ПРАВО НА ПЕСНЬ

 

ГАГАРИНСКАЯ, 1, КВ. 12

 
      Маленькая грязная улица, идущая от Невы.
      На ней – рынок, булочная, парикмахерская и две пивных. Ларька с папиросами нет. Старая женщина, с бородавкой на губе, торгует ими на крыльце дома.
      В угловом, выходящем на Неву доме (второй двор, направо) – квартира с большим коридором, огромной, как тронный зал, уборной, кабинетом, заваленным книгами снизу доверху, и длинной, разгороженной дубовой аркой столовой.
      Квартира принадлежит Александру Михайловичу Сахарову.
      В ней живут – жена Сахарова, брат его, дети и всегда кто-нибудь чужой. Приезжает иногда и сам Сахаров.
      Приезжая, он обязательно проводит некоторое время в конце коридора, над огромными кипами книг, сваленных в кучу, и пытается решить их судьбу. Это – нераспроданные тиражи издательства "Эльзевир" – его детище. Здесь обрели покой: "Композиция лирических стихотворений" Жирмунского и бракованные экземпляры есенинского "Пугачева".
      Февраль месяц. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год 1.
      Стоит отвратительная, теплая, освещенная веками чахотки и насморка, зима.
 

ВОЛХВЫ

 
      По Гагаринской бредут трое молодых людей. На них поношенные осенние пальто и гостинодворские кепки. Это – имажинисты. И не просто имажинисты, а члены Воинствующего Ордена Имажинистов. Огромная разница! Они – левее и лучше.
      Среди них есть даже один аврорец. Настоящий матрос, с настоящими шрамами и настоящими воспоминаниями о взятии дворца 2.
      В обычное время их объединяет: искренняя страсть к поэзии, вера в то, что существо поэзии – образ, и (дело прошлое) легкая склонность к хулиганству.
      Но в данный момент крепче крепкого их приковала друг к другу застенчивость.
      Она смела начисто различие их характеров и даже различие причин, которые гонят их теперь по одной дороге.
      Они идут, крепко держа друг друга под руки и стараясь прийти как можно позже.
      Ворота. Лестница. Дверь.
      – Черт! Приехал или нет? Как ты думаешь?
      – А кто его знает? Может и нет. Свои!
      Они медленно идут через кухню в коридор, к вешалке.
      На столике возле вешалки – шляпа. Можно зажечь свет. Шляпа – незнакомая. От нее за версту разит Европой. Переверни: клеймо – "Paris".
 

ЗНАКОМСТВО

 
      Можно перейти на первое лицо.
      Мы долго топчемся в коридоре, приглаживаем волосы, пиджаки и, наконец, робко, гуськом вползаем в столовую.
      У окна стоит стройный, широкоплечий человек с хорошо подстриженным белокурым затылком.
      Услышав шаги, он медленно поворачивается к нам.
      Тягостное молчание.
      Через минуту краска начинает заливать его лицо.
      Он жмет нам руки и говорит:
      – Есенин… Вот что… Пойдемте в пивную… там – легче.
      Мы выходим смелее, чем вошли. Бог оказался застенчивее нас.
      К вечеру мы – на ты. ‹…›
 

 
      Есенин лежа правит корректуру "Москвы кабацкой".
      – Интересно!
      – Свои же стихи понравились?
      – Да нет, не то! Корректор, дьявол, второй раз в "рязанях" заглавную букву ставит! 3Что ж он думает, я не знаю, как Рязань пишется?
      – Это еще пустяки, милый! Вот когда он пойдет за тебя гонорар получать…
      – Ну, уж это нет! Три к носу, не угодно ли? Пальцы левой руки складываются в комбинацию. Кончив корректуру, он швыряет ее на стол и встает с дивана.
      – Знаешь, почему я – поэт, а Маяковский так себе – непонятная профессия? У меня родина есть! У меня – Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него – шиш! Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда. Ты меня извини, но я постарше тебя. Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь – пан! Не найдешь – все псу под хвост пойдет! Нет поэта без родины!
 

СТИХИ

 
      – Хорошие стихи Володя 4читал нынче. А? Тебе – как? Понравились? Очень хорошие стихи! Видал, как он слово в слово вгоняет? Молодец!
      Есенин не идет, а скорей перебрасывает себя в другой конец комнаты, к камину. Кинув папиросу в камин, продолжает, глядя на идущую от нее струйку дыма:
      – Очень хорошие стихи… Одно забывает! Да не он один! Все они думают так: вот – рифма, вот – размер, вот – образ, и дело в шляпе. Мастер. Черта лысого – мастер! Этому и кобылу научить можно! Помнишь "Пугачева"? Рифмы какие, а? Все в нитку! Как лакированные туфли блестят! Этим меня не удивишь. А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть – вот тогда ты мастер!…
      – Они говорят – я от Блока иду, от Клюева. Дурачье! У меня ирония есть. Знаешь, кто мой учитель? Если по совести… Гейне – мой учитель! Вот кто! ‹…›
 

"ГУЛЯЙ-ПОЛЕ"

 
      Утро.
      Просыпаюсь оттого, что кто-то где-то, неподалеку от меня, злостно бубнит.
      Подымаясь, вижу: Есенин в пижаме, босиком стоит возле книжного шкафа. Слышно только: сто один, сто два, сто три, сто четыре…
      Подхожу к нему.
      – Что ты делаешь?
      – Погоди, не мешай! Сто восемь, сто девять, сто десять…
      Лезу обратно.
      Минуты через две:
      – Кончил! "Полтаву" подсчитывал. Знаешь, у меня "Гуляй-поле" больше. Куда больше!
 
      Кстати: отрывок из этой поэмы печатался в альманахе "Круг". Он же под заголовком "Ленин" вошел в собрание сочинений. Где хранится остальная часть поэмы – мне неизвестно 5. ‹…›
 

ШЕРШЕНЕВИЧ

 
      – Вадим умный! Очень умный! И талантливый! Понимаешь? С ним всегда интересно! Я даже думаю так: все дело в том, что ему не повезло. Мне повезло, а ему нет. Понимаешь? Себя не нашел! Ну, а раз не нашел… Я его очень люблю, Вадима!
 

КЛЮЕВСКИЙ ПЕРСТЕНЬ

 
      Приходит утром ко мне, на Бассейную.
      – А знаешь, мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный! Царя Алексея Михайловича!
      – А ну покажи!
      Он кладет руки на стол. Крупный медный перстень надет на большой палец правой руки.
      – Так-с! Как у Александра Сергеевича?
      Есенин тихо краснеет и мычит:
      – Ыгы! Только знаешь что? Никому не говори! Они – дурачье! Сами не заметят! А мне приятно.
      – Ну и дитё же ты, Сергей! А ведь ты старше меня. И намного.
      – Милый! Да я, может быть, только этим и жив!…
 
      Знаешь, я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю Пусть лучше легенды ходят! Верно? ‹…›
 

В ПАРИЖ

 
      Весна, слякоть.
      С самого утра в бегах. Есенин и Сахаров собираются "скорым" в Москву.
      Часам к четырем мы попадаем в ресторан на Михайловской. Налицо не менее полутора десятков представителей русской литературы. Понемногу хмелеют. Есенин кричит, поматывая головой:
      – Что ты мне говоришь – Пильняк! Я – более знаменитый писатель, чем Пильняк! К черту Москву! В Париж едем!
      Все соглашаются. Действительно, в Париж – лучше.
      – Ну вот! А теперь я буду стихи читать!
      Он читает долго и хорошо.
      Наконец его прерывает Сахаров:
      – Кончай, Сергей! На вокзал надо!
      – К черту вокзал! Не хочу вокзал! Париж хочу!
      Его долго уговаривают и объясняют, что в Париж тоже по железной дороге надо ехать.
      Наконец он соглашается.
      – Ну хорошо! Едем! Но только в Париж! Смотри, Сашка!
      К самому отходу поезда поспеваем на вокзал.
      Сахаров и Есенин на ходу вскакивают в вагон и отбывают 6. ‹…›
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 
      Вернулся Есенин. Он помутнел и как-то повзрослел.
      – Милый! Да ты никак вырос за три недели!
      – Похоже на то. В деревне был… С Сашкой…
      – Пил?
      – Нет. Немного. Стихи хочешь слушать? "Возвращение на родину". Посвящается Сашке 7.
      После чтения:
      – Слушай! А ведь я все-таки от "Москвы кабацкой" ушел! А? Как ты думаешь? Ушел? По-моему, тоже! Здорово трудно было!
      И помолчав немного:
      – Это что! Вот я поэму буду писать. Замеча-а-тельную поэму! Лучше "Пугачева"!
      – Ого! А о чем?
      – Как тебе сказать? "Песнь о великом походе" будет называться. Немного былины, немного песни, но главное не то! Гвоздь в том, что я из Петра большевика сделаю! Не веришь? Ей-богу, сделаю! 8‹…›
 

СМЕРТЬ ШИРЯЕВЦА

 
      – Да! Забыл сказать! Ширяевец-то ведь помер… Вот беда… Вместе сидели, разговаривали… Пришел домой и помер…
      Он стучит кулаком по столу.
      – Понимаешь? Хоронить надо, а оркестра нет! Я пришел в Наркомпрос: "Даешь оркестр",- говорю! А они мне: "Нет у нас оркестра!" – "Даешь оркестр, не то с попами хоронить буду!"
      – Ну и что? Дали?
      Он успокоенно кивает головой:
      – Дали.
      Через полчаса он читает стихи:
       Мы теперь уходим понемногу
       В ту страну, где тишь и благодать…
 

ПРИБЛУДНЫЙ

 
      Приехал Приблудный. Ходит по городу в одних трусах. Выходим из дому – Есенин, я и голый Приблудный.
      Есенин с первых же шагов:
      – А знаешь, я с тобой не пойду! Не потому, что мне стыдно с тобой идти, а потому, что не нужно. Понимаешь? Не нужно! Ты что? Думаешь, я поверю, что ты из спортивных соображений голый ходишь? Брось, милый! Ты идешь голым потому, что это входит в твою программу! А мне это не нужно! Понимаешь? Уже не нужно! Ну так вот. Ты иди по левой стороне, а я – по правой.
      С тем и расстались.
 

БЕЗДЕНЕЖЬЕ

 
      До двенадцати – работает, не вылезая из кабинета ("Песнь о великом походе").
      В двенадцать одевается, берет трость (обязательно трость) и выходит.
      Непременный маршрут: набережная, Летний сад, Марсово поле и по Екатерининскому каналу в Госиздат.
      В Госиздате сидит у Ионова до трех, до пяти.
      Вечера разные: дома, в гостях.
      На Гагаринской – пустая квартира. Сахаров в Москве, семья на даче.
      Живем вместе.
      Понедельник – нет денег.
      Вторник – денег нет.
      Среда – денег нет.
      Четверг – нет денег.
      И так вторую неделю.
      Ежедневно, по очереди, выходим "стрелять" на обед.
      Есенин, весело выуживая из камина окурок:
      – А знаешь? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею! И слегка растерянно:
      – И пить не хочется…
 

ПУШКИН

 
      – Ты посмотри! Ведь пили они не меньше нашего! Ей-ей, не меньше! А пьянели меньше! Почему?
      – Не знаю.
      – И я не знаю! То есть у меня есть одно соображение, только не знаю – верно ли? Я думаю, они и ели лучше нас! А?…
      – Слушай! Как ты думаешь? Под чьим влиянием я находился, когда писал "Москву кабацкую"? Я сперва и сам не знал, а теперь знаю. Мне интересно, что ты скажешь.
      – Люди говорят – Блока.
      – Так то люди! А ты?
      – А я скажу – Пушкина.
      Он заглядывает мне в глаза и тычет кулаком в бок.
      – А чего именно? Ну, ну!
      – А я думаю, вот чего:
       На большой мне, знать, дороге
       Умереть господь судил 9.
      Есенин скачет, как кенгуру, и вопит на всю квартиру:
      – Ай, умница! Вот умница! Первый человек понял! Ну и молодец! Только ты мне все-таки скажи, мне интересно, как ты догадался?
      – А очень просто! У тебя на постели книжка лежит и открыта как раз на этих стихах.
      – Та-а-ак…
      Он медленно опускается на стул.
      – Так! Значит, и ты не умница, и я дурак… Аминь… Ну, теперь давай искать курево! ‹…›
 

МЕЦЕНАТ

 
      В комнату вползло маленькое, глистообразное существо. Вихлястое тельце, одетое в черный костюмчик, ножки, сжатые лакированными туфельками, беленькое личико в пенсне и голенькая, как пуля, головка. Профессия: отставной крупье. Социальное положение (в применении к нашим интересам): один из многочисленных знакомых Сахарова.
      Войдя, он прежде всего осведомляется, почему мы дома.
      – Денег нет, – объясняет Есенин.
      – А ужин?
      – Ужина нет.
      – Почему?
      – Нет денег!
      Гость явно разочарован. Он долго бродит по комнате и что-то печально мурлычет. Но вдруг его личико проясняется. Он принимает независимый вид и обращается к нам:
      – Вот что! Денег у меня тоже нет. Но у меня есть кредит. Клуб "Элит" на Петроградской стороне, знаете? Наверное знаете! Так вот, – там. Приглашаю ужинать. Согласны?
      – Дурак не согласится! Идем!
      До самого клуба мы идем пешком, ибо денег на трамвай у нас нет. Это – большая часть Французской набережной и Каменноостровский, вплоть до Большого проспекта.
      Но ужин действительно превосходен: сытный, красивый, вкусный! Вино и фрукты в редком изобилии. Наш меценат выше всяких похвал. Он обвязал шею салфеткой и ест за троих. Когда он на минуту выходит в уборную, мы мечтательно гадаем: и куда в такого "червляка" столько лезет? Около трех часов ночи решаем идти домой.
      Хозяин встает, снимает салфетку, не торопясь вытирает рот и, с грустью глядя на остатки стола, заявляет, что он пойдет распорядиться относительно счета.
      Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать.
      Проходит полчаса. Как в воду канул.
      По очереди выходим на поиски.
      В конце концов положение выясняется, но от этого не легче. Официант, заметив наше смущение, бродит волком. Чтобы успокоить его, спрашиваем еще бутылку вина.
      Спасает нас Шмерельсон. Он отправляется куда-то, в другой конец города, где он, может быть, сумеет достать деньги.
      К половине шестого мы свободны.
 
      Вторично я встретил нашего благодетеля вечером 29 декабря 1925 года. Он шел за гробом и обливал слезами мостовую.
 

НА УЛИЦЕ

 
      Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью. Собирается толпа. Когда скандал ликвидирован, он снимает шляпу и, обмахиваясь ею, хрипит:
      – Понимаешь? Никак не могу! Ну никак!
      Проходим квартал, другой.
      – А знаешь, кого я еще люблю? Очень люблю!
      Он краснеет и заглядывает в глаза:
      – Детей. ‹…›
 

ДЕТСКОЕ СЕЛО

 
      Поезд еще не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:
      – Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему – со всем уважением, на которое мы способны! Марш!
      Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосет носогрейку.
      – Так-с… Так-с… (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!
      Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме ученых.
      Хозяин жмет руку и ласково посапывает:
      – Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас! Жаль, Федора Кузьмича 10нет, а то бы зашли! Очень жаль! Итак, до вечера!
      Весь день околачиваемся в парке. С нами студенты местного сельскохозяйственного института. Приволокли откуда-то фотографа и снимают нас "в разных позах" на скамье памятника Пушкину-лицеисту. Раз сняли, другой. А потом – снова трещотки и ходьба по парку. И так до вечера. Полумертвые от скуки приходим в Дом ученых. Литературный вечер. После него еще скучнее, чем прежде. Наконец расходимся в разные стороны. Кто куда, а я – в общежитие института – спать. Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой – в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его наконец на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком, и чувствует себя, по-видимому, превосходно. ‹…›
 

БЕЗ ЗАГЛАВИЯ

 
      Ричиотти звал Есенина райской птицей.
      Может быть, потому, что тот ходил зимой в распахнутой шубе, развевая за собой красный шелковый шарф – подарок Дункан.
      Помню, кто-то еще назвал его чернозубым ангелом. Когда он подолгу не чистил зубов, они у него чернели от курева.
      Он был очень красив.
      У него была легчайшая в мире походка и тяжелое большое лицо. Оно становилось расплывчатым, если он улыбался.
 

ТЕЛЕГРАММА

 
      18 июля.
      Сергею Александровичу Есенину. Поздравляем дорогого именинника. Подписи.
      Он держит телеграмму в руке и растерянно глядит на меня.
      – Вот так история! А я ведь в ноябре именинник! Ей-богу, в ноябре! А нынче – летний Сергей, не мой! Как же быть-то?
 

ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ

 
      Двухместное купе.
      Готовимся ко сну.
      – Да! Я забыл сказать тебе! А ведь я был прав!
      – Что такое?
      – А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал. "Я, – говорит, – Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!"
      – Да за что он тебя?
      – А, так!… Ерунда!… Ну, спи спокойно!
 

МОСКВА

 
      – Ну вот и Москва! ‹…›
      На полпути к трамваю он останавливается.
      – Слушай! Я не могу к Гале с такими руками ехать! Надо зайти в парикмахерскую.
      Заходим.
 
      Через полчаса, рассматривая чистые, подстриженные ногти:
      – Вот ты сейчас и Галю увидишь! Она красивая! И Катю увидишь! У меня сестры обе очень красивые!
      – Молчи уж! Наизусть знаю! И сестры у тебя красивые, и дети у тебя красивые, и стихи у тебя красивые, и сам ты – красавец!
      Он сдвигает шляпу на затылок и вызывающе тянет:
      – А что? Нет?
 

ПРИЕХАЛИ

 
      Брюсовский переулок. Дом "Правды". Седьмой этаж. Четыре звонка.
      – Вот это – Катя! А вот это – Галя! Идет, как на велосипеде едет! Обрати внимание! Вот что!… Надо зайти в "Стойло". Никогда не видал? Пойдем покажу. Романтика жизни моей в нем, друг ты мой!
 

"СТОЙЛО"

 
      Тверская. "Стойло Пегаса".
      Огромный грязный сарай с простоватым, в форменной куртке, швейцаром, умирающими от безделья барышнями и небольшой стойкой, на которой догнивает десяток яблок, черствеет печенье и киснут вина.
      Кто знает? Может быть, здесь когда-нибудь и обитала романтика.
      Пока сидит Есенин, все – настороже. Никто не знает, что случится в ближайшую четверть часа: скандал? безобразие? В сущности говоря, все мечтают о той минуте, когда он наконец подымется и уйдет. И все становится глубоко бездарным, когда он уходит. ‹…›
 

ПОДАРОК

 
      – Хочешь, подарок сделаю?
      – Валяй, делай!
      Есенин вытягивается на стуле и медленно цедит:
      – Я виделся с Вадимом. Между прочим, он сказал мне, что ему понравились твои стихи.
      – Ну, что ж? Я очень доволен…
      – Что-о? Дурак ты, дурак! Вадим – умный! Понимаешь? Очень умный! И он прекрасно понимает стихи!
      – Ты, я вижу, очень уважаешь его!
      – Ого! Вадим – человек! Дружны мы с ним никогда не были. Но это совсем по другой причине. Понимаешь? У него всегда своя жизнь была, особенная. Литературно мы были вместе.
 

ССОРА

      Мы в гостях у Георгия Якулова. Есенин волнуется: нет вина. Он подходит ко мне и диктует:
      – Слушай! Сходи, пожалуйста, домой, возьми у Гали деньги и приходи сюда. Вина купишь по дороге.
      Я смущен.
      – Знаешь, Сергей… Мне не хочется…
      – Не хочется?…
      Я знаю, что еще секунда и он скажет слово, после которого я не смогу с ним встретиться.
      Я молча поворачиваюсь и иду к двери.
 
      Ночная Тверская. Бульвар.
      Куда идти?
      В Москве – Ричиотти и Шмерельсон. Ночуют у Шершеневича. Пойду к ним.
      Шершеневич живет в маленьком одноэтажном флигельке.
      Осторожно стучу в окно кабинета, где спят свои. Один из них, как спал – в подштанниках, открывает мне дверь. Оба рады, отбившийся от стада осел вернулся в стойло. Осторожно, стараясь не шуметь, я раздеваюсь и ложусь между ними.
      Утро. Стук в дверь и голос Юлии Сергеевны:
      – Можно?
      Натягиваем одеяло до подбородков.
      – Войдите!
      Она входит в комнату, с изумлением смотрит на нас и бежит обратно.
      – Вадим! Вадим! Вставайте! Ваши имажинисты размножаются почкованием!
 
      Наскоро одевшись, иду на Брюсовский.
      Есенин молчалив и серьезен.
      Не глядя на меня, надевает шляпу и открывает дверь, пропуская меня вперед.
      Так же молча мы выходим на Тверскую и спускаемся в подвал для обычного завтрака.
      После долгого молчания он подымает на меня глаза. Они печальны и почти суровы.
      – Разве я оскорбил тебя?
      Я молчу.
      – Если так, прости!
      Тут только я начинаю понимать, что я совершил гнусность. Я предал его, занятый мыслью о том, что обо мне подумает Якулов! Вспотев от стыда, я подымаюсь на ноги.
      – Сергей! Если можешь, забудь вчерашний вечер! Я готов служить тебе.
      Он тоже подымается и смотрит мне в глаза.
      – У тебя есть полтинник?
      – Есть.
      – Дай мне!
      Он берет деньги и выходит на улицу. Раньше, чем я успеваю сообразить, в чем дело, он возвращается и кладет передо мной коробку "Ducat".
      – У тебя нет папирос…
 

ПРИТЧА О ЦИЛИНДРАХ

 
      – Так-с… Хочешь притчу послушать?
      – Сам сочинил?
      – Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой – нет. Один писал стихи, а другой – (непечатное). Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр!
      Он закладывает левую руку за голову и читает:
       Я ношу цилиндр не для женщин,
       В глупой страсти сердце жить не в силе,
       В нем удобней, грусть свою уменьшив,
       Золото овса давать кобыле 11.
      – Хотел бы я знать, хорошие это стихи или плохие?
 

МАЛЬБРУК В ПОХОД СОБРАЛСЯ

 
      – Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я – ученик Клюева. И это – правда! Клюев – мой учитель. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения – двадцать четыре строки". Кстати: когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты получил это от меня в наследство. Но дело не в этом! Прежде всего: можешь ты сказать про себя, что ты – мой ученик?
      – С глазу на глаз – могу.
      – А публично?
      – Только в том случае, если тебе сильно не повезет.
      – Значит, никогда. Я – в сорочке родился. Вообще я что-то плохо тебя понимаю. Верней, не хочу понимать! Ну, да ладно! Во всяком случае я считаю себя обязанным (понимаешь? обязанным!) передать тебе все, что я знаю сам. Сегодня я тебя буду учить, как надо доставать деньги. Во-первых, я должен одеться.
      Он с особенной тщательностью выбирает себе костюм, носки, галстук. Окончательно одевшись и дважды примерив перед зеркалом шляпу:
      – Ну вот! А теперь я должен раздобыть себе на представительство. Идем к Гале!
      Минуты через две честная трехрублевка ложится в задний карман его брюк.
      – Есть! А теперь – пошли в парикмахерскую!
      Выбритый и вымытый одеколоном он уверенно идет по Тверской, скосив глаз на свое отражение в витринах.
      Раньше чем войти в издательство, он покупает коробку "Посольских".
      – Имей в виду! Папиросы должны быть хорошими! Иначе ничего не выйдет!…
      Через час он помахивает перед моим носом пачкой кредиток.
      – Видал? Улыбается? Ну то-то! А приди я к ним в драных штанах да без папирос, не видать нам этих денег до приезда Воронского.
 

ЕЩЕ О ЛЕНИНГРАДЕ

 
      Какой-то дурак из стихотворцев, отведя меня в сторону (мы были в редакции "Красной нови") и, очевидно, желая доставить мне удовольствие, сказал:
      – Знаете, я вам очень сочувствую! Дружба с Есениным – неблагодарная вещь!
      Вспоминаю. Было это еще в Ленинграде. Есенин среди бела дня привел меня в кавказский погребок на Караванной и угостил водкой. Это была первая настоящая водка в моей жизни, а потому через час я был "готов". Когда я наконец продрал глаза, был уже вечер. Есенин сидел рядом со мной на диване и читал газету. Нетронутая рюмка водки стояла перед ним на столе.
 

ПЕСНИ

 
      Почему я раньше не вспомнил об этом?
      Он все время поет.
      Пел в Ленинграде, поет в Москве.
      Иногда – бандитские, но чаще всего – обыкновенную русскую песню с обыкновенными словами. Поет ее он, поет Сахаров. Но лучше их обоих поет эту песню его сестра Катя.
      Слова такие:
       Это было дело
       Летнею порою.
       В саду канарейка
       Громко распевала.
       Голосок унывный
       В саду раздается.
       Это, верно, Саша
       С милым расстается.
       Выходила Саша
       За новы ворота.
       Говорила Саша
       Потайные речи:
       – Куда, милый, едешь.
       Куда уезжаешь?
       На кого ты, милый,
       Меня покидаешь?
       – На себя, на бога.
       Вас на свете много!
       Не стой надо мною.
       Не обливай слезою.
       А то люди скажут,
       Что я жил с тобою!
       – Пускай они скажут,
       А я не боюся.
       Кого я любила,
       С тем я расстаюся! 12
      В Москве он подцепил новую. В этой ему больше всего нравится строфа:
       Я любил вас сердцем
       И ласкал душою.
       Вы же, как младенцем,
       Забавлялись мною.
      Он поет ее с надрывом, закрыв глаза и поматывая головой.
 

"ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ В ПРЕКРАСНОМ"

 
      Мы выходим из "Стойла". Он идет некоторое время молча, углубленный в газету, затем, не глядя, спрашивает:
      – О чем с тобой говорил Грузинов?
      – Об участии нашем, ленинградцев, в "Гостинице".
      – Ну и что?
      – Ничего. Я сказал, что за других я не ответчик, а сам буду участвовать в журнале только в том случае, если мы войдем соредакторами. Разумеется, попытаюсь повлиять и на других 13.
      – Так. А ты не думаешь, что они твое поведение поймут как результат моего влияния?
      – Думаю.
      – Боишься?
      – Не слишком.
      – Ну, смотри! Мне-то есть где печататься и без них. А ты что делать будешь?
      – Ничего.
      – Заладила сорока Якова! "Ничего, ничего!" Что ж, мне для тебя специальный журнал открывать? Ты смотри, дурака не валяй! Ты что думаешь, непризнанный гений? Так имей в виду, что непризнанных гениев в этом мире не бывает! Это, брат, неудачники выдумали! Хм… А ребятам, пожалуй, скажи, чтобы действительно не торопились в "Гостиницу" идти! Я, пожалуй, и в самом деле журнал открою!…
 

ГАЛЯ

 
      – Сергей Александрович! Костюмы ваши в полном порядке! Починены, вычищены! Имейте в виду!
      – Та-а-ак…
      Он медленно поворачивается ко мне.
      – Запомнишь, что я тебе сейчас скажу?
      – Запомню.
      – Ну так вот! Галя – мой друг! Больше, чем друг! Галя – мой хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! Аминь?
      – Аминь.
 

ЕРМАКОВКА

 
      В этот вечер наше внимание привлекла к себе "Ленинградская пивная" на Тверской. Есенину было приятно, что она – Ленинградская. Казин любил пляску, а она славилась плясунами, значит – согласен. Никитин заявил, что, если правая половина вывески не лжет, он тоже согласен. Спутницам нашим, по их собственному признанию, было глубоко безразлично, в каком кабаке мы проведем время. И потому мы – вошли.
      Не успели мы как следует насладиться музыкой, грохотом и пляской, в пивную вошел человек. Он подошел к нашему столу и поздоровался с одной из наших дам. Наружность этого человека достойна описания. Он был очень невысок, худощав и в обращении скромен. У него было изможденное и невыразительное лицо, скрытный и тихий голос. Сильно поношенная, широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем. Если бы сейчас, в 1928 году, меня долго и сильно пытали, я бы, пожалуй, не выдержал и признался, что у него на шляпе было петушиное перо.
      Я перегнулся к Есенину.
      – У него под плащом шпага!
      – Карлос! – подтвердил Есенин. – Или нет. Камоэнс! Он очень худ.
      – А может быть – черт?
      – Может быть, и черт! Скорей всего!
      – Нет! Скорей всего – бывший учитель Коммерческого училища.