поразившие меня слова – так это было верно – о Есенине и Айседоре Дункан: "Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно".
      Я уже говорила, что у нас Есенин чувствовал себя по-домашнему. Один раз, когда он жил уже в гостинице, он пришел к нам в двенадцать часов ночи. В это время и Паоло Яшвили был у нас. Необычайно творчески взволнованный, Есенин достал свое новое стихотворение и прочитал друзьям. То было известное стихотворение "Поэтам Грузии", в котором, как и в стихотворении "На Кавказе", он пел о душевном братстве русских и грузинских поэтов.
      Это был необычайный поэтический вечер.
      Тициан достал книгу стихов Важа Пшавела и читал Есенину по-грузински, тут же слово в слово переводя. Восторгу Есенина не было границ. В ту минуту он был похож на человека, который впервые взглянул на незнакомый мир широко раскрытыми глазами, и красота ослепила его. До этого дня Есенин не слышал о Важа Пшавела. Теперь же он слушал его строки, волновался, кипел, не мог усидеть на месте. Его очаровывала доброта, струящаяся из строчек Важа: и то, как он ласкает траву, деревья, посевы, лань – и растения и животных. Вдруг Есенин вскочил и. как будто бы отвечая Важа, прочитал стихи, в которых он, словно предчувствуя близкую смерть, сожалел о прекрасном мире:
       Мы теперь уходим понемногу
       В ту страну, где тишь и благодать.
       Может быть, и скоро мне в дорогу
       Бренные пожитки собирать.
 
      Многое в поэзии Сергея Есенина перекликается с нежной любовью Важа Пшавела к лани, деревьям, птицам. Есенин и сам почувствовал это и обрадовался. Он поклялся, что переведет Важа Пшавела.
      Когда вышла книга Есенина "Страна советская", он подарил ее мне, сделав на ней своей кровью надпись: "Люби меня и голубые роги". К сожалению, эту книгу у меня украли.
      Другой экземпляр он надписал Тициану: "Милому Тициану в знак большой любви и дружбы. Сергей Есенин.Тифлис, фев. 21-25".
      …Он ходил в сером костюме, в руках держал палку с круглым набалдашником. Шел по улице важно. Но стоило ему увидеть кого-нибудь из знакомых, как он сразу преображался: лицо освещалось улыбкой, и даже его золотые волосы как бы излучали свет. Я очень любила за ним наблюдать, когда он меня не видел…
      Из Тбилиси Есенин уехал в Баку.
      Я отдыхала в Боржоми. Тициан сообщил мне, что Сережа звонил из Баку, что он хочет приехать к нам. По просьбе Тициана я приготовила для Сережи комнату, но Есенин, к сожалению, к нам в этот раз не приехал, он уехал прямо в Москву.
      Из Москвы он прислал письмо Тициану ‹…›. Он мечтал об охоте на кабанов в Саингило. Тициан ответил ему, что мы все его ждем – не дождемся. Но увы, мы больше его не увидели.
      Был декабрь.
      Тициан проходил мимо редакции "Зари Востока".
      Ему крикнули:
      – Тициан! Тициан! Сергей Есенин в Ленинграде повесился!
      Тициан вернулся домой ошеломленный, убитый. Мы все очень переживали эту смерть.
      Приехав в Москву, я положила на могилу Есенина желтые и белые хризантемы, в память о том дне, когда он осыпал меня цветами.
 

Г. Н. ЛЕОНИДЗЕ

 

Я ВИЖУ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА

 
      Бурная и дерзкая молодость наша осталась позади… Пришло время воспоминаний, и я все чаще тревожу свою память, вызывая из прошлого образы друзей и собратьев. Среди них встает передо мною человек чарующей силы и неотразимого обаяния – большой русский поэт Сергей Есенин. Я будто слышу его голос, звучавший сорок с лишним лет назад:
 
 
Я – северный ваш друг
И брат!
 
 
Поэты Грузии,
Я ныне вспомнил вас,
Приятный вечер вам,
Хороший, добрый час!…
 
 
Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю,
 
 
       Как шумную Куру,
 
       Люблю в пирах и в разговорах 1.
      Вижу его ясное лицо, его улыбку, проникающую в стихи, озаряющую строчки…
      Взволнованным откликом крепкой любви отвечали мы ему – поэту, объявшему музыку нашего времени и нашей молодости. С незапятнанной чистотой белой березы возникает он перед моими глазами – ясный, синеглазый, добрый товарищ по чувствам, по перу. ‹…›
      …Итак, в сентябре 1924 года бакинский поезд привез Сергея Есенина в Тбилиси. Каждого вновь прибывшего к нам поэтического гостя первыми встречали, как правило, Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Паоло был гостеприимным хозяином, Тициан – подлинным Авраамом любого пиршества поэтов. И вряд ли кто из гостей мог миновать Тициана Табидзе. Он в этом отношении продолжал традицию прославленного поэта, друга и тестя Грибоедова – Александра Чавчавадзе, и знаменательно, что он по воле случая жил именно там, где когда-то стоял дом Александра Чавчавадзе. И не случайно, что Сергея Есенина первым встретил как раз Тициан, мгновенно с ним крепчайше сдружившийся. Как впоследствии вспоминал Тициан Табидзе, он и Шалва Апхаидзе были первыми грузинскими слушателями Есенина, с ходу прочитавшего им недавно написанное "Возвращение на родину".
      Есенин остановился сначала в гостинице "Ориант" (нынешний "Интурист"), затем несколько дней гостил в семье Тициана и, наконец, перебрался к своему другу Николаю Вержбицкому – журналисту из газеты "Заря Востока". В "Орианте" и увидел я его впервые красивым, двадцатидевятилетним, с уже выцветшими несколько кудрями и обветренным лицом, но задорно-синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не без складки усталости на этой доброй и доверчивой улыбке. О нем сразу создалось впечатление, вскоре навсегда закрепившееся, как о кристально-чистом человеке подлинно рыцарской натуры, тонкой и нежной души. Душевный контакт с ним установился мгновенно, и тогда исчезли все барьеры, дружба вспыхнула, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а все сильнее и сильнее разгораться. Он очень мало и плохо знал Грузию до приезда к нам, но тем ненасытнее оказалась его любознательность и жажда познания распахнувшего ему дружеские объятия края и народа, поэтической среды. Известно, какие широкие и интересные замыслы лелеял Есенин, приписавший к одному из своих тбилисских стихотворений выношенный им "тезис" о необходимости дополнить "смычку рабочих и крестьян" "смычкой разных народов" 2. Им были задуманы переводы из грузинской поэзии, он договаривался о редактировании литературного приложения к газете "Заря Востока" 3, он мечтал о создании особого цикла стихов о Грузии, поклявшись в стихах "твердить в свой час прощальный" 4о ней. Но и ему, увы, как и Маяковскому, оставшемуся "в долгу перед багдадскими небесами" 5, не удалось осуществить многие свои такого рода обширные планы, впервые ими намеченные и осуществленные другими их собратьями из большой семьи русских советских поэтов.
      Однако кроме больших и малых планов были большие и малые факты, события, происшествия, эпизоды, связанные с жизнью Сергея Есенина в Тбилиси, в своей совокупности и создавшие у него то настроение, которое продиктовало ему свое послание "Поэтам Грузии", свое письмо к Тициану Табидзе, свое заявление московским друзьям, что время, проведенное в Грузии, было для него одним из прекраснейших в жизни. И пусть несколько обрывков моих воспоминаний осветят хоть некоторые фрагменты картины, которую можно было бы назвать – "Есенин в Грузии".
 

1. СТИХИ, КОТОРЫМ 2000 ЛЕТ, И КИЗИЛОВЫЙ СОК

 
      Мы выходим из известного лагидзевского магазина фруктовых вод и видим там же, у входа, примостившегося слепого чонгуриста, напевающего самозабвенно какую-то наивную грузинскую песенку:
       Ну и что же, что я черна -
       Я ведь солнцем опалена!
       Я такой же, как все, человек -
       Богом создана и рождена!…
      – Что он поет? – спрашивает Есенин.
      – Библию.
      – Как? – поразился он.
      – Песнь песней Соломона.
      И я напоминаю ему: "Черна я, но красива, как шатры Кидарские… Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня!…" А он поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет.
      – Как это удивительно! – и, задумавшись, долго смотрит на меня улыбаясь.
      В связи с водами Лагидзе я хочу вспомнить, что особенно привлекал нас как бы кровоточащий кизиловый сок. Есенин также пристрастился к нему, и мне кажется, что по какой-то, возможно, несознательной ассоциации именно этому лагидзевскому изделию обязан своим происхождением один образ из заключительной строфы есенинского "На Кавказе":
       Прости, Кавказ, что я о них
       Тебе промолвил ненароком,
       Ты научи мой русский стих
       Кизиловым струиться соком.
 

2. ГДЕ СПАЛ БАРС

 
      …Тициан Табидзе заинтересовал Есенина поэзией Важа Пшавела. Читал ему по-грузински и тут же делал устный подстрочный перевод. Есенин сходил с ума: волновался, метался, не находил себе места… А Тициан все подбавлял и подбавлял жару. У Есенина от восхищения на лоб лезли глаза. Он был рад совпадению своего и Важа отношения к зверю, к природе.
      – Вот где спал барс! – воскликнул он. – Это я должен перевести! – поклялся Есенин.
      Доживи он свой век – у нас были бы есенинские переводы Важа Пшавела. Я уже говорил, что Есенин собирался переводить грузинских поэтов.
      – Я буду вашим толмачом в России, – говорил он.
 

3. НА ТБИЛИССКИХ УЛИЦАХ

 
      Он любил бродить по тбилисским улицам. Почтительно беседовал с простым народом; расспрашивал о многом. Его с радостью встречали. Как свой человек, забредал он в тбилисские духаны, спускался в погреба. Как-то случайно я заметил его перед небольшим подвальчиком невдалеке от места, где ныне высится гостиница "Сакартвело". Он пытался вмешаться в какую-то драку. Я крикнул ему.
      – Смотри, Сергей, Христофора Марло убили в кабацкой драке!
 

4. ТРАУР И ТОРЖЕСТВО ПОЭЗИИ

 
      Влюбленный в русскую песню, сам отличный певец, он очень полюбил и наши напевы. Особенно нравилась ему "Урмули" (аробная). Не помню, слышал ли он божественное исполнение Вано Сараджишвили, но похороны этого "грузинского соловья" совпали с пребыванием Есенина в Тбилиси и потрясли его своей грандиозностью. Это был подлинно национальный траур. Но в тот же день был назначен есенинский вечер, и поэт был уверен, что вечер сорвется. Каково же было его удивление, когда зал Совпрофа, где он должен был читать стихи, оказался буквально переполненным. Публика восторженно приняла любимого поэта. Есенин читал великолепно. Траурный полдень и поэтический вечер этого дня надолго объединили в сознании тбилисцев два редких самородных таланта – Сергея Есенина и Вано Сараджишвили 6.
      После чтения стихов разгорелся диспут, как это часто бывало в те годы. На этом диспуте, между прочим, выступил какой-то заезжий критик – фразер и пошляк, обвинивший поэта в пристрастии к гитаре, тальянке, гармонике, а также в "эксплуатации скандалов". Эти надоедливые укусы длились довольно долго, но Есенин выслушал все с завидным терпением. Наконец он начал отвечать ему. Поднял голову, всмотрелся в потолок и затем обратился к оппоненту (слова Есенина со стенографической точностью записал журналист Г. Бебутов), указав на лепные украшения потолка: "Вот посмотрите на эти инкрустации. Их много, но они, по сути дела, украшения – не главное. Я не согласен с теми, которые в моих стихах видят только то, что я сам считаю случайным и наносным". Лично я помню и не столь сдержанную реплику Есенина по тому же адресу – "Фразер и пошляк!"
 

5. ЕСЕНИН И "ЗАРЯ ВОСТОКА"

 
      …Как-то с особенной четкостью вспоминается Есенин на проспекте Руставели со своей легкой походкой, всегда гладко выбритый, в опрятном сером костюме, с тростью в руке и в кепи. Через шею перекинут полосатый шарф. Так он шествовал по нашему любимому проспекту, особенно часто встречаясь с нами именно там. Одной из причин такого "завсегдатайства" было и то. что именно на этом проспекте находились книжное издательство и редакция газеты "Заря Востока". Есенин носил туда свои стихи (ведь большинство его "болдинских" стихов публиковалось в "Заре Востока"), в Тбилиси же издал он книгу новых стихов "Страна советская". И наконец, "Заря Востока" была средоточием почти всех русских друзей Есенина в Тбилиси. Недаром он писал в одном из своих шуточных экспромтов:
       Ирония! Вези меня! Вези!
       Рязанским мужиком прищуривая око,
       Куда ни заверни – все сходятся стези
       В редакции "Зари Востока" 1.
      И газета, и тем более издательство выручали Есенина в минуты финансовых "кризисов", которые в те времена были явлением нередким. Авансы и кредиты всегда были там к его услугам. В "Заре" Есенина по-настоящему любили и ценили. Недаром собирался он стать редактором литературного приложения к "Заре Востока".
      Когда скончался Есенин, газета "Заря Востока" в своем траурном объявлении назвала поэта своим "сотрудником и товарищем".
 

6. СОН ЕСЕНИНА

 
      …В один из пасмурных ноябрьских дней, кажется, это было воскресенье, Паоло, Тициан, Есенин и я долго бродили по старому Тбилиси, в районе Метехской крепости и знаменитых серных бань. Потом там же пообедали и все вернулись во Дворец писателей. Все мы были навеселе. Вдруг Есенин заявил, что хочет прыгнуть с балкона вниз. Паоло испугался, начал умолять Сергея, чтобы он не делал этого. А тот и слушать не хотел. Тогда Паоло, разозлившись, крикнул ему:
      – Пожалуйста, прыгай!
      Есенин засмеялся и прыгать, конечно, не стал.
      Опустились сумерки. Но нам было так хорошо вместе, что не хотелось расставаться. Решили не разлучаться и ночью. Далеко за полночь легли – Тициан в кресло, Паоло, Есенин и я – на полу, где был разостлан ковер. Под утро Есенин начал во сне плакать. Мы стали его будить, но безуспешно.
      Утром, когда все мы проснулись, я спросил:
      – Не сон ли дурной видел? Почему плакал?
      Есенин грустно ответил:
      – Да, действительно страшный сон видел. У меня две сестры – Катя и Шура. Один я о них забочусь. Помогаю как могу, всегда о них думаю. Привез я их в Москву. Сейчас они там, а кто знает, как живут… И вот вчера видел сон: им трудно, они ждут моей помощи, протягивают ко мне руки… Представляете?…
      И на глазах у него выступили слезы.
      – Сегодня же достану тебе денег! – воскликнул взволнованный Паоло. Он действительно мог помочь в беде товарищу. Все мы пошли в издательство "Зари Востока". Там Паоло все уладил: с Есениным заключили договор на издание книги его новых стихов и сразу же дали аванс. Помню, как Есенин послал по телеграфу деньги сестрам.
      …К сожалению, мне не удалось встретиться с сестрами Есенина, чтобы рассказать им этот трогательный эпизод.
 

7. ХАШИ И КЕПКА. РУЖЬЕ ПО КАБАНАМ

 
      А вот два веселых комментария к письму Есенина Тициану Табидзе.
      Как-то всю ночь напролет кутили мы на тбилисской окраине Ортачала в знаменитом духане Чопурашвили. На рассвете, как полагалось, поехали опохмеляться в хашную. Есенин еще не знал вкуса хаши, и поэтому Паоло сильно нервничал из-за того, что заветное блюдо запоздало (мы явились слишком рано, и хаши еще варился). Наконец Паоло не выдержал и, ко всеобщей радости, бросил в кипящий котел кепку Валериана Гаприндашвили. Особенно ликовал Есенин. Об этом случае он и упоминает в своем письме. Этому же забавному эпизоду посвящены строки из стихотворения Тициана Табидзе.
       Пьяный Паоло варил на рассвете
       Кепку свою в прокопченном котле… 8
      Но строки эти там звучат в очень горьком контексте, и стихи написаны на смерть Есенина:
       Ночью мы были у Чопурашвили.
       Вспомнив тебя, надрывался орган.
       Брату не скажешь о горестной были,
       О горечи незарубцованных ран…
      …А что касается просьбы Есенина к Тициану – выяснить у Паоло Яшвили номер ружья для охоты на кабанов, то, грешным делом, мне всегда чудились в этом отголоски тартареновых мечтаний…
 

8. ДУЭЛЬ

 
      …Главное впечатление, которое оставлял Есенин в свою бытность в Тбилиси – это неуемная жизнерадостность, почти детская способность полностью отдаваться чистой радости. И чтобы веселее закончить эти мои отрывочные воспоминания, я перескажу один характерный случай.
      Захожу к нему раз вечером в гостиницу "Ориант". Он был один, печален, но при виде меня вскочил и крикнул мне возбужденно:
      – Гогла, я вызываю тебя на дуэль! Называй секундантов!
      – В чем дело, почему?
      – Завтра в шесть часов утра, на Коджорском шоссе!
      – Я не понимаю, что за детский разговор!
      – Не волнуйся, будем стреляться холостыми, а на другой день газеты напечатают, что дрались Есенин и Леонидзе, понимаешь? Неужели это тебя не соблазняет?
      Я засмеялся, и вскоре мы переменили тему разговора. Он совершенно забыл о "дуэли". Позднее он, оказывается, с таким же предложением обратился к Сандро Шаншиашвили…
 
      Такими были некоторые грани этого удивительного человека. Таким он остался в моем сознании, в моей памяти… И думая о нем, вороша прошлое, воскрешая дорогие образы моей молодости, я чаще, чем кого бы то ни было, вызываю навсегда дорогой облик Сергея Есенина. И как часто хочется мне крикнуть его же словами из одного его изумительного монолога: "Я хочу видеть этого человека!" 9
       ‹1965›
 

H. К. ВЕРЖБИЦКИЙ

 

ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ

 
       ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ
      ‹…›
      Четырнадцатого сентября в Тифлисе состоялась многочисленная демонстрация в честь празднования Международного юношеского дня.
      Мы с Есениным стояли на ступеньках бывшего дворца наместника, а перед нами по проспекту шли, шеренга за шеренгой, загорелые, мускулистые ребята в трусиках и майках.
      Зрелище было внушительное. Физкультурники с красными знаменами печатали шаг по брусчатке мостовой. Сердце прыгало в груди при взгляде на них. Я не удержался и воскликнул, схватив Есенина за рукав:
      – Эх, Сережа, если бы и нам с тобой задрать штаны и прошагать вместе с этими ребятами!
      Есенин вздрогнул и внимательно посмотрел мне в глаза.
      По-видимому, эта моя взволнованная фраза задержалась в его сознании. И спустя полтора месяца я прочел в стихотворении "Русь уходящая":
       Я знаю, грусть не утопить в вине,
       Не вылечить души
       Пустыней и отколом.
       Знать, оттого так хочется и мне,
       Задрав штаны,
       Бежать за комсомолом.
      – Вспоминаешь? – спросил у меня поэт, когда эти строки появились в "Заре Востока"…
      Первый вечер Есенина состоялся в одном из рабочих клубов 1. Сперва он прочел что-то печальное…
       Этой грусти теперь не рассыпать
       Звонким смехом далеких лет.
       Отцвела моя белая липа,
       Отзвенел соловьиный рассвет…
      Переполненный зал слушал внимательно. Стояла полная тишина, навеянная музыкой печальных слов.
      Поэт стоял на эстраде, красивый, задумчивый, в хорошем сером костюме, приятно сочетавшемся с его белокурыми волосами.
      Голос у Есенина был негромкий, чуть хрипловатый, жесты – сдержанные. Руки двигались так, словно поддерживали у груди и поглаживали что-то круглое и мягкое. Кончив читать, поэт разводил руки, и тогда казалось, что это круглое медленно поднимается в воздух, а поэт взглядом провожает его.
      Когда было прочитано три-четыре таких стихотворения, на сцену, словно сговорившись, поднялись молодые люди и стали критиковать эти стихи: одни – за "несозвучность эпохе", другие – за "богему", третьи – за "растлевающее влияние"…
      Аудитория зашумела.
      Тогда я, стоя возле кулис, шепнул:
      – Прочти из "Гуляй-поля".
      Есенин властно ступил к самому краю авансцены. Лоб его прорезала глубокая морщина, глаза потемнели.
      Тихо бросив в зал: "Я вам еще прочту", – он начал:
       Россия -
       Страшный, чудный звон.
       В деревьях березь, в цветь – подснежник.
       Откуда закатился он,
       Тебя встревоживший мятежник?
       Суровый гений! Он меня
       Влечет не по своей фигуре.
       Он не садился на коня
       И не летел навстречу буре.
       Сплеча голов он не рубил,
       Не обращал в побег пехоту.
       Одно в убийстве он любил -
       Перепелиную охоту.
      Слушавшие стали переглядываться и пожимать плечами: "О ком это он?… При чем здесь перепелиная охота?"
      А Есенин продолжал, постепенно повышая голос:
       Застенчивый, простой и милый,
       Он вроде сфинкса предо мной.
       Я не пойму, какою силой
       Сумел потрясть он шар земной?
       Но он потряс…
 
       Он мощным словом
       Повел нас всех к истокам новым.
       Он нам сказал: "Чтоб кончить муки,
       Берите все в рабочьи руки,
       Для вас спасенья больше нет -
       Как ваша власть и ваш Совет".
 
       И мы пошли под визг метели,
       Куда глаза его глядели:
       Пошли туда, где видел он
       Освобожденье всех племен…
      Теперь уже всем стало ясно, что речь идет о великом Ленине. Снова наступила полная тишина. В голосе поэта зазвучала скорбь.
       И вот он умер…
       Плач досаден.
       Не славят музы голос бед.
       Из меднолающих громадин
       Салют последний даден, даден.
       Того, кто спас нас, больше нет.
       Его уж нет, а те, кто вживе,
       А те, кого оставил он,
       Страну в бушующем разливе
       Должны заковывать в бетон.
 
       Для них не скажешь:
       "Ленин умер !"
       Их смерть к тоске не привела.
 
       Еще суровей и угрюмей
       Они творят его дела…
      Есенин кончил и умолк, потупясь.
      Словно холодным ветром пахнуло в намертво притихшем зале.
      Несколько секунд стояла эта напряженная тишина.
      А потом вдруг все сразу утонуло в грохоте рукоплесканий. Неистово били в ладоши и "возражатели". Да и нельзя было не рукоплескать, не кричать, приминая в горле ком подступающих рыданий, потому что и стихи, и сам поэт, и его проникновенный голос – все хватало за самое сердце и не позволяло оставаться равнодушным.
      У каждого жили в памяти скорбные дни января 1924 года, когда вся страна навсегда прощалась с великим вождем…
      Потом просили читать еще и еще…
      Многие встали с мест и обступили сцену, не сводя глаз с Есенина. Задние ряды тоже поднялись и хлынули… Несколько сот человек, потеряв волю над собой, полностью отдались то раздольным, то горестным, то жестоким, то ласковым словам, родившимся в душе поэта.
      "Ну вот, – думал я, когда мы возвращались из клуба, – первая встреча поэта с Кавказом состоялась. Его приняли, поняли и, наверное, никогда не забудут…"
      Есенин всю дорогу молчал.
      Но когда мы поднимались по лестнице, он положил мне руку на плечо и охрипшим голосом произнес:
      – Ты знаешь, ведь я теперь начал писать совсем по-другому…
 
       "ЗАБЫТЬ НЕНУЖНУЮ ТОСКУ…"
      ‹…›
      Есенин перебрался на окраину города, где я снимал квартиру в доме N 15 по Коджорской улице. Здесь поэт и поселился – подальше от соблазнов, от шумных гостей, от городской сутолоки.
      Коджорская улица круто изгибалась по склону горы. Сверху к ней сбегали узкие тропки, а еще выше вилось и петляло среди скал шоссе, по которому ездили в дачную местность Коджори.
      С Коджорского шоссе открывался вид на весь город, расположившийся в длинном, широком, со всех сторон закрытом горами ущелье, по дну которого змеилась Кура.
      Общий тон города был серовато-коричневый. По утрам его окутывала голубоватая дымка испарений. Ночью с высокого места город казался звездным небом, опрокинутым навзничь…
      В моей квартире были две комнаты и просторный балкон.
      Первую, небольшую комнатку с письменным столом и огромным уральским сундуком-укладкой, покрытым ковром, я отдал Есенину. Вторая комната служила спальней мне и моей жене. На балконе, по тифлисскому обычаю, готовили пищу, пользуясь жаровней – мангалом, ели, пили и беседовали.
      Перед балконом росло несколько деревьев алычи и был разбит цветник. Садик казался больше, чем он был на самом деле, потому что по стенам дома и по забору сплошным ковром вились глицинии. Их фиолетовые кисти источали сладковатый аромат, напоминающий запах белой акации.
      В первый же день после переселения Есенина мы вышли погулять на шоссе и встретили чернявого армянского мальчугана лет двенадцати. Он подошел к нам, поздоровался и сказал, что моя жена, незадолго до этого уехавшая отдыхать на черноморское побережье, перед отъездом поручила ему помогать мне по хозяйству.
      – Как тебя зовут? – спросил я.
      – Ашот.
      – Кто твой отец?
      – Сапожник.
      – Что же ты можешь делать?
      – Все! – не задумываясь, ответил Ашот.
      – Ну например?
      – Могу приготовить обед… вымыть пол… отнести белье прачке… налить керосин в лампу… купить что надо в лавочке… А еще… а еще могу петь!
      – Петь? – радостно воскликнул Есенин. – Так это же самое главное!
      И, взяв мальчика за локти, поднял его с земли и расцеловал.
      Так началась у них дружба, которая продолжалась несколько месяцев и в которой было много и смешного и трогательного.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28